Lana Del Rey — Arcadia
Иногда слов слишком много. Иногда — непростительно мало. Замолчи. Отдайся тишине. Прими его прикосновения. Его руки на твоих кистях. Скользят к локтям. Поглаживают плечи. Пальцы бегут по щекам и тонут в волосах. Кисти падают на талию и направляют тело под медленную композицию. Тоскливая песня об истинном идеале. Песня шипит, будто заперта в старом виниле. Она потрескивает дровами в костре и распадается искрами в ночи. Пахнет рекой и песок все еще липнет к уже высохшим ногам. Танец у костра, в окружении людей, которым нет до тебя никакого дела. Он кружит тебя в танце и одними губами подпевает исполнительнице. Гимн телу. Идеальному телу, которое у тебя уже есть. Они давно избавились от плотной ткани пиджаков. Верхние пуговицы расстегнуты — будто в помещении жарко. Будто сложно дышать. И это отчасти правда. Дышать сложно и одновременно — так легко. Несмотря на то, что за окном валит снег, стремясь поскорее смыть ночную черноту и добавить нуарным улицам цвета, между ними — замер последний вечер лета. Отрезок дня, когда уже темнеет, но солнце все никак не скроется за кронами деревьев. Изуку проводит большим пальцем по щеке Кацуки и улыбается. Так мягко, что сердце сжимает жесткой хваткой. Но это приятное чувство. Не душащая — правильная боль. Изуку наклоняет голову и тянет кисть Бакуго к своим губам. Он целует каждый палец и улыбается. Что они делают? Практически ничего, но почему тогда сердце Бакуго вот-вот взорвется от чувств? И эта вспышка салютом укроет зеленовато-синее небо. А потом наступит долгожданная ночь. Где-то вдали лает соседская собака. Речной водой шумят сверчки. Какой-то парень искрится шутками, провожая подругу до дома. Но это где-то там. А здесь — его глаза. Его губы. Россыпь веснушек. Бледность мягкой кожи. Плавные кудри еще не начавших грязниться волос. Он близко — протяни руку и возьми. Бакуго делает шаг в сторону и кружит Изуку, отталкивая, чтобы после — притянуть к себе. Наклонить. Заглянуть ему в глаза, а потом как-то очень просто и глупо — совершенно неуместно — уронить слезу. Изуку не спросит, что случилось. Он остановит композицию и крепко обнимет любимого. Все в порядке. У них все в порядке. Просто так бывает, когда любви слишком много. Когда сдерживал ее так долго, что едва не сошел с ума. Но она всегда была там, на чердаке твоего сердца, — ждала своего часа в усыпанной пылью коробке. Поцелуй за поцелуем. Прикосновение за прикосновением. Практически танцем их затягивает в спальню — так быстро и плавно, что они не успевают понять, когда это началось.Lizzo — Naked
Бакуго непозволительно отказываться от своей телесности. Ему суждено быть в эпицентре страсти. Его телу — нужна забота, точно храму, опустевшему без молитв и песнопений. В нем годами никого не было и наконец-то — неизвестный зажег первую свечу. Ему тревожно — а кому не было бы на его месте? Но он готов. На сто процентов. Готов распрощаться с ненавистной россыпью пуговиц. Стянуть сначала один рукав, затем забавно облажаться со вторым. Быстро не получается, но так даже лучше. Он сверху, застывает над Изуку, впервые оставшись перед ним топлесс. Изуку все еще не смотрит ниже глаз, боясь спугнуть, на что Бакуго кивает, позволяя Изуку осторожным взглядом коснуться ключиц. Бакуго слезает с кровати. Ему не нужен больше этот чертов ремень. Ему не нужны эти чертовы брюки. И ему не нужно белье. Ему нужен Изуку. Его любящий взгляд. Его желание. Напряжение, спрятанное за тканью белья. А еще ему необходимо забраться сверху и взаимно раздеть Изуку. Когда Бакуго расправляется с одеждой, он поворачивает голову на электронное табло часов. Ровно полночь. На смену их идеалистичному дню пришла ночь. В августе каждая ночь жарче другой. Душная, но с ней — приходит почти что аппетитный вкус асфальта после дождя, редкие машины и веселые люди, вечно забывающие сделать музыку тише. Жаркими ночами никаких границ не существует. Окна не закрываются. Одеяла не нужны. Только обнаженное тело. Разгоряченное. Потное. Изнеможенное и уставшее. Требующее отдыха. А иногда даже лучше — рук, которые неуверенно трогают твою грудь. Скользят ниже к животу. Изуку изучающе проводит рукой по ребрам и пересчитывает незаметные растяжки. Он спускается ниже и роняет голову на подушку. Первый взгляд на пах Бакуго. Дышать становится тяжело, как в тридцатипятиградусную жару. Но это не нестерпимая духота — это желание, которое подпирает мягкие ягодицы Бакуго. Кацуки нельзя торопиться. Он вздрагивает от прикосновений, но вместе с тем — выжидает. Затаился. Он жадно вдыхает воздух, которым секунду назад дышал Изуку. Одно дыхание на двоих. Вдох и выдох. Изуку слишком аккуратен — если бы только он позволил себе забыться и потерять контроль. Потерять контроль за них двоих. — Помнишь о нашем разговоре? — шепчет Кацуки и не узнает свой охрипший голос. Он издевательски поддевает член Изуку коленом. Мидория слишком опьянен, чтобы разобрать слова. — Хотя бы в этот раз… сделай со мной то, что тебе хочется. — Ты уверен? — Мидория завороженно смотрит на него, точно космонавт в иллюминатор. В его глазах восторгом загораются новые звезды. Проплывают туманности. Рассекают мрак кометы. Бакуго слезает с кровати и манит к себе пальцем темноволосого. Изуку толкает его к стене и вытягивает руки. Он жадный до взгляда Кацуки. До его дыхания. До его сухих раскрасневшихся губ. До красноты его щек и растрепанных волос. Он жаден до его тела. До его запаха. До его мягкого животика. До его… — Мне кажется, я умру, — шепчет Изуку и закатывает глаза. — Ты сводишь меня с ума. — Давай просто, — Кацуки закрывает губы Мидории рукой, — обрушимся в это безумие… Возьми меня. Мне правда это нужно, — почти жалобно постанывает под конец, и Изуку рычит вместо толкового ответа. Изуку резко разворачивает Кацуки лицом к стене. Прижимается к спине Бакуго всем телом. Грудью. Животом. Стояком. Ему не стыдно. Он хочет, чтобы Кацуки знал. Чтобы понял, как сильно Мидория хочет его. Его и никого больше. Первый палец — вселенная вспыхивает. Большой взрыв. Очередной взрыв, который поражает время. Растягивает точку до размера звезды. Чтобы потом превратить ее в систему… а системы — в галактику… Палец за пальцем — им следуют стоны. Изуку кусает шею, кусает за спину, кусает плечи и сжимает торс. Это больно? О, да. Это сладкая боль. Когда Бакуго чувствует член Изуку внутри, время замирает. Стрелки тревожно дергаются на месте. Перед глазами остается только вспышка. Или темнота? Кацуки так и не определился. Нет ни звуков, ни времени, ни пространства, и все, что имеет значение, — потеряло свою ценность. Ни первый оргазм. Ни оргазм следующий сразу же после. Нет ничего важнее этого момента близости. Жесткого. Напористого. Страстного. Безумного. Абсолютно все, что было и что будет, растворяется тепловой смертью и не оставляет между ними ничего. Самая ближайшая точка — слишком далеко, чтобы достичь ее даже за миллионы лет. Но эта темнота, эта пустота сейчас — теплее всего, что переживал Кацуки. Разве имеет значение то, что случилось до большого взрыва? И разве имеет значение то, что случилось после? Разве имеет значение его боль, его страхи и переживания? Разве хоть что-то имеет значение, когда Изуку нарушает все его границы? Он не просто близко — он абсолютно внутри. И это не пошло. Не стыдно. Не мерзко и не грязно. Околорелигиозный опыт, в котором нет ни бога, ни человека и эйфория которого заканчивается тупым удовольствием и обжигающей влагой слез.