До большого взрыва

Этот вечер не начался с нервирующей фразы «Нам надо поговорить», но контекст был очевиден. Нет, дело не в расставании, но разговор предстоял серьезный. Хотя Изуку надеялся, что будет больше действий, нежели слов. Они сидели на диване, залипая в очередную игру на двоих, пока Мидория не решился переписать привычный сценарий. От него веяло нетерпением и желанием, и Бакуго это чувствовал, а потому — заведомо напрягся. — Кацуки, — начинает темноволосый и ставит игру на паузу. — Я хочу тебя. Так просто и вместе с тем предложение далось ему с трудом. Потому что все еще достаточно шатко, таинственно и непонятно. Как отреагирует Кацуки? — Ты хочешь, чтобы я… — Ты ведь не против? Кацуки пожимает плечами и спускается с дивана. Он касается резинки домашних треников юноши, и тот нервно сглатывает. Они встретились взглядами, и этого было достаточно, чтобы понять — Кацуки может продолжить. Начать стоит медленно и плавно: плавно перебирать пальцами, спускаться к основанию, возвращаться к головке и чуть сильнее оттягивать крайнюю плоть. Когда со рта сорвется первый стон — ускориться, поглаживая партнера по ноге, а после, когда все закончится, — встать за салфетками и помочь Изуку «убрать беспорядок». Кацуки садится рядом и, выждав пару минут, вновь смотрит на Изуку: тот дрожит, густо дышит, так, что изо рта разве что не валит туман, как от мороза. Он слегка вспотел, его губы подрагивают, а пальцы — все еще впиваются в плед, укрывающий старенький диван. Второй раунд. На этот раз Кацуки осторожно касается головки губами — его первый минет, но все не должно быть сложно. Светловолосый действует интуитивно: прячет зубы, помогает себе языком и всасывает щеки, чтобы создать подобие вакуума, а после сглатывает волну оргазма и замирает на мгновение, чтобы продлить долгожданный момент близости для Мидории. — Тебе понравилось? — спрашивает Кацуки. — Да. А как же ты? — Мне этого достаточно. Ложь. Наглая. Слабовольная. Хитрая. Глупая. Глухая. Звонкая. Ложь. Бакуго поднимается и направляется в ванную, под неозвученным предлогом вымыть руки, но вместо того — он тихо запирает дверь на ключ и касается себя. Такого противного. Такого жалкого. Испуганного. Избегающего лишний раз взглянуть на свое тело. Идиотски смотрящего в потолок. Ни один мускул на его лице не дрогнет. Ни единый стон не сорвется с губ. Он кончит тихо — так, будто ничего не произошло. Практически невозмутимо вымоет руки и увлечется методичным вытиранием пальцев. После он случайно столкнется со своим отражением — никакого облегчения. Будто все тот же будничный Бакуго, всегда отстраненный и мрачный. Но это нормально, правда ведь? Он не хотел близости, а снять напряжение — просто дань глупой оболочке. Гребанной оболочке, в которой заточены человеческие души. Он не виноват, что его тело реагирует, в то время как мозгу — все равно. Но все ли равно? Он правда не хочет, чтобы Изуку коснулся его? Чтобы выцеловывал шею, медленно поглаживая бедро? Не желает, чтобы тот сбивчиво дышал куда-то мимо уха, пока трогает его… внизу… там. Боже, звучит, как недоэффемизмы школьника, который все еще не уверен, достаточно ли он взрослый, чтобы хотя бы думать о сексуальном контакте. Бакуго выдыхает. Проводит расческой по волосам пять раз и все еще не решается покинуть ванную комнату. Изуку не дурак, точно начнет что-то подозревать. Надо придумать ложь. Нельзя вести себя так, будто произошедшее юноше противно, и он о чем-то жалеет. Обидеть своего парня — последнее, чего хочет Кацуки. Мидория этого не заслужил. Он хороший. Нежный. Влюбленный по уши идиот, и оттого — даже еще более красивый. Некоторым влюбленность идет на пользу: люди, принимающие трепетные чувства, расцветают, они полны вдохновения и желания жить, они делают все, чтобы быть ближе к объекту воздыхания. Но сломленные — избегают. Если и удается излиться потоком нот или слов, это непременно тягостно. Все строки ведут к расставанию. Пессимизм сквозит в каждом слоге. Они не считают себя достойными, в жизни не заметят, что их чувства могут быть взаимными. Никогда не сделают первый шаг и тем более — никогда не смогут принять любовь другого. Потому что они сломаны. Разбиты. Разрушены. Раскромсаны. Сожжены. Развеяны. Похоронены. И у каждого на то своя причина, но у каждого — один и тот же путь. — Кацуки? — зовет его обеспокоенный Мидория, и на это Кацуки поворачивает ключ. — Ты в порядке? — Мне понравилось, — честно признается Бакуго. Темноволосый расслабляется, и его щеки забавно розовеют. — Просто я себя неважно чувствую сегодня. — Почему ты не сказал раньше? «Почему ты не сказал раньше?» Наивный Кири. Как будто о таком можно говорить будничным тоном. Да и к чему бы он это начал? Разве Бакуго из тех, кто первым оголяет душу и просит о помощи? Нет. Ни тогда, ни сейчас. Но почему все же решился? Потому что стало совсем уж невыносимо это терпеть. Запертый в черепной коробке, от постоянного давления ощущающейся такой же непрочной, как картон. В висках гудит, тревога — подливает масла в огонь. С людьми стало совсем уж туго. Выходить из дома — то еще гребанное испытание. Заводить новые знакомства и доверять — это что-то явно из художественной литературы. Никак не что-то реалистичное. Бакуго замирает над тарелкой с едой. Хотелось чего-то вкусного, очень. Но если он сорвется, его нагонит чувство вины, а после — двойная порция упражнений в зале. Надо ли ему это? Нет, пустота внутри сильнее рационально-нездорового анализа последствий. Расплата — это дело будущего Кацуки, а пока хочется воспользоваться отсутствием темноволосого и просто отпустить нити контроля. Просто закинуть в себя все, что спрятано под кроватью, забыться. Заесть, заткнуть свои мысли калориями, чтобы потом, даже не пытаясь сдерживать омерзения при виде грязной свиньи в отражении, выждать заветные полчаса и отправиться в зал. Сегодня ему стоило бы сделать перерыв. Схема такая: два дня работаешь, один — отдыхаешь. Но иногда дерьмо случается, так? Поэтому он забивает на все предостережения и рекомендации и вымучивает из себя съеденное. На сороковой минуте тошнота подкатывает к горлу, и Бакуго, облаченный во все черное, точно это его похороны, чудом сдерживает себя. Надо сделать передышку, чтобы потом вновь оседлать велотренажер. А после эллиптический… Немного бега… И так час. Не напрягать руки, чтобы на следующий день чрезвычайно проницательный Кири не заподозрил его в срыве — так он хотя бы с весами справится. Ну, а что насчет ног? Соврет, что решил сделать упор на верхнюю часть тела. Бакуго хмыкает: со временем парень, когда-то всей душой ненавидевший ложь, превратился в коронованного лжеца. Патологический обманщик, который сам не верит ни единому своему слову. Светловолосый возвращается в квартиру после трехчасового насилия над собой и обрушивается на диван. Возможно, он (снова) потянул связки. Возможно, он сейчас слишком ослаблен, чтобы донести себя в душ. Возможно, он вырубится прямо здесь. Но это — в тысячу раз лучше, чем если бы он не искупил свои «грехи».