Ab Inconvenienti

Ему потребовалось некоторое время — минута, десять, двадцать — на то, чтобы понять, где он находился. Когда осознание пронзило разум яркой вспышкой, он смог только хрипло рассмеяться, но при попытке приподняться с соломенного тюфяка голову сковало железными тисками. Боль была невыносимой, такой, что хотелось выть во всю глотку, раскачиваясь из стороны в сторону, и просить если не избавления, то облегчения. Света в маленькой норе, что ныне была местом его заключения, не хватало — редкие лучи пробивались сквозь решетчатое оконце под самым потолком, но этого хватало, чтобы осмотреть себя с ног до головы — глубокие порезы на груди, покрывшиеся жёсткой коркой, ссадины и синяки, оставившие на теле фиолетово-багровый узор — и тяжело вздохнуть. Очевидно, сломано и ребро. Боль постепенно распространялась на всё тело, заставляя крепче сжимать зубы и прикусывать язык, и мужчина тяжело откинулся обратно, стараясь не шевелиться. Кажется, он провалился в поверхностный, краткий сон, не даровавший ничего, кроме забытья. Он не помнил, когда в последний раз ел и когда в последний раз вдыхал воздух, отличный от того — влажного, пахнущего затхлостью, кровью и разложением — что был в его темнице. Он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя полным сил, способным приподнять тяжелую решетку люка, ведущего в парижские катакомбы, и попытаться сбежать. Но он помнил аромат яблок и морского бриза, нежную кожу, багровые метки и тихие стоны, распадающиеся на сотни осколков под пологом их общей постели. Он помнил тяжесть меча в своей ладони, триумф, всеобъемлющий и всесильный, помнил, как в его ноги бросались короли и императоры, помнил, что заслуживал большего. Он помнил, как в первую ночь, когда он, ослабевший от потери крови, брошенный в парижской распутице среди распуганного нормандского войска, отпустил вожжи. Помнил, как его затылка касалась холодная сталь, сбривая густые тёмные локоны — клеймо, как и у всех заключённых, проводящее черту. Лязг металлической решётки, собачий лай и столь же схожий с ним смех против воли заставили его открыть глаза, следя за перемещением солдат королевской гвардии. Они опасались его — грязного, исхудавшего и раненого — они опасались, что он способен будет предпринять очередной удар, избавиться от них голыми руками, потому, выставив вперёд острия мечей, медленно расходились вдоль стен темницы, не отводя от него полного неприязни взгляда. Цепные псы, зашедшиеся слюной, порывались наброситься на него, и только тихо рычали, учуяв аромат крови. — Король желает видеть тебя, — небрежно бросил один из стражников, жестом приказывая подняться. Северус только ухмыльнулся — говор выдавал в нём нормандца. — Если он так желает меня видеть, то пусть придёт сам. Или ваш господин… Трус, берегущий свою шкуру? Ответом ему послужили несколько тяжёлых, глухих ударов ногами: он сумел вовремя закрыть лицо и живот, и крепко сжал зубы, дабы ни один стон, ни один крик не сорвался с прокушенных губ. Он умел терпеть боль, находя в ней освобождение; бурлящий поток, проходивший по венам каленым железом, дарил тепло и неуязвимость, вызволяя томящихся в глубине демонов, подкидывая им желанную пищу. Они делали его лишь сильнее, с каждой пролитой каплей крови он чувствовал себя живее всех живых, и улыбался, бездумно глядя в одну точку, позволяя серой пелене застелить горизонт и отречься от мира, удаляясь в собственную скорбь, в собственный угол. Он не сопротивлялся, когда пара рослых мужиков подхватила его под грудь и жёсткими тычками направили к выходу из темницы. За последние… Он не мог сказать, сколько пробыл здесь, сколько раз наблюдал на влажном потолке отсветы заходящего солнца, но он смог привыкнуть к слабости, отравляющей его тело, и потому шёл прямо, изредка спотыкаясь и получая за каждую свою ошибку новый толчок. Вереница решёток, пара смотровых постов с караулом, что только скалились, наблюдая за процессией, чей-то глухой вой, потонувший в треске костей — он знал, чего ему следует ожидать, и не противился этому. Зачем, если он потерял саму возможность чувствовать? Камера, в которую он попал, отличалась от его собственной: она была куда просторнее, не имела даже самого простого оконца и плотно запиралась на несколько дверей, чтобы ни один звук не вырвался за её пределы. Он вновь широко ухмыльнулся, пустым взглядом осматривая крепко сбитые деревянные перекладины, и с готовностью подставил руки, когда хозяин этой земли, мужчина в чёрном капюшоне, взял в руки плетёный жгут. Казалось, целая жизнь прошла с того момента, когда он был подобен ему, когда, встав перед супругой на колени, бережно, не в сравнении с тем, что было дальше, обвязывал её хрупкие запястья. Боялся, что убежит, что дёрнется, усилив боль, что он сам оставит отметины не там, где желал. Боялся совершить непоправимую ошибку, не осознавая, что зерна её взошли уже давно. — Итак, — высокий, неприятный голос, прорезавший томительную тишину, заставил его скривиться и чуть податься вперёд. Натяжение жгута, поднявшего его руки вверх, только усилилось, выворачивая плечи, — Не думал я, что когда-нибудь в жизни увижу зрелище, подобное этому. — Сдерживаешь меня, словно дикое животное, в клетке, на привязи… Для человека, который спасался от голода хлебами моей земли, это, — мужчина тихо хмыкнул, покачав головой, — Гнусно, Филипп. — Ты направился в мой город с твёрдым намерением убить моих людей и меня самого. Если ты надеялся, бастард, что я буду относиться к тебе с тем почётом, которого ты так хочешь, но которого никогда — по праву рождения — не заслуживал, то ты ошибаешься. Дай мне насладиться триумфом — ты предпочитал выпускать кровь из своих жертв мечом во время пышных празднеств, я же… Не столь жесток. По крайней мере, этого не видит мой народ. Медленно, растягивая каждую секунду, что стали податливы, словно свечной воск, Филипп взял в руки туго скрученное орудие, расплетая его с особенным удовольствием. Вероятно, он желал насладиться если не страхом, то хотя бы осознанием участи пленника, что был ещё более возвышен, чем он сам, но король английский никогда ещё не представал перед ним столь жалким созданием. Тварь божья, чей взгляд был пуст, а дыхание — спокойно. Тряпичная кукла кажется подвижнее, чем он, опустивший голову. — Я могу понять тебя, бастард. Когда ты овладеваешь всеми благами земными, трудно устоять, и хочется ещё, ещё — денег, женщин, вина, побед. Я и сам был таким, но, с божьей помощью, преодолел тяжкий грех. Мой народ знает меня как мудрого, благочестивого правителя, готового защитить их. Тебя же знают как ублюдка, насильника и убийцу, взявшего в плен молоденькую девицу, пусть и хорошенькую, признаю. Как порой хочется поменять образ, стать тем, кем всегда желал, попытаться изменить прошлое… Но для подобного тебе нужно не брать города, а заново родиться. Он тяжело выдохнул через нос и закрыл глаза, почувствовав первый колкий удар по своей спине. Филиппу явно недоставало техники — нанесённый вскользь, он не раскроил плоть, врезаясь дублёной кожей в мышцы. Алая полоса, пересекающая выпирающие позвонки поперёк, не могла служить напоминанием. — Я слышал о твоих увлечениях — о том, как ты с помощью плети убивал, заставляя своих врагов молить о скорой смерти, о том, как они захлебывались собственной кровью, а их тела походили на кровавое месиво. Грубая, грубая работа, бастард, ты не чувствуешь… — Его Величество, утирая со лба первые выступившие капли пота, качнул головой, на секунду прекращая град ударов, — Прекрасного, не видишь в этом красоты. Только представь, как выглядит человеческая кожа, испещрённая картой тонких, белых нитей. Она походит на гобелен, сотканный вручную. Какое удовольствие — касаться её пальцами, лаская плоть девственную с той, на которой стоит твоя собственная метка. — Так бей же сильнее, — сплюнувподступившую кровь, прошептал он, — Если желаешь оставить свою собственную метку. Он прикрыл глаза и вцепился подрагивающими и побелевшими от напряжения пальцами в плетёный жгут. В кожу впиваются сотни иголок, несколько мгновений — они расходятся по всей спине, заставляя подёрнуть плечами и направиться навстречу новому удару. Дышать становится тяжелее в те моменты, когда конец плети, закручиваясь, касается сломанных рёбер, подгоняя кровь. Он отчаянно пытается сглатывать её, пока не чувствует, как первые капли, срывающиеся с орудия, опадают на каменные плиты близ его босых ног. И всё-таки ты, Северус, человек. Кровь, текущая по твоим венам, вопреки легендам и писаниям, столь же красна, как и у всех тех, кого ты положил собственными руками, она отдаёт тем же тяжелым ароматом с привкусом меди, но, почуяв её, зверь, поселившийся где-то внутри, не скалит клыки, а испуганно зажимается в самом углу, закрывая морду лапами. Твоя кровь точно такая же, как и у неё, и шрамы ваши будут одинаковы. Чтобы помнить. С его губ не срывается ни единого стона, но, когда, наконец, его руки отвязывают, он безвольно падает на холодные каменные плиты, содрогаясь. *** Настала зима. Слышен был скрип телег, груженных зерном, слышны первые хоралы и весёлый детский смех — снега в этих землях почти не бывает, и потому ребятишки, высыпав на улицу, радуются ему, как манне небесной. Стражники, сбившись в кучу около небольшого огнива, часто дышат на обмёрзшие пальцы и тянутся ближе к огню, отпихивая друг друга и грязно ругаясь. Похлёбки с рыбьими костями не хватает даже им, потому единственное, чем довольствуются заключённые за металлическими решетками — несколько глотков грязной воды и буханка ржаного хлеба. Ему знаком этот вкус с детства — вкус земли, мельницы, где огромные жернова превращают зерна в пыль, и плесени. Зачерствевшая корка всё так же режет дёсны и скрипит на зубах, заставляя плеваться, но он проглатывает ком в горле, чтобы утолить звериный голод. Он чувствует, как грязная тюремная роба болтается на острых плечах, и как стынут кости и болят при заморозках шрамы, затянувшиеся девственно-белой, как снег за окном, кожей. Он слышит, как под Рождество запели смертельно пьяные стражники, пропустившие свой караул в обмен на бутыль аквитанского вина, и понимает, что шанс, который он ожидал так долго, наступил. Металлическая решетка в известняковом полу не поддаётся, жалобно скрипя, грозясь выдать его, раскрыть хитроумный план, и ему остаётся только прикусить губу, раскачиваясь из стороны в сторону. Он ослаб настолько, что не мог быть уверен даже в том, что удержит в руке свой меч… Сколько нужно наверстать, со скольким рассчитаться, сколькому заново научиться… За стойким перечным ароматом похлёбки и, чуть более терпким, вина он чувствует гарь. Так пахнет жжёная солома на крышах домов, успевшая отсыреть под снеговыми шапками. Глаза начинает щипать, смрад оседает в лёгких, вырывая из груди хриплый кашель, смешанный с кровью, а дым, едкий, тёмный и тяжёлый, расползается по ветвистым коридорам ловкой змеёй. Пальцы рук, прикованные к металлу, начинают неметь, но дюйм за дюймом решетка поддаётся, и крепко сплавленная десятки лет назад петля лопается с ещё более громким лязгом. Он, шумно и резко выдохнув, приподнимает её, прижимая к своей груди, чтобы не было слышно скрипа, и пытается оттащить к укрытой полумраком стене — велика вероятность, что пьяный сброд заметит её не сразу. Запах гари усиливается, и он понимает, что не способен увидеть в пределах десятка футов ничего, кроме огромного облака. Слышен храп, смешанный с паническими криками, вой пленников, обречённых на погребение и отзвук набата. Он знает дорогу, что ведёт за черту города, и потому, не обращая внимания ни на крысиный писк, ни на вонь от разложенной плоти движется вперёд, опираясь рукой о покрытые мхом стены. Под ногами что-то неприятно хлюпает, проход, отделённый створчатыми перекрытиями, постепенно сужается, и ему приходится склониться, чтобы не задевать головой острия креплений. Он знает, что может встретить здесь как и разбойников, скрывающихся от правосудия, так и само правосудие, избавляющееся от тех, кто стал непригоден, но ускоряет шаг, мечтая вновь взглянуть на небо. Как мало, оказывается, нужно человеку для счастья… Решётка, ведущая на волю, поддаётся много легче и, небрежно споткнувшись об гранитные ступени, он вываливается на покрытую снегом землю с северо-западной оконечности города. Расфокусированным, отвыкшим от естественного света взглядом он оглядывает окружающий пейзаж и слабо улыбается — он видит очертания дороги, ведущей в Дьепп, на родную землю. И слышит родную речь, раздавшуюся где-то над ухом, призванную отрезвить, спасти и дать шанс на то, чтобы выжить. Сопротивляться. — Ваше Величество, — старик Понмерси падает рядом с ним, не сдерживая слёз, и бережно прижимает ослабевшее тело к своей груди, так, словно он был маленьким ребёнком, требующим ласки и тепла, — Хвала Господу нашему, Вы живы. Мы не знали, сумеем ли воплотить наш план в жизнь, но поджечь катакомбы оказалось довольно простой задачей… Полыхает весь город, Ваше Величество, и Ваши войска готовы вступить в него сразу же, как откроются ворота. Северус смотрел на морщинистое лицо своего товарища неверящим взглядом, пытаясь осмыслить услышанное. Вой на задворках воспалённого разума утих, уступив место блаженному неведению, тело перестало принадлежать ему, наливаясь свинцом. — Вступить… В город? — он не разговаривал ни с кем, как ему казалось, целую вечность, и оттого собственный голос показался ему чужим и хриплым. — Неужели ты думал, мальчик мой, что мы покинем тебя? — Понмерси слабо улыбнулся и бережно провёл ладонью по колким волосам на его макушке, — Несмотря ни на что, есть люди, верные тебе, твоему стягу и будущему наследнику. Пожелаешь лично выпустить дух из этого пса или… — Нет, — Северус помотал головой и, теряя сознание, прошептал в окружившую его пустоту, — Идите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный Диаволу и ангелам его*. *** Лондон бурлил, подобный огромному котлу: толпы сновали по торговым площадям взад-вперёд, не смея приблизиться к Тауэру, но страстно желая увидеть могучее войско; кое-кому всё же удавалось преодолеть отделяющий замок от города ров, но гвардейцы были не столь дружелюбны, как могло показаться на первый взгляд. Каждый из жителей древнего города, чья брусчатка ещё хранила в себе отзвук шагов римских консулов, считал своим долгом как можно громче выкрикнуть слова, славящие короля. Французская речь небрежно смешивалась с английской, слышался плач, смех, нестройные звуки флейты — всё сливалось в одну жизнеутверждающую симфонию, полную благодати. За стенами замка царило такое же нетерпение: бельё из господской спальни было несколько раз прокипячено, а льняные рубахи и мягкие полотенца лежали аккуратной стопкой; над котлом в ванной комнате клубился пар, порываясь под высокий потолок, пахло сандалом и хвоей; служки носились по каменным лестницам, норовя сбить с ног приехавших со всех земель баронов; поварята, повинуясь приказу, отосланному Понмерси, готовили для своего господина всё самое лучшее, не скупясь ни на дичь, ни на вино, простаивавшее в огромных погребах — впервые за долгие месяцы, которым многие потеряли счёт, в замке кипела жизнь. За закрытыми дверьми отдалённых покоев медленно одевалась Её Величество. На несколько мгновений ей стало дурно от того, как быстро мелькают перед глазами силуэты фрейлин, и она, сжав пальчиками виски, прикрыла глаза, стараясь дышать медленно и размеренно. — Что с Вами? — раздался взволнованный голос из угла комнаты, и молодой человек готов был предстать перед своей госпожой тенью, как делал это всегда, но был остановлен старой повитухой, что желала выставить его за шиворот вон ещё много дней назад. — Иди, иди отсюда, и не петляй под ногами, щенок. Королева скривилась от подобной грубости, но, встретившись в зеркале взглядом с его изумрудными глазами, только едва заметно кивнула. Она отметила то, как крепко сжались челюсти юноши, как он расправил плечи, но не сказал ни слова, покидая покои после короткого поклона. — Душно, милая? — тон повитухи сменился, и она с материнской заботой провела пальцами по волнами ниспадающим на плечи каштановым кудрям. — Нет, Изольда, — она покачала головой, на мгновение прикусив губу, и едва заметно улыбнулась, — Я… Волнуюсь. — Девочка, — старуха рассмеялась, вновь занимая место на софе у окна и позволяя фрейлинам продолжить их работу, — Совсем ещё девочка. Немудрено-то заволноваться — столько времени не видеть мужа, не получить от него ни весточки, не знать, жив ли он или… Господь с тобой, милая, то пройдёт. Волнение не пойдёт тебе на пользу. — Я боюсь вновь увидеть в его глазах испуг, — голос Гермионы дрогнул, но, словно противясь внутреннему порыву, она расправила плечи, — Он не знал меня… Такой, да и срок уже близится. — Ему повезло. Он не видел всех тягот, не томился в ожидании, считай, приехал как раз к тому, как оправишься. И пугаться будет меньше — да и чего ему пугаться? Он взял Париж, моя милая, ему неведом страх. Махнув рукой, королева медленно поднялась, накрыв рукой живот, и, вновь выдохнув, в сопровождении своей свиты направилась по петляющим коридорам в тронный зал, ждать прибытия войска, что вот-вот должно было пересечь границу города. Услышав о возвращении мужа, Гермиона не смогла сдержать слёз — чувство вины за тот поступок, что она замыслила, но так и не смогла претворить в жизнь, грызло, истачивая и сердце, и душу. От него не было вестей больше семи месяцев, и мысли о том, что она могла лишиться как его, так и ребёнка, что носила она под сердцем, заставляли её плакать ночами от собственного бессилия и обречённости. Она не могла признаться самой себе, что единственное, чего она желала — увидеть его, хотя бы мельком, не надеясь ни на ласку, ни на небрежно брошенное слово. Филипп, узнав о том, что ей не хватило сил на то, чтобы лишить жизни плод, только лишь понимающе кивнул, но она прочувствовала его ревность и обиду на кончиках пальцев — влюблённый мальчик, готовый на всё, даже на потерю собственной жизни, грезил взаимностью. Сколь близко она была в ту ночь, когда Её Величество, нарушив все указания повитухи, порывисто поднялась с постели и, схватив его за руку, просила избавить её от кары Господней; сколь близко она была в ту ночь, когда он, взмылив коня, нёсся в ночи, спеша донести спрятанный за пазухой фиал. Ненавистное дитя, что, пусть и не повинно в грехах своего отца, но заслуживает смерти, грозящееся уничтожить все его надежды, превратить все молитвы, что возносил он на коленях… Осталось живо, питаясь её соками, смеясь над ним, разрушая всё то, что так бережно отстраивалось его руками. Он наблюдал за тем, с какой грацией и изяществом, несмотря на своё положение, она спускается по каменным лестницам и входит в тронный зал, как пышны её волосы, как прекрасны формы, скрытые богато расшитыми тканями, как нежен румянец, окрасивший её щёки, как ей целуют руки и как падают перед ней на колени, и готов был выть от отчаяния и безысходности. Заняв место в тени, он был подобен госпоже Понмерси — и готов был поклясться, что их чувства одинаковы. Они оба мечтали, чтобы судьба монаршей семьи сложилась иначе. Массивные дубовые двери отворились, пропуская в тронный зал стайку герольдов в багровых камлотовых сюртуках — шум, гам, торжественные речи, полные сладости, были ему противны, и, кивком головы приказав Понмерси, чтобы все шуты в одночасье сгинули, Северус покинул седло. Ему потребовалось некоторое время для того, чтобы мир вокруг перестал кружиться вокруг своей оси, а тиннитус хоть немного, но стих, позволяя слышать речь вокруг себя. Барон, заметив, как бледен его господин, предложил было помощь, но тот только поджал губы, смотря прямо перед собой: — Пусть я и не сумел зайти в чужой город, но в свой я вступю самостоятельно. Тишина, повисшая в ставших родными стенах, оглушила его так же, как и бесконечный рёв толпы за крепостными стенами. Он видел, как радостные улыбки медленно исчезают с лиц желавших выслужиться перед ним шерифов и графских подручных, как начинают шептаться между собой служки, отступая в тень, как расходится перед ним толпа. Тяжелые шаги эхом отдавались от каменных плит, и, кажется, он слышал биение собственного сердца, неровное и глухое. Гермиона, прижав ладонь к губам, не сдержала тихого стона, сорвавшегося против воли — ей показалось, что она видит перед собой духа, бестелесного и лишённого жизни: неестественная бледность, более походившая покойнику, скованность и слабость, худоба, из-за которой линии его лица стали ещё жёстче и неприятнее, густая, отросшая борода и короткие тёмные волосы, обнажавшие крупный череп. Он был уродлив, как уродливы больные проказой, а глаза его… Он смотрел на неё, не отрываясь, не смея пошевелиться, словно никого более и не было вокруг, но взгляд его был пуст. Как у безвольной тряпичной куклы. Тяжело сглотнув, Его Величество, сделав несколько шагов навстречу супруге, что замерла каменным изваянием посреди тронного зала, протянул ей раскрытую ладонь. На ней, блистая множеством драгоценных камней, ослепивших её, лежал ключ от ворот неприступного града.