Ab Inconvenienti

Рывком поднявшийся с постели мужчина тяжело дышал, крепко сжимая в побелевших пальцах белоснежные простыни, успевшие сбиться за ночь. Перед глазами мелькали тёмные пятна, мешая сконцентрироваться, а лёгкие словно опалило огнём — каждый вдох приносил с собой неприятное жжение и боль. Проведя ладонью по затылку, он только скривил губы в странном подобии ухмылки, более походившей на оскал, и, обернувшись в мягкую ткань, улёгся на бок. Раскрытые ставни пропускали яркие лучи солнечного света, затопившие комнату, скользя по подоконнику вниз, к ковру из овечьей шкуры, они распадались мириадами осколков. Подперев голову согнутой в локте рукой, он чуть поморщился, когда самый резвый из них, будто играя в догонялки, коснулся его лица, но признал собственное поражение, позволяя себе совсем уж мальчишескую слабость — насладиться ласковым теплом, впитывая его, словно целительный бальзам. По венам тяжкой рекой растекалась приятная истома, вынуждая мужчину потянуться до едва слышимого хруста в костях, и шумно выдохнуть сквозь плотно сжатые зубы. От соприкосновения с хлопком шрамы на спине заныли, словно к ним прижали калёное железо, но он старался не обращать на это внимания. Он старался не обращать на многие вещи, невольным свидетелем которых стал по возвращении из Парижа. Шёпот служек стихал, стоило ему показаться в коридорах замка — он взял себе за привычку проводить несколько часов в день на крепостной стене, подставляя лицо резким порывам ветра — и, словно штормовая волна, подымался вновь, когда за его спиной закрывались двери; Понмерси смотрел на него с отеческой жалостью и нежностью, отбив у короля мандат на инспекцию шерифских угодий — «Послушай, мальчик мой, и удовлетвори мою просьбу. Тебе стоит восполнить силы, прежде чем вновь бросаться в омут с головой» — и с маниакальным усердием принялся за своё дело, пополняя королевскую казну; жена… О ней ему ничего не было известно. Когда он, побледневший, попытался проникнуть в её покои и удостовериться в том, что она чувствует себя всяко лучше, чем во время его отплытия, то был выставлен вон — повитуха, ругаясь, словно базарная торговка, сказала, что Её Величеству ни к чему сейчас волноваться. Она не просила его к себе и даже не считала необходимым направить с донесением своих фрейлин… И, быть может, так было даже лучше. Он не хотел, чтобы она видела его слабость, слышала его сдавленные стоны, потонувшие в пуховых подушках, и чувствовала кожей белые нити, коими теперь прошита его спина. Мужчина почти провалился в пучину лёгкой полудрёмы, как на самом краю, когда ладья уже уносила его в царство Морфея, услышал тихий скрип несмазанных петель и осторожные шаги, заглушённые овечьей шкурой. Чья-то ладонь коснулась его лба, соскальзывая ниже по скуле, кончики пальцев обласкали шею и уже хотели отвести простынь, укрывающую его, прочь, как он открыл глаза. Увидев перед собой лицо, что посещало его видения в далёкой юности, он приподнялся, опираясь на локти, и тряхнул головой, призывая женщину сесть на край кровати. — Вы выглядите гораздо лучше, Ваше Величество, — Мария, поглаживая тяжело вздымающуюся грудную клетку, заглянула в его глаза, и, признав там знакомый огонёк, несколько успокоилась — по крайней мере, он стал не таким потерянным и беззащитным. — Зачем ты пришла? — мужчине пришлось откашляться, прижав кулак к губам, и плотная ткань соскользнула ниже, к животу, — Я не просил тебя о визите. Если она и заметила белые полосы на рёбрах, то не особо и испугалась. Раскрытая ладонь опустилась ниже, надавливая на солнечное сплетение, и, повинуясь мягкому приказу, он снова лёг, не отводя от неё заинтересованного взгляда. — Я могу сказать Вам правду? — Её я и желаю услышать, Мария. — Я не поверила, — на мгновение замолчав, словно подыскивая необходимые слова, женщина продолжила, — Не поверила, что это Вы вошли в парадные двери тронного зала. В тот момент мне подумалось, что я вижу перед собой двойника, или… Он приподнял бровь, желая услышать продолжение, и чуть подался вперёд. Услышав неосторожно сорвавшееся с губ Марии признание, он вновь кривовато усмехнулся. — …мальчика, который был заперт в Фалезском замке — до того Вы были… Чужим. — И всё же, — в голосе его промелькнула тень смеха, — Это был я. У тебя были причины не доверять собственным глазам? — Были, — неожиданно твёрдо произнесла женщина, крепко сжав его запястье, — Человек, который делил со мной постель, никогда бы не передал главную драгоценность из тех, коими он обладал, в руки этой… Твари. Его Величество крепко сжал челюсти. Проступившие желваки, злость, полыхнувшая в глубинах антрацитовых глаз, лёгкая дрожь пальцев рук — всё подсказало ей, что эта девчонка до сих пор имеет над ним власть. — Я дам тебе время, Мария, на то, чтобы объясниться. — О, разумеется, Ваше Величество, — она печально улыбнулась, покачав головой, — Разумеется, Вам не было известно о произошедшем… Но об этом шептался весь дворец, каждый считал своим долгом придумать легенду, отличную от слов товарища, но мне была известна правда. Её не скрыть, не упрятать, и… Если она надеялась, что её грех будет искуплён, то я позволю себе забрать в девчонки надежду. — Я — не самый терпеливый человек, — тихо прорычал мужчина сквозь зубы, — И потому прошу тебя, наконец, сказать, что произошло. — Она прекрасна, не правда ли? Я видела восторг в Ваших глазах, когда Вы преподнесли ей ключ от павшего града — ведь было на что посмотреть. Бремя ей к лицу, но разрешиться она желала… Много ранее срока. Он не шевелился, только кровь медленно отливала от лица, а дыхание становилось глуше и глуше. — Она никогда бы не оценила всей той любви, что Вы ей подарили, и никогда бы не приняла ребенка, которого носит под сердцем. Только для Вас он является надеждой, желанным отпрыском, что вскоре наденет на голову венец, она же считала его паразитом, отравляющим юное тело, пригодное ещё на многое, кроме материнства. Хвала Господу нашему, ей не хватило ни смелости, ни отчаяния для того, чтобы принять принесённый отвар, её вовремя смогли остановить и отговорить… Но знайте же, Ваше Величество, что она ненавидит как и Вашего отрока, бедного, неповинного ребёнка, так и Вас самого. Всей своей гнилой и чёрной душой. Он бы мог вскочить с кровати, меряя шагами просторную господскую спальню, и крепко сжимать кулаки. Он мог бы проклинать Бога, коря за тягостный рок, преподнесённый ему, и придумывать план изощрённой мести. Он мог бы истошно завыть, раскачиваясь из стороны в сторону, как больной, как умалишённый, и впервые за долгие годы позволить себе заплакать. Он мог бы… Уничтожить её, отринув все те глупые чувства, что разрушали его час за часом, довести, наконец, начатое дело до конца и довольствоваться сладким вкусом победы. Но человек, способный на подобное, костями лёг в парижских катакомбах, кровь, одурманенная ядом, пролилась на каменные плиты, впитываясь в вековой известняк, а силы, силы, чтобы предпринять хоть малейший шаг, чтобы сопротивляться, покинули его. Вновь тяжело выдохнув, мужчина отвёл от себя хрупкую руку и вновь стал разглядывать переплетения солнечных лучей на мягком ворсе ковра. *** С самого утра в замке царил переполох: вновь толпы народу метались из стороны в сторону, неся бадьи с тёплой водой и чистые простыни, где-то на лестнице в карты играли стражники, гадая, кого Господь преподнесёт следующей ночью, но девушке, сжавшейся под алым пологом постели, не было до них никакого дела. Она старалась глубоко и медленно дышать, подстраиваясь под незатейливый ритм, что отбивала Изольда ногой, но срывалась каждый раз, когда низ живота пронзало острой болью. Старуха, вопреки её надеждам, расшивала цветными нитями миниатюрное покрывало и даже не подняла головы, услышав очередной стон. — Подходит, золотце, подходит, — бормотала она себе под нос, улыбаясь уголками сухих, тонких губ, — С Богом всё будет… Она чувствовала, как по вискам стекают капельки пота, как дрожат ноги и как очередной приступ охватывает всё тело, не давая возможности здраво мыслить, и проклинала всё. Она проклинала и ребёнка, что, казалось, наслаждается страданиями своей матери, напоследок решив выпить все соки из юного, хрупкого тела; она проклинала и отца, что с момента своего возвращения не удостоил её визитом, скрываясь в полумраке ветвистых коридоров… О, Северус! Единственное, что было ей нужно — почувствовать, как его тяжелая, мозолистая ладонь сжимает её плечо. Она не смела просить о большем, и, стоило ей подумать об этом, как она вновь зашлась стоном, сжимая простыни со всей силой, на которую была способна. — Могу ли я… — бедный мальчик выступил из тени, и Гермиона, на секунду переведя на него взгляд, тоскливо улыбнулась, — Помочь Вам, госпожа? Прав был её супруг: он был подобен щенку. Взбитые тёмные волос, затравленный, требующий ласки взгляд, резкие движения… Качнув головой, девушка откинулась на взбитые подушки. Краем уха она слышала крепкие выражения, эхо шагов и скрип двери, но не придала этому большого значения — старуха не терпела Филиппа, стремясь отправить его как можно дальше. Она видела, с какой тоской и болью смотрит на неё молодой человек, и опасалась, что станет соучастницей в грехе Господнем, помогая прорастить зёрна измены. Однако своей госпоже она не говорила ни слова. Спустя несколько часов, показавшиеся Гермионе вечностью, в которые она выстрадала больше, чем души, ревушие в Адском пламени, скрип раздался вновь. Изольда, неловко повернувшись, выронила из рук полотенце, которым обтирала покрытый испариной лоб, и уже готова была высказать наглецу всё то, что бурным котлом кипело у неё на душе, как закусила губы и покорно опустила голову. Её Величество, сквозь туман, что завлёк её взгляд, смогла разглядеть в дверном проёме лишь рослый силуэт, облачённый в льняную рубаху. — Мне сказали, что срок уже близок, — медленно проговаривая каждое слово, Северус не рискнул приблизиться к постели, из тени наблюдая за действом. Столь же бледная, хрупкая и беспомощная, как в тот день, когда он покинул её, направившись уничтожать собственных демонов голыми руками, желая выслужиться… Перед кем? — Правду говорят, — бережно отведя ото лба каштановые кудри, Изольда покачала головой, — Мала ещё девочка, потому так тяжело. Никак рыцаря Вам стоит ожидать, Ваше Величество, раз она так мучается. Король английский не произнёс и слова, занимая место в самом углу комнаты, скрытом полумраком, и только крепче сжал кончиками пальцев переносицу — его вновь охватила дрожь. Никто и ничто более не помешает его крови появиться на свет. Ни она сама, ни её щенок, никто. Ты добился своего, владыка земной и небесный, а девчонка, лежащая среди вороха сбитых простыней… Да что она. Губы непроизвольно скривились в горькой усмешке — вместе с кровью из тебя вышло и то дрянное, поганое, жуткое чувство, сделавшее тебя слабым и ничтожным. Ты не заслуживаешь ничего, кроме жалости и сострадания, старый дурак. Он пробыл в покоях всю ночь, так и не сомкнув глаз. Он не шевелился, не реагируя ни на убаюкивающий шёпот повитухи, ни на шумное дыхание, всё чаще и чаще прерываемое стонами и слёзными мольбами прекратить всё как можно скорее. Он словно наблюдал за театральным действом, но так и не поднял головы, пристально изучая полосы застаревших шрамов на собственных кистях и предплечьях. До тех пор, пока звонкий, яростный крик не раздался под сводами комнаты, до тех пор, пока он не услышал тихое хныканье. — Вот и всё, милая, всё… Какой красивый, крепенький! — повитуха, улыбаясь беззубым ртом, не обратила внимания на то, как бестелесный дух, покинув своё убежище, медленно приблизился, как побледнело его лицо и крепко сжались челюсти, — Тише, тише, сейчас пойдёшь к маме, дай только ей отдышаться… Холодное покашливание, раздавшееся прямо над ухом, заставило Изольду обернуться и на мгновение крепче прижать к себе шевелящийся свёрток: король был единственным, кто не улыбался. Повинуясь безмолвному приказу, она протянула младенца отцу и, словно почувствовав родную кровь, тот чуть успокоился, перестав шевелить в воздухе маленькими кулачками. Его головка целиком умещалась на раскрытой ладони, а тельце было столь крохотным, что мужчина опасался, как бы не раздавить малютку. Не открывший глаз, он словно пытался что-то сказать, разевая ротик, и жался плотнее, почувствовав тепло родительских рук. Покрасневший, с влажными чёрными волосами на макушке… Свободный от позорного клейма, рождённый в браке, будущий король. Прижавшись к его лбу губами, он почувствовал, как в его душе опадают все так тщательно возводимые преграды, и прошептал в окружившую плотным коконом тишину лишь одно слово: — Вильгельм. Откуда-то со стороны раздался тяжелый вздох, слышен был скрип кровати и тихий, охрипший голос, полный слёз и затаённой обиды: — Уильям. На этой земле… Все будут звать его так. Он тяжело сглотнул, крепче сжимая челюсти, и поднял холодный, пустой взгляд на свою жену. Измученная, покрывшаяся испариной, она протянула к нему подрагивающую ладонь, призывая, умоляя отдать ей свёрток, дать взглянуть на маленькое создание, так тщательно им оберегаемое. На дьявольское отродье, от которого она мечтала избавиться собственными руками. — Отнесите Его Высочество кормилицам, — глухо произнёс мужчина и, передав младенца повитухе, вышел из покоев, не удостоив Гермиону и словом. *** Спустя несколько месяцев, проведённых в одиночестве, Гермиона проснулась среди ночи от неприятного чувства, сковавшего всё тело. Притянув к себе сбившееся парчовое покрывало, она медленно приподнялась на подушках выше, тяжело выдохнув сквозь полураскрытые губы. Казалось, мир вокруг неё погрузился в оцепенение: не было слышно ни шелеста листвы за окном, ни порывов прохладного ветра, поддевающего ставни, ни тяжёлых шагов королевских гвардейцев в тёмных коридорах. Угли в растопленном с несколько часов назад очаге покраснели, не даря живительного тепла и света, и комната, утонувшая во мраке, показалась ей невероятно пустынной. Она кляла себя, крепко сжимая в кулаки подрагивающие пальчики, не находя в себе сил, чтобы попытаться совершить задуманное — рискованный шаг, который мог стоить ей… Того хрупкого спокойствия, что обрела она после родов. Никто не смел тронуть её, относясь к молодой матери со всем должным уважением и заботой, но никто и не замечал тоски, исказившей нежное лицо, словно так было нужно… Словно никто и не хотел замечать. Ни слова от мужчины, что всё ещё считался перед Богом её мужем, ни слова от мрачневшей с каждым визитом Изольды — ни слова о ребенке, живой, теплящейся в колыбели частички измученного сердца, маленьком мальчике, так и не познавшем любящих прикосновений материнских рук. Она бы не могла противиться его сухому, тихому приказу, даже если бы и захотела — сил на то, чтобы приподняться с пуховых подушек у неё, сотрясаемой постепенно отступающими приступами судорог, не было. А ему и не было то важно… Осторожно опустив босые ступни на покрывавший каменные плиты ковёр, она несколько минут просидела без движения, но, словно решив всё для себя, подавшись внезапному порыву, облачилась в шёлковый халат, расшитый богатыми нитями и покинула ставшую отвратительной комнату. Она кралась по петляющим, промозглым коридорам, подобная воришке, и, замечая очередную смену караула, играющего в карты в полупьяном бреду, скрывалась в тени, стараясь не дышать. Её присутствие не будет замечено, а, если её и поймают, её воля будет сильнее. Мать всегда походит на яростную, ощетинившуюся львицу, обнажившую клыки и низко, тяжело рычащую — готовая сделать всё ради того, чтобы защитить своё потомство, она не ведает страха, но чует его в своём противнике; выпуская когти, она издаёт ещё один рык, только куда более глубокий, идущий из самых недр, давая последнее предупреждение перед атакой. Перед львицей, прикрывающей своим телом, своей жизнью маленьких котят, отступит даже лев, и, позорно опустив голову, скроется в тени. Двери поддались много тише, чем она ожидала: Филипп в один из визитов, что стали столь редки, но необходимы, как воздух — чтобы продолжать жить и надеяться — сообщил ей, что жизни и здоровью мальчика ничего не угрожает, и что он, не обделённый вниманием кормилиц и многочисленных нянек, упрятан в другом конце замка — подальше от неё. Но чувство, что разлилось в крови, тёплым коконом окутывая её с ног до головы, не позволило ей ошибиться — она, казалось, слышала биение крохотного сердечка, слившееся с ней в унисон. В комнате, что стала покоями будущего монарха, было много теплее — разожжённый очаг пылал, погружая её в приятный полумрак, и мягким светом обливал резную колыбель из орехового дерева. Осторожно сделав несколько шагов, Гермиона не сдержала тихого вздоха: откинувший одеяльце, мальчик лежал на спине, мягко посапывая. Он напомнил ей ангела, которых она видела на гравюрах Святого Писания: румяные щёки, пухлые ручки и ножки, завившиеся близ темечка тёмные волосы… И глаза, должно быть, тоже тёмные. Непреодолимое желание взять, наконец, своего сына на руки, почувствовать тёплый аромат луговых трав и молока, прижать его к своей груди и осторожно укачивать, любуясь сосредоточенным личиком, заставило её порывисто податься вперёд. Когда дрожащая рука почти было коснулась резных стенок колыбели, она почувствовала жёсткую хватку на своём запястье. Антрацитовые омуты, в которых ещё виднелись отголоски недавнего путешествия по владениям Морфея, полыхнули злобой. — Не смей, — шепнул Северус, прижимая хрупкий стан к своей груди, и наклонился к её губам, — Не смей касаться его. — Мне больно, — множество раз она была свидетельницей его злобы, смешанной с отчаянием, и потому, не испугавшись, толкнула мужчину в грудь, — Это мой сын. Я желаю кормить его своим молоком. Мужчина криво усмехнулся, и подёрнутый уголок губы придал его лицу страшное выражение. Загнанный зверь, оказавшийся в ловушке. — Или соком лавра… — медленно проговорил он, не смея отстраниться, не отпуская хрупкой руки. На глаза девушки навернулись слёзы. Тяжело выдохнув, она отступила от него и, почувствовав, наконец, свободу, только закрыла руками лицо, качая головой из стороны в сторону. — Нет, нет… Я не хотела, я не посмела… — А что надоумивший тебя щенок? — отходя от колыбели, Северус оттеснял супругу ближе и ближе к дверям, — Должно быть, он был опечален, узнав, что у тебя не хватило смелости. — Прошу тебя, позволь мне… Позволь мне коснуться его, пожалуйста… — Когда-то давно, — мужчина опустил голову, сжимая и разжимая кулаки, — Ты говорила, что скорее умрёшь, чем понесёшь от меня. Говорила, что я дьявол, и что ребёнок, рождённый от меня, будет ничем не лучше. Но дети, Гермиона… — он на секунду замолчал, и продолжил много тише, словно приняв, наконец, главную истину своей жизни, — Неповинны за грехи своих отцов, какими бы ужасными они не были. Его пронзил озноб и, поведя плечами, Северус тяжело выдохнул куда-то выше её головы. — Я говорил тебе, что ты получишь свободу, когда родится мой наследник. Через несколько дней будут снаряжены корабли, и я желаю, чтобы ты покинула Лондон. Я даю тебе, Гермиона, шанс на то, чтобы избежать встречи с дьяволом. — Вы отправите меня… — девушка тихо всхлипнула, прижавшись спиной к дубовой двери, — В то же место? — Почему же, — он едва заметно ухмыльнулся, прикрывая глаза, — Насколько мне известно, ты обладаешь ключами от города, что считался неприступным… Сколько они простояли в тишине, слушая сбившееся дыхание друг друга, треск бревен в очаге и посапывание сына, не мог сказать никто — время тянулось мучительно медленно, словно откладывая наступление рассвета, откладывая время скорой разлуки и даря шанс… Но шанс на что? На обретение, на принятие? На… Прощание? — У меня есть только одна просьба, Ваше Величество, — шепнула она, нарушая спокойствие их личного, безопасного мирка. — Говори, — у него не было сил ни спорить, ни противиться — только вывести яд, клокотавший в крови, как можно скорее. — Я желаю узнать, какими бы могли быть наши ночи, если бы мы… Были вместе. Он долго смотрел на её лицо, подмечая каждую едва заметную черточку, блик, скользнувший по нежной коже, он смотрел в её глаза, так напоминавшие ему янтарь, а сейчас, в свете очага казавшиеся особенно яркими. Он протянул ей раскрытую ладонь и, аккуратно отворив двери, удалился с ней по коридорам замка в сторону своих покоев. Супружеских покоев. Они не произносили ни звука, когда остались наедине. Сжавшись от порыва сквозняка, Гермиона повернулась к нему спиной, обнимая хрупкий стан дрожащими руками, и на несколько мгновений зажмурилась — кто-то на краю её сознания отчаянно вопил о том, что стоит бежать, что стоит закрыться от него, что он вновь причинит ей боль… Но сколько боли она причинила ему? Всё мысли, все чувства обострились до предела, но ровно до того момента, пока она не почувствовала, как его сухие, обветренные губы коснулись виска. Дыша размеренно и неглубоко, Северус положил тяжелые ладони на её талию и притянул девушку к своей груди плотнее, наслаждаясь давно позабытым ароматом яблоневого цвета. Проведя дорожку ниже, он коснулся поцелуем чувствительной мочки, пульсирующей жилки с правой стороны, верхнего позвонка, и, прижавшись лбом к её плечу, скрытому шёлком, шумно выдохнул. Завязки её халата и ночной рубашки поддались излишне легко, но, кажется, она не противилась этому: отдавшись ласке, которая, как казалось, не могла быть дарована её мужем, Гермиона откинула голову на крепкое плечо и обняла его за шею, касаясь чуть отросших волос на затылке. — Мне нравились, — девушка дрогнула всем телом, отзываясь на осторожный укус, оставшийся на её ключицах, — Твои волосы. Кончики мозолистых пальцев прошлись от бёдер по бокам и, стремясь отвлечь, на мгновение коснулись бархатной кожи под грудью. Он не слышал её слов. Мужчина, которого она знала, не был искусен в ласках, он не мог дарить наслаждение, если оно не было связано с приятной, разливавшейся, словно истома, болью. Мужчина, которого она знала, был безнадёжно, безумно, до дрожи в коленях и хрипоты в голосе влюблён. Мужчина, которого она знала, пролил свою кровь в парижских катакомбах, чтобы стать тем, в чьих руках она таяла, гася сдавленные стоны — человеком, не чувствующим ничего. Его разум был пуст, в то время как руки продолжали путешествовать по некогда желанному телу, даря наслаждение. Гермиона закрыла глаза, прижавшись ещё ближе к крепкой груди, и непреднамеренно потёрлась бёдрами о его пах, срывая с губ приглушённое рычание. Ловкие, сильные пальцы прошлись по ареоле, словно невзначай коснувшись, и крепко сжали налившуюся грудь. На бархатной коже проступили бледно-алые отметины. — Пожалуйста, — шепнула девушка, крепче сжимая волосы на затылке, и Северус, повинуясь невысказанному приказу, вновь шумно выдохнул. К аромату яблоневого цвета прибавился ещё один — тяжелый, мускусный и пряный, от которого рот наливался слюной, а плоть, прижатая к её бедру, дёрнулась, не желая больше быть заключённой в плен льняной ткани. Он чувствовал на своих фалангах влагу, проникая в томительный плен девичьего тела; она чувствовала, как ободок его обручального кольца касался узелка обнажённых нервов. С тихим рыком мужчина впился зубами в обнажённое плечико, вынудив супругу дёрнуться, и медленно, растягивая каждое мгновение, ввёл в неё пальцы, подстраивая тело, дыхание, стоны под свой ритм, словно он был музыкантом. До чего же девочка жаждала ласки, раз с её губ срывались такие звуки, раз она льнула к нему, оставившему на её коже незаживающие отметины, с такой страстью, раз она, приняв правила игры, стала подаваться бёдрами навстречу, только бы его запястье в очередной раз коснулось того самого места, унося разум всё дальше и дальше… Она стремилась к нему, стремилась слиться с ним совсем так же, как желал и он когда то, входя в тело резкими, жёсткими толчками, наматывая каштановые кудри на кулак. Издав хриплый, сдавленный стон, её пронзила дрожь, заставившая колени подогнуться, и только сильные руки, подхватившие её за талию, не дали ей осесть на пол. Когда мир вокруг перестал кружить вокруг своей оси, она приоткрыла глаза, и, облизнув губы, взглянула в тёмные омуты. Она желала найти там отсветы той же страсти, того же блаженства, но не смогла прочитать в них ничего. Словно зеркальная гладь. — Ложись, — кивком головы он указал на постель, — На спину. Он не мог смотреть на неё: податливая, невероятно сладкая, страстная, возжелавшая его, требующая его всего… Сглотнув ком, подкативший к горлу, Северус быстро избавился от собственной одежды, и, отбросив её в дальний угол, потянулся к нижнему ящику комода. — Нет, — услышав её взволнованный голос, он обернулся и чуть нахмурился. Лицо Гермиона на мгновение исказил испуг, — Я не… Прошу, не связывай мне рук. Не ограничивай её свободу. Вдруг она возжелает тебя убить. — Я хочу… Почувствовать твоё тело. Он не ответил ей, и, опершись коленями о матрас, крепко сжал ладонью налившийся кровью член, медленно проведя вверх-вниз по всей длине. В карих глазах мелькнула жажда, и с губ Гермионы сорвался ещё один стон. — Возьми меня, — он не хотел оттягивать этот момент — ему не приносила никакого удовольствия эта вынужденная игра, грозящаяся сломать его в очередной раз, и, закинув её подрагивающие в напряжении ножки к себе на бёдра, мужчина перенёс вес тела на локти и вошёл одним плавным толчком. Он чувствовал, как она прижимает его к себе, словно самое дорогое сокровище, как остаются на плечах алые пятна, как, спрятав лицо у него на груди, она постанывает, стоит ему заполнить девичье тело целиком. Он чувствовал, как её пальцы прослеживают тонкие белые нити шрамов на его спине, и прикрыл глаза, дыша в шею. Единение. Сплетение двух душ в тени райского сада. Мечта, погребённая в крови, изменах, предательстве и долгих походах, мечта, почти погубившая его. Глупый маленький мальчик, которому не доставало нежности и ласки, чей удел — вечно томиться в темницах подземелья. Бастард. Освобождение настигло его, подобно штормовой волне. Тело, пронзённое судорогой, не желало быть покорным голосу разума: толчки стали ещё глубже, резче, пальцы крепко сжали белоснежные простыни над её головой, а из горла вырвался глухой, животный рык. Спрятав лицо в изгибе её шеи, Северус мягко коснулся губами аккуратной впадинки у ключиц и закрыл глаза. С этим покончено. Гермиона последовала за ним, распадаясь под его телом на сотни, тысячи осколков, со всей силой, на которую была способна, сжимая покатые плечи, и, вынудив его поднять голову нежным движением руки, обняла ладонями лицо, поглаживая жёсткую щетину на скулах. Она была близко, непозволительно близко к его губам, когда произнесла самые страшные слова, что он слышал в своей жизни: — Я люблю тебя, Северус. Назвала его по имени. Смотрела на него, как на божество. Любила его. Была отдана ему, была матерью его сына, носила на безымянном пальце его кольцо. Стены, возведённые глубоко в душе, с грохотом рушились, грозясь пасть перед этими словами и, крепко, до острой боли сжав челюсти, мужчина отстранился. Подвязав брюки, он ещё несколько мгновений смотрел на неё пустым, неживым взглядом, и, произнеся: — Я прикажу закладывать корабли, — покинул супружеские покои. Оглушённый, он не слышал ничего, кроме бешеного биения собственного сердца. *** У истока Темзы, открытого всем ветрам, стояла небольшая группа людей. Служки, затаскивающие на борт тяжелые сундуки, набитые богатствами царствующей королевы, громко переговаривались между собой, отвлекая мужчину, каменным стражем стоящего на самом берегу, от созерцания водной глади. — Всё готово, Ваше Величество, — он обернулся через плечо, подзывая старика ближе к себе, и, вновь вернувшись к своему занятию, произнёс едва слышно. — Я хочу, чтобы ты знал, Мартен, что отсылаю тебя с островов не потому, что обозлён. Я не могу доверить Париж ни в чьи руки, кроме твоих. — И её тоже, — Понмерси, щурясь от ярких солнечных лучей, скользнул взглядом по хрупкой фигурке, стоящей у подъёмного настила, — Я понимаю тебя, мой мальчик. Северус не смог ничего ответить барону, и только опустил голову. Его сжатые кулаки с побелевшими костяшками накрыла морщинистая тёплая ладонь, словно отпуская все грехи, заставляя укрепиться в своём решении. — Ступай. Я не люблю долгих прощаний, а, видит Бог, свидимся мы не скоро. Скажи ей всё то, что желал, да пусть всё будет так, как должно. Гермиона почувствовала, как напрягся Филипп, стоило супругу нарушить их уединение, и сил у неё хватило только на то, чтобы присесть в аккуратном реверансе. Но, вопреки её ожиданиям, он обратился ни к ней, а к юноше: — Я надеюсь, — казалось, он произносил каждое слово через силу, — Что ты будешь беречь её, как самое дорогое из того, что имеешь. Пристыженный, Филипп кивнул и, шепнув что-то Гермионе и напоследок крепко сжав её ладонь, взбежал на палубу. Они остались наедине. Сколько в её взгляде было безмолвной мольбы и надежды, как подалась она вперёд, почти соприкасаясь с ним телом, но король только покачал головой, на мгновение, как ей показалось, печально улыбнувшись. — Нет, — Северус поджал губы, — Он влюблён в тебя без памяти, не мысля без тебя своего существования. Не разбивай мальчишке сердце. У него не хватит сил на то, чтобы жить дальше. Это… Тяжело. Осторожно притянув к себе хрупкую ладошку, он аккуратно обхватил золотой ободок и, потянув, снял обручальное кольцо. То, что она некогда считала своим ярмом и тавром. Крепко сжав его в кулаке, он коснулся губами своих пальцев, смотря в бесконечно далёкие, полные слёз карие глаза. — Доброй дороги, — распрямив плечи, Его Величество склонил голову и, отступив, позволил ей взойти на палубу. Подгоняемый попутным ветром, корабль, шедший под лазурным стягом с изображением ворона, направлялся в сторону благословенной Франции.