Запретов не может быть

      Эвелин была удивлена до крайности: под увеселительной конной прогулкой у госпожи Калхоун ещё очень кстати подразумевался пикник. Такой сугубо дружеский пикник, под раскидистой акацией далеко за монастырским холмом. То, что её каким-то непостижимым образом начинала пугать эта женщина, Беркли решила благоразумно оставить без внимания, уповая на то, что все её сомнения развеются, когда она поближе познакомится с настоятельницей.       А ещё обсудить условия своего временного пребывания в монастыре, которые как-никак должны существовать. Всё-таки Калхоун не была той тактичной женщиной, которая из солидарности не станет сразу лезть в чужую жизнь. Эвелин почему-то была уверена, что день намечался с самого начала неспокойный, потому что сегодня ей уготована роль открытой книги.       Но существовала ещё одна проблема. Её же наверняка не оставят в покое, ведь терять такой источник простейшего и быстрого дохода Чандлер был не намерен. Разумеется, её до сих пор ищут. Удивительно, как ей удалось избежать возвращения, учитывая склочный характер опекуна. Надо будет найти ту самую Сару, о которой говорила Эмили, и поблагодарить. Если бы не она, то Эвелин ждало бы сейчас наказание.       Принять, как должное, факт о том, что она, по сути, нарушила волю опекуна и поставила его репутацию под удар, было по-прежнему сложно. Особенно не давало Эвелин покоя то странное чувство, поселившееся в груди, будто она что-то может безвозвратно потерять. Это ей не прельщало. Более того, Беркли даже не имела и малейшего представления, чем вызвано подобное чувство. Внезапным ли отрывом от человека, с которым провела последние семь лет? Эвелин от этой мысли хотелось истерически рассмеяться, потому что такой вариант казался ей минимум бредом.       Возможность зажить новой жизнью и оторваться от излишней «опеки» Альберта казалась Эвелин не иначе чем подарком судьбы. До этого дня её томило ожидание свадьбы, от которой, будь её воля, она бы отказалась сразу же. Но недвусмысленные угрозы Альберта были настолько красноречивы, что Беркли побоялась лишний раз даже рот открывать.       И сейчас, сидя в той же комнате, из которой вышла буквально полчаса назад, Эвелин беспощадно терзала себя невесёлыми думами, позволяя Эмили продеть через ремешки платье. Девушка закрепила его ровно и аккуратно на пояснице, и Беркли оглядела свои стройные ноги, затянутые в коричневые бриджи для верховой езды.       Однако от внимательного взгляда Эмили не укрылось то беспокойство, с каким посмотрела Эвелин на свои руки. Девушка заверила Беркли, что волноваться не о чем, и повела ту к небольшому умывальнику, под которым размещался странной формы тазик.       Бережно сняв бинты, Эмили смыла с пальцев мазь и помогла аккуратно надеть кожаные митенки, после чего вызвалась проводить девушку.       А Эвелин было настолько стыдно признаться, что она боится выходить на улицу, что только краснела едва заметно и не говорила ни слова. Эмили же проявляла чудеса такта и не пыталась втянуть Беркли в какой-нибудь разговор, ограничиваясь односложными фразами.       Лишь выйдя на улицу и увидев объёмную фигуру Калхоун, уверенно сидящую в седле, что-то сродни спокойствию тронуло существо Эвелин. Ей почему-то казалось, что рядом с этой женщиной она будет в относительной безопасности. А это единственное опасное существо, если его не будить и не злить, способно вполне мирно с ней какое-то время сосуществовать. Беркли кажутся неуместными и неоправданными собственные мысли. Она тяжело вздыхает.       Седло оказывается, на удивление, удобным. Эвелин неловко запрыгивает в него, поддерживаемая снизу заботливой Эмили. Калхоун подъезжает к стушевавшейся девушке, оглядывает её придирчивым и каким-то странным взглядом, потом властно кивает. К её седлу пристёгнут небольшой походной мешок с продуктами для пикника. Гнедой перебирает ногами, и Эвелин видит, что устоять на одном месте ему сложно.       Воздух над полем будто бы острый от жара, он изменчивым зыбким маревом дрожит над землёю. Две одинокие конные фигурки скрываются вскоре за холмом, отправляются к маленькой и далёкой раскидистой акации, растущей посреди поля.       Волнение будто норовит сгрызть изнутри сердце Беркли, она в каком-то пассивном затаённом страхе оглядывается назад, но, стоит ей наткнуться взглядом на Калхоун, это чувство становится каким-то другим. Скрытым, вязким, непонятным. Эвелин едва-едва может распознать в нём опасение, ожидание подлого и тихого нападения со стороны настоятельницы.       Калхоун почему-то молчит. Её гнедой шагает не спеша рядом с серой в яблоках, иногда пофыркивает и трётся о шею кобылицы мордой. Эвелин порою не может ни на что больше смотреть, как на это нечеловеческое любовное проявление доверия. В седле она держится не так уверенно и прямо, как Калхоун, не делает лёгкие движения бёдрами вперёд, не привстаёт на стременах, стоит лошадям перейти на лёгкую рысь.       Молчание смешивается с зыбкими полосами жаркого воздуха, в котором ещё тлеют невидимые песчинки пыли после вчерашней бури. Молчание напрягает Эвелин, она ловит на себе беззастенчивые взгляды женщины, будто чего-то выжидающей. Калхоун неведомо чему усмехается, выпускает из рук повод, и вообще ведёт себя несколько беспечно, будто для неё это не первая такая прогулка к акации, которая вот уже несколько лет не даёт цвета.       Эвелин с какой-то самоиронией отмечает, что у неё начинает кружиться голова. После каких-то пяти минут на зное ей уже нестерпимо хочется пить. Руки Беркли тревожно лежат на светло-серой холке лошади, готовые вот-вот в любую минуту схватить повод, натянуть его обратно. Ей кажется, что интерес к её персоне становится с каждой минутой всё навязчивей, Эвелин старается не встречаться взглядом с Калхоун и отворачивается от малейшего движения головы в свою сторону.       Невесть почему, — её смущают откровенные формы женщины рядом. Груди Калхоун колышутся почти от любого шага гнедого, под ними по рёбрам проходит широкий ремень. На пояс повязана простая тёмно-жёлтая куртка, тонкая льняная рубашка облепляет стан аббатисы, и Эвелин вновь спешит отвести взгляд от объёмной фигуры. В сердце внезапно пошевелилось что-то сродни зависти, девушка давит усмешку, отмечая про себя, что не хватало ей ещё такой радости в виде лишнего веса.       Калхоун бросает что-то вроде «почти добрались», отдаёт поводок, и гнедой переходит на рысь. Ярко-рыжие кудри женщины, по бокам с заплетёнными косами, подпрыгивают на широких плечах. Эвелин даже не приходится ничего делать, — серая кобылица уже догоняет гнедого, а Беркли только и остаётся что сохранять равновесие в седле.       Волнение с паническими нотками почти сходит на нет, когда Калхоун, почти касаясь макушкой сухих ветвей, лихо спрыгивает на землю, заставляя свои прелести синхронно подпрыгнуть. Эвелин выдыхает, выползает из седла, она рвётся сейчас лишь в тень, и, по правде говоря, в этой незапланированной конной прогулке не видит никакого смысла. Но кто она такая, чтобы перечить аббатисе?       Эвелин, облизывая почти сухие губы, мечтает о единственном, — лишь бы сейчас чего-нибудь выпить. И поскорее. Калхоун привязывает к твёрдому суку лишь серую в яблоках, прекрасно зная, что при таком раскладе гнедой постоянно будет поблизости.       Она садится прямо на сухую траву, наскоро расправляет льняное покрывало. Понимающе оглядев несчастную фигурку Беркли, протягивает ей бутылку с водой. Эвелин с жадностью пьёт, с неудовольствием отмечая, что жидкость стала отвратительно тёплой.       — Что, изнываешь? — усмехается Калхоун и, не дожидаясь ответа, вальяжно располагается на клочке плотной ткани, сразу же приступая к разговору. — Думаю, не секрет, что ты меня сильно заинтересовала. Ну как, сама расскажешь? Или мне придётся тебя как-то стимулировать?       Эвелин слегка удивляется такому резкому переходу к делу, но, напившись, покорно усаживается рядом, аккуратно подвернув под себя ноги в башмачках. Ей жарко, но ничего не поделаешь, Калхоун так просто не отстанет, и, тем более, на этой прогулке их точно никто не сможет побеспокоить.       Девушка вздыхает, рассказывает о том, как чета фон Беркли впервые познакомилась с таким хорошим человеком по имени Альберт Чандлер. Без утайки говорит о том, что всегда его опасалась, даже когда он дарил ей подарки на день рождения. Родители однажды прямо заявили, что такому человеку стоит доверять, Эвелин тогда сильно испугалась, думая, что мама когда-нибудь оставит её один на один с Чандлером. В итоге, всё так и случилось, но с мамой вместе ушёл и папа, и Эвелин осталась совершенно одна. Власти решили, что десятилетней девочке срочно нужен опекун, и выбор сразу, соответственно, пал на Чандлера, что тогда немало ужаснуло маленькую Беркли.       Она тогда просидела в своей комнате весь день и вечер, ожидая, когда вернутся родители, но они не вернулись. Вернулся тот, кого она боялась и ждала меньше всего. В каком-то мороке прошли семь лет и, едва она достигла совершеннолетнего возраста, Чандлер сразу же кинулся подбирать ей «спутника», что повергло Эвелин в шок. Со своим женихом по имени Джо, для которого слова о богатстве, статусах и титулах были не более, чем сквозняком из форточки. Эвелин ему так понравилась, что он без всяких колебаний согласился на брак, даже не потрудившись узнать у своей невесты имя. Он сам по себе относился с безразличием к таким понятиям, как мораль, долг, честь и манеры.       Перед глазами у Эвелин снова встало рыжеватое лицо опекуна, потирающего руки и ехидно посмеивающегося, так что она непроизвольно передёрнула плечами. Альберт за день до свадьбы носился, но поместью, как угорелый, от счастья едва ли что вообще соображая. Та малая часть приданого невесты по сравнению с большой была жалкой пылинкой, поэтому он, нисколько не скупясь на красные словечки, «поднимал» дух Эвелин обещаниями счастливой семейной жизни. Эвелин настолько испугал тот факт, что она будет принадлежать совершенно чужому человеку, который имеет под рукой всего лишь работу почтальона, повозку с ослом и ковбойскую шляпу с огромными полями, что решение почти сразу созрело в её мозгу.       Весь день перед самой свадьбой она жалела себя, терпела жадные прикосновения Альберта к своему телу, который, словно насмехаясь, раздевал её догола, оставляя на голове лишь фату. Этот день был одним из самых страшных в её жизни. Свадьбу было решено сыграть незамедлительно, прямо вечером, после чего алчный Чандлер наконец получит почти всё её состояние под своё управление, а она, птица с обрезанными крыльями, будет до скончания своего века чахнуть в какой-то замызганной халупе нелюбимого и неотёсанного мужа. И всё именно так и случилось бы, не удери она в самый последний решающий момент.       А сейчас Альберт наверняка заламывает руки, потому что подопечную замуж выдать не удалось по той простой причине, что она куда-то исчезла. А вместе с Беркли исчезли и его надежды на халявное состояние, которое без невесты заполучить уже никак не получится, потому что девчонка по-прежнему является его собственницей.       В красках Эвелин описала аббатисе весь свой ужас, когда за ней гналась погоня, и что вчерашним вечером совершенно некстати разыгралась пыльная буря. Как перед глазами стояли по-прежнему до омерзения противные прикосновения опекуна, его похотливые серые глаза, шершавые грубые руки и слащавый отвратительный голос.       Эвелин и сама не заметила, как расплакалась прямо на коленях у Калхоун, смяв добрую половину льняного покрывала и открывая ей душу, словно доброй тётушке. Калхоун же никак не реагировала и не двигалась с места, молча выслушивая все душевные терзания Беркли. Эвелин не видела выражения лица аббатисы, но ей почему-то казалось, что та всё так же по-прежнему безучастна к её горю.       Калхоун грубовато взяла её за плечо, отстранила и сунула в руки бутылку с водой. Эвелин поднялась, краем глаза отметила, что выражение лица женщины никак не изменилось, и поспешила отвернуться. Какая-то почти детская обида шевельнулась в её груди, но, право же, неужели она думала, что Калхоун её по головке погладит и скажет, что она молодец?       — А чем же монастырь отличается от «замызганной халупы»? — иронично поинтересовалась настоятельница, которая молчала весь рассказ Эвелин.       Этот вопрос вогнал Беркли в ступор. Она ожидала женского солидарного «так и надо этому козлу», или чего-то вроде «успокойся, детка, всё образуется, неграмотный принц на осле — это ещё не страшно, вот увидишь, ты найдёшь себе достойную пассию и больше никогда не будешь страдать». Но ничего, кроме «на, выпей» она не дождалась. Обида снова дала о себе знать.       Красивые руки Калхоун, увитые многочисленными венками и живущие своей собственной жизнью, быстрым движением разгладили ткань. Женщина терпеливо ожидала ответа, и Эвелин вдруг поймала себя на мысли, что начинает запоминать повадки и очевидные привычки Калхоун. В таком случае, молчание для этой странной аббатисы было несвойственно.       Ещё прежде, чем это понять, Эвелин смутилась и буркнула:       — Здесь я хотя бы смогу спокойно пожить некоторое время.       — «Некоторое»? — как-то цинично хмыкнула Калхоун. — Думаешь, ты целыми днями будешь нежиться в постели? В монастыре тоже существует работа. Я не оставлю тебя в покое, даже не мечтай.       Эвелин убеждает себя в том, что это у аббатисы чувство юмора такое странное. Но чувство чего-то опасного вновь проявилось в её разуме, и она поспешно говорит:       — Мне нужен лишь кров. На время. Потом я уйду.       — Тогда тебе придётся ждать следующую пыльную бурю.       Эвелин поворачивается, непонимающе хмуро смотрит в неопределённого цвета глаза напротив.       — Зачем?       — Чтобы эпично уйти.       Калхоун пожимает плечами так, будто это что-то на редкость очевидное, а Эвелин со своим скудным умом, разнеженным обеспеченной жизнью, никак этого не может понять.       Обида с угрожающей скоростью стала нарастать.       — Вы мне не рады, госпожа Калхоун? — елейным голосом протянула Эвелин. Слёзы высохли быстро, она повернулась к женщине, тут же столкнувшись с непроницаемой стеной отчуждения.       Калхоун пожала плечами.       — Ты, конечно, не виновата, что оказалась под опекой Чандлера. Но у меня самой к нему есть кое-какие счёты. Мы сейчас находимся на второй стадии ссоры.       — Что? Что значит на второй?       Беркли оказывается сбита с толку. Она даже не сразу понимает, что Калхоун намеренно свернула со скользкой темы на более приемлемую и допустимую.       — Стойте! Почему вы не хотите мне ответить?       — Потому что ты ещё пока что слишком глупа. Сколько тебе лет? Шестнадцать?       — Семнадцать!       — Тем более.       Аббатиса внезапно встаёт с покрывала и идёт к стволу акации, без особой спешки отвязывая повод серой лошади. Она настороженно вглядывается в зыбкий горизонт. Эвелин тоже вскакивает, с ужасом видит клубы пыли и понимает, что поиски её персоны ещё продолжаются.       — Музыка кончилась, — бесцветным голосом говорит Калхоун. — Тут одно из двух. Или мы возвращаемся в монастырь. Как можно быстрее. Или тебе придётся вернуться к любимому жениху.       — Он не любимый! — восклицает Эвелин и судорожно цепляется за стремена, стараясь быстрее влезть в седло.       Без лишних комментариев Калхоун подсаживает её, издаёт короткий свист и ловко вскакивает в седло. Гнедой под ней встаёт на дыбы, призывно ржёт и почти сразу же пускается вскачь, увлекая за собой серую в яблоках. Клубы пыли угрожающе приближаются со стороны востока, норовя догнать беглянок.       Эвелин на своей серой скачет позади аббатисы, она намертво вцепилась в повод, боясь его отпустить, спина её чуть ли не идеально ровная. В каждую минуту ей кажется, что она вот-вот свалится с лошади и сломает себе что-нибудь. Ей кажется, что по сухой земле идёт гул приближающихся преследователей. Звук копыт, рикошетом бьющих пыльную дорогу, Эвелин слышит как сквозь вату. Все мысли Эвелин заняты тем, чтобы вовремя успевать прикрывать глаза, спасая их от летящих на неё комьев сухой травы и огромного количества пыли.       Она оборачивается, глаза её расширяются от ужаса, будто жизнь в любой момент может закончиться. И единственная путеводная нить сейчас, — приближающаяся фигура аббатисы, которая только и делает, что машет рукой да оборачивается.       Зачем ей это делать? Эвелин решительно не понимает эту женщину. Она уже почти кажется ей какой-то нереальной, сказочной. Девушке хочется верить, что вся её отчуждённость и равнодушие на самом деле скрывают доброту и соучастие в чужих бедах. Но стоит только Беркли вспомнить бесцветные глаза Калхоун, её простое, не обременённое веснушками, лицо, как сразу же ей кажется, будто эта женщина может быть для неё опасна даже больше, чем опекун.       С мыслями об Альберте, какими-то неправильно сочувствующими и сожалеющими, она въезжает на кобыле во двор почти без чувств. Она чувствует на себе твёрдую хватку Калхоун, перед глазами мелькает копна пышных рыжих волос.       Топот совсем уже близко, когда Эвелин внезапно понимает, что весь ужас может в одночасье вернуться. Она с силой отталкивает от себя удивлённую Калхоун, бежит к крыльцу, топая башмачками, настолько быстро, насколько вообще может. Дорога до дверей казалась ей безумно длинной, Эвелин бежала, как во сне, не замечая ничто и никого вокруг.       Она опомнилась лишь тогда, когда каблуки башмачков застучали по каменной лестнице, ведущей в её временную комнату. Эвелин судорожно схватилась за ручку, будто преследователи были уже внизу, нагоняя её. Беркли опомнилась лишь тогда, когда увидела свои бледные руки с выступившей кровью на ссадинах и с побелевшими костяшками. Она судорожно держала ручку двери, упёршись бедром в стену. Ключа у неё не было, и Эвелин готова была молиться, чтобы её не нашли.       Как монахини в этот раз будут отпираться, когда преследователи уже точно знают, где скрывается беглянка, Беркли не имела ни малейшего понятия. Калхоун не стала бы так натурально изображать волнение за её дальнейшую судьбу, не будь это в её собственных интересах. Наверняка аббатиса хочет за что-то отомстить её опекуну, вроде бы она упоминала про какие-то счета… Но за что?       Шаги, тихие и будто робкие, заставили Эвелин вздрогнуть всем телом и ещё сильнее сжать в пальцах ручку. Сиюминутное желание побежать за угол и залезть под кровать ей удалось благополучно побороть. Она не слабая. У неё хватит ума сидеть тихо и тянуть со всей силы ручку на себя. Её не найдут… Точно не найдут… Иначе всё будет хуже, чем было до этого.       Кто-то остановился у самой двери и постучал по дереву костяшкой согнутого пальца.       Эвелин казалось, что она от перенапряжения скоро потеряет сознание. Этот кто-то умеет здорово испытывать и давить на нервы. Беркли почувствовала, что дверь норовит открыться обратно и попыталась как можно тише и сильнее тянуть несчастную ручку на себя.       Она явно проигрывала. Перед глазами вдруг стало мутно, и голос, знакомый, но уже не грубый, стал последней каплей.       — Эвелин. Это я.