Запретов не может быть

      Сначала всё начиналось хорошо. Даже прекрасно. После того, как застенчивый Билл покинул не слишком гостеприимную гостиную Чандлера, не получив, кстати говоря, платы и не вооружившись обещанием о новой, всё шло гладко. Билл решил сразу приступить к главной своей цели на сегодняшнюю ночь. Держа в уме, в общем-то, бесполезные напутствия Джо о том, что до захода солнца нельзя никуда идти, Билл терпеливо ждал вечера. Он, как человек степенный, не любил спешить, поэтому в неотложных домашних делах остаток дня прошёл очень быстро.       Приступить к подготовке для своей миссии застенчивый Билл решил только тогда, когда стемнеет. За день он мысленно перебрал множество вариантов того, как можно было бы выполнить поручение, но решил остановиться на одном методе, когда-то множество раз проверенном, но от этого не менее рискованным.       Как когда-то давно, во время коротких стычек с бунтовавшими семьями, в жилах застенчивого Билла закипала кровь, его начинало мучить нетерпение, стоило только вывести Уголька из конюшни и неспешной рысью направиться в сторону «Чёртового замка», как называли монастырь суеверные и недолюбливавшие его жители. Глаза Билла, привыкшие большей частью к палящему солнцу, ближе к ночи стали уже не так хорошо различать предметы и небольшие дома, отдаляющиеся по мере того, как он всё ближе подъезжал к монастырю.       Застенчивый Билл привязал Уголька к небольшому колышку, вбитому глубоко в землю, и отправился дальше пешим, чтобы даже малейшим звуком стука копыт не провалить кампанию. Оказавшись уже почти под самыми стенами неприветливого монастыря, Билл поднял голову и, ориентируясь по расположению двери и окон первого этажа, сделал несколько точно выверенных шагов вперёд, помня со своего предыдущего посещения с Джо, где примерно находилась труба.       В одном из окон второго этажа слабо колыхался свет, и мелькала какая-то тень.       Билл ослабил в руке верёвку, раскачивая её, и медленно стал крутить ею в воздухе, постепенно увеличивая длину в своей руке. Почти полностью полагаясь на свой опыт и предчувствия, застенчивый Билл, едва удержав лихой возглас, метнул лассо вверх, распуская верёвку.       Первый этап выполнения миссии был успешно пройден. Убедившись, что петля крепко схватила в свои тиски небольшую трубу, он, оставив внизу длинный конец, полез вверх, крепко обхватывая толстую верёвку руками и коленями.       Оказавшись почти на одном уровне с окном, в котором мелькала тень и колыхался свет, до чуткого слуха застенчивого Билла донеслось приглушённое неясное пение. Он замер, прислушиваясь. С ракурса, который был ему виден, Билл мог довольствоваться только частью того, кто сидел в комнате. Он видел белый локоть, мелькавший в свете трёх свечей, несколько светлых прядей и женскую ножку, выглядывавшую из-под светлого платья.       Застенчивый Билл не стал глазеть на эту малую долю того, что ему было доступно, а решил полностью сосредоточиться на деле. Он достиг крыши, слегка неуклюже миновал карнизный свес и оказался наверху. Билл мысленно похвалил себя: труба была в пяти-шести футах от края крыши, и всё-таки петля легла туда, куда нужно.       Он бросил рассеянный взгляд туда, где, как предполагалось, должен быть ночной горизонт, и приступил к своему наполовину своевольному делу. Немудрёная, простая по своему принципу петля выглядела, наверное, невинно на этой небольшой трубе. Для Билла было не в новинку действовать в потёмках, поэтому он на ощупь, давно заученным движением, распустил узел, чтобы, притянув к себе снизу два равных длинных конца верёвки, завязать другой узел.       Застенчивый Билл не имел привычки делать дела торопливо, его в округе знали лишь как меткого стрелка да скромного парня, который в повседневной жизни и мухи не обидит. Но Билл ничуть не был недоволен своим прозвищем, он поначалу добродушно смеялся, когда Джо взбрело в голову назвать его так в каком-то кабаке, а потом и вовсе перестал на это обращать внимание.       Но, тем не менее, Билл заволновался. Чутьё никогда ещё его не подводило, но сейчас ему показалось, будто за ним кто-то наблюдает — пристально и изучающе. Он тут же вспомнил о байках, ходивших когда-то среди молодых людей его круга, которые повествовали о призраках, при жизни умерших в страшных подземельях монастыря. Нередко эти истории носили совершенно фантастический и безумный характер: что виной тех, Билл был убеждён, выдуманных смертей была теперешняя аббатиса.       Он так же пристально стал вглядываться во тьму, стараясь разглядеть в ней причину своего волнения. Но крыша была пуста, слышны были лишь какие-то тихие шорохи около земли и невнятное, далёкое пофыркивание Уголька. Застенчивый Билл помотал головой, отгоняя непрошеное наваждение, и как можно тише и аккуратнее начал спускаться вниз, держась обеими руками за верёвки.       Внизу кто-то коротко и глухо вскрикнул.       Когда под ногами исчезла опора, Билл почему-то почувствовал себя уязвимым, но решил не раскисать раньше времени и под нос затянул муторную песенку собственного сочинения. Пальцы, против обыкновения, дрожали, сильно сжимая двойную верёвку. Билл опускался всё ниже и ниже вниз, пока не достиг нужного окна, свечи в котором уже погасли. Не было сомнений, что он на верном пути. Но вдруг сверху послышался странный шорох, какой может произвести только одежда.       Австралийские ночи — самое непостоянное явление. Иногда ночь живёт сама по себе множеством звуков, запахов и движений, а бывают ночи тихие, ничем не потревоженные, даже заросли тиса в такие ночи молчат. Всё затаилось, нигде не слышно ни звука, — округа спит в ожидании спасительного тёплого утра, в ожидании того короткого времени между сумерками и ярким днём, когда солнце не палит нещадно, а зной ещё не успел покрыть дымкой всю землю, куда хватает взгляда.       Застенчивый Билл обладал острым слухом, поэтому малейший звук в одну из таких ночей — тихих и ничем не потревоженных — был для него ясно заметен и не менее странен среди тишины. Он поднял голову. С расстояния в несколько ярдов на фоне светлеющего неба вырисовывалась странная фигура, стоящая на крыше и облачённая во всё тёмное. Голова странной фигуры была наклонена.       Билл так ясно почувствовал прожигающий взгляд, блуждающий по его телу, что ему тут же захотелось скользнуть вниз и исчезнуть в зарослях старого тиса. После, вспоминая этот эпизод своей жизни, Билл думал о том, что, возможно, мог бы спастись таким образом, если бы его от этого поступка не удержала память о своём товарище и работодателе. Его особенным достоинством Чандлер всегда считал почти что беспрекословное повиновение, а Джо ценил в нём умение работать в команде и по одиночке одинаково хорошо. Если бы не врождённая совесть, Биллу бы повезло больше.       Страх, до этого не имевший места в его душе, внезапно скользкой змеёй обвился вокруг сердца, ставя в почти безвыходное положение. Застенчивый Билл замер, напряжённо вглядываясь в очертания фигуры над ним. Резкий звук разрезаемых волокон, донёсшийся сверху, вывел его из ступора. Но крик осознания, внезапно пришедшего к Биллу, вырвался слишком поздно, когда он уже достиг земли, всё так же сильно сжимая в руках обрывки верёвок.

***

      Аббатиса с самым непринуждённым и весёлым видом захлопнула дверь, ведущую в кабинет нотариуса. В руках находилось свидетельство её незаурядного ума и смекалки, которое может быть очень полезно в будущем для младшей Беркли. Калхоун ещё сама до конца не понимала, откуда взялись зачатки её привязанности к этой несносной девчонке, перевернувшей её жизнь чуть ли не с ног на голову.       И почему Эвелин так заразительно смогла повлиять на Эмили? Гвеннит старалась ничем не выдавать своих догадок, и девушку, вышедшую из комнаты Беркли в крайнем смущении, она решила пока не трогать, чтобы не принести ещё больше смятения в её погибшую душу. Самым странным для Калхоун было то, что она решительно не чувствовала никаких угрызений совести.       Обожествление Элоизы не прошло даром для представления Гвеннит о совершенстве. И теперь, через много лет, она встретила маленькую копию, похожую частицу, ответвление самого характера обожествляемой Элоизы в девчонке с именем Эвелин, её любимой дочери, которую аббатиса имела участие знать совсем в детском возрасте. И которую она могла потерять, даже не заглянув ей в душу, даже не узнав поближе. Гвеннит точно знала, — потеряй она сейчас Эвелин, — жизнь сразу же потускнеет, и тогда никакая Ами уже не сможет зажечь в её потерянной жизни солнце.       Эвелин, как последняя надежда на счастье, — пусть даже извращённое или одностороннее, — была для аббатисы пока что ступенью для достижения своей цели. Но Калхоун этого старалась не говорить даже себе самой. Ей было невдомёк, почему эта девчонка вызывает в ней злость, разочарование или досаду, тогда как другие послушницы сами по себе были для Гвеннит пусты и неинтересны как личности. Ами, единственная, кто смогла заслужить на время её интерес и даже суметь заставить аббатису дорожить собой, была для Гвеннит долгое время единой отрадой. Но, стоило только появиться в монастыре младшей Беркли, — всё сразу же, как справедливо считала Калхоун, встало на свои места.       И вот сейчас, отправив по назначению свой последний козырь и решив судьбу двух людей, аббатиса была в более чем приподнятом настроении. Казалось бы, последний дар Элоизы был до этого момента бесполезен, но Гвеннит теперь мысленно взывала к ней и благодарила за предоставившийся шанс. Второй вариант завещания, составленный фон Беркли перед самой смертью, хранился семь лет у аббатисы до того времени, как он мог бы ей срочно понадобиться. Место наследника в документе всё это время пустовало, давая шанс аббатисе вписать свой собственный вариант.       Один росчерк пера Калхоун дался ей слишком сложно, всё существо её протестовало, но план был продуман буквально до мелочей, поэтому она не видела смысла сомневаться в своих силах. Гвеннит принимала за должное доктрину о вреде эмоций и следовала почти всю жизнь за ней неукоснительно. Только вот младшей Беркли уже несколько раз удалось пробить в стене самообладания Калхоун трещину.       Казалось бы, этот день должен был запомниться аббатисе, как один из самых остроумных, деятельных, авантюрных; каждый такой день для Калхоун должен был быть жизнерадостным, но в итоге получилось совсем наоборот, что немало расстроило её. Навстречу погрустневшей аббатисе шла одна из её извечных проблем в этой жизни, одна часть её гениального плана и просто негласный соперник.       Альберт Чандлер сразу же, только завидев аббатису, состроил на лице самую ехидную ухмылку, на какую только был способен. Калхоун решила ответить тем же, не сбавляя шагу, надеясь пройти мимо назойливого галантерейщика, не испортив себе настроения разговором с ним ещё больше. Однако у Чандлера оказались другие планы. Он решил выказать истинную английскую любезность и лёгким движением руки придержал аббатису за локоть.       — Госпожа Калхоун, неужели вы? — елейным голосом пропел он с улыбкой на губах, тогда как глаза его излучали злую досаду и скрытую насмешку, что, в общем-то, не укрылось от цепкого взгляда аббатисы. — С ума сойти, как вы изменились! Никогда бы не подумал встретить вас здесь, дражайшая…       — О, это же вы, мистер Чандлер! — нарочито удивлённо и радостно воскликнула Калхоун, не меняясь в выражении лица. — А вот вы всё такой же. Как ни крути, ваше обаяние годам не подвластно.       И она посмотрела на него с выражением абсолютного презрения и собственного превосходства, незаметно спрятав свёрток с документами под длинную чёрную ткань её одеяния; ещё придёт время помахать этим письменным фактом перед лицом наглого галантерейщика, но пока рано.       Что Чандлер, что Калхоун были готовы метать друг в друга молнии, но они понимали, что искренними своими чувствами вызовут вражду уже не условную, а действенную, чего им на деле было никак не нужно. Калхоун, едва не передёрнувшись, протянула руку своему знакомому. Чандлер, вмиг передумав целовать эту хрупкую, красивую руку, увитую тонкими венами, просто пожал её своей. От его взгляда не укрылось и то, с какой неприкрытой насмешкой аббатиса посмотрела на его светло-коричневые перчатки, скрывавшие постаревшие руки.       Пауза не становилась неловкой, пока аббатиса и галантерейщик жали друг другу руки, но им обоим стало казаться, что она как-то затянулась. Чандлеру в голову вдруг пришла совершенно бредовая и не менее рискованная идея — пригласить аббатису к себе домой.       Альберт давно уже думал таким образом — к себе домой — совершенно не задумываясь над своей неправотой. Ему было слишком приятно думать об особняке Беркли как о своём собственном, будто он и вправду имел над ним безоговорочное право. О, как бы он был счастлив, если этот прекрасный старинный дом с непередаваемым ощущением спокойствия и будто бы самого присутствия его умершей хозяйки, которую он так любил, действительно стал его.       То, что согласие Калхоун чуть не вывело его из колеи, Чандлер даже не стал отрицать перед самим собой. Только тогда, когда слова о приглашении были сказаны вслух, галантерейщик понял, какую глупость он совершил. Но слово не воробей, поэтому он смирился, намереваясь самому себе доказать то, что он спокойно сможет выдержать час-другой присутствие аббатисы вкупе с её невыносимым, отвратительным характером.       Редкие кусты роз, которые так любил нотариус — мистер Хенсли, окружили двоих, шедших по свежей, что было редкостью для этой местности, и благоухающей прекрасными ароматами дорожке. Аббатиса с таким вниманием и участием разглядывала и вдыхала цветочную пыльцу, что с первого взгляда можно было догадаться, насколько она не рада идти рядом со своим знакомым.       Чандлер, по какому-то делу изначально собиравшийся посетить нотариуса, резко поменял свои планы. Мистер Хенсли был человеком кротким, ни с кем никогда не вздорившим, радушным и любезным. Эти черты были особенно непонятны Чандлеру, если, случалось, в сторону мистера Хенсли были откровенные нападки, которые иногда могли окончиться большой денежной потерей или вовсе банкротством. Но Юджин — именно так звали нотариуса — каким-то образом умудрялся оставаться добрым и отзывчивым; он никогда не отходил от своих принципов, умея всем угодить и для всех найти доброе слово.       Вот и сейчас, когда Чандлер обернулся, чтобы с тоской посмотреть на этаж мистера Хенсли, он увидел в одном из окон его самого, с растерянностью смотрящего им вслед. В руках Юджин держал большие ножницы, которыми собирался подравнивать стебли цветов, растущих на балконе. Если бы не это чрезвычайно важное дело, то он бы и не заметил мистера Чандлера, к которому питал особую симпатию, идущего чуть ли не под руку с госпожой аббатисой, которую он очень уважал и почему-то боялся, из-за чего испытывал особенное облегчение от того, что аудиенция окончена. Но ему сейчас слишком льстило то, что госпожа Калхоун с таким вниманием относилась к его розам.       Ещё Чандлер прекрасно знал, как скучал Хенсли по Элуа д’Юрвилю, доктору-французу, который на полгода вынужден был отбыть в Рим по очень важному делу. Д’Юрвиль всегда умудрялся быть душой компании, совершенно не заботясь, в какой именно компании находится; он просто умел нравиться людям с первого взгляда: высокий рост, тёмные проницательные глаза и милая улыбка всегда, независимо от обстоятельств, делали своё дело. Будучи обладателем мягкого характера, Элуа никогда не ввязывался в споры, старался предотвратить ссоры ещё в их зародыше, обращался со всеми учтиво и галантно. Поначалу д’Юрвиль стал объектом насмешек из-за своего странного акцента, что, в общем-то, с самого начала не приносило ему никаких неудобств. И только после, когда за ним прочно укрепилась репутация доктора очень внимательного, умеющего слушать и желающего каждому прийти на помощь, он был признан среди помещиков, лордов и даже простого люда.       Но Чандлер даже тут смог отличиться. Он с самого начала питал к обаятельному доктору какую-то непонятную даже самому себе неприязнь, как в то же время аббатиса (с которой, как со своей извечной соперницей, он имел привычку сравнивать себя во всём) относилась к французу совершенно равнодушно. То ли роль тут играла простая зависть и ревность, что все приятные слова и всеобщая любовь всегда доставались д’Юрвилю, то ли простое отсутствие знакомства и дружбы с ним, Альберт не знал. Но его недовольства по поводу слепой и преданной любви Хенсли к Элуа, которая затмевала собой приязнь нотариуса к самому Чандлеру, были самой что ни на есть правдой, и это, пожалуй, было единственное, что Альберт мог, правда, с большим трудом, но в своих чувствах признать.       Вот и сейчас, уплыв в воспоминания, Чандлер внезапно вспомнил, что в этом месяце кончается срок пребывания Э. д’Юрвиля в Риме, и что его в скором времени надо было бы ждать. Это упущение в собственной памяти, по мнению Альберта, было очень досадным.       Увидев, что галантерейщик обернулся, Хенсли приветливо махнул ему рукой и, заметив ответную улыбку Чандлера, смутился и больше ни на что отвлекаться не мог до тех пор, пока странная парочка не скрылась далеко за пустырём. Юджин вздохнул, заправил за ухо длинную светлую прядь и принялся за работу, так ему нравившуюся и странно вдохновляющую.       Тем временем Чандлер, тоже незаметно и часто вздыхающий, смиренно сносил тишину, которая словно давила ему на голову, в то время как аббатисе она не причиняла решительно никаких неудобств. Она шла, спрятав кисти рук в противоположные карманы, не обращая никакого внимания ни на Альберта, ни на пейзажи вокруг. Казалось, что для неё в эту минуту вообще ничего не существует.       Но Калхоун была вне себя. Во-первых, само присутствие Чандлера не могло оставлять её душу в полном равновесии, во-вторых, этот мелкий человек, лгун и лицемер, посмел назвать дом Эвелин, её отца и Элоизы своим. Но она тут же себя одёрнула, потому что теперь, по её собственной инициативе, это было правдой.       Гвеннит прекрасно знала о любви Чандлера к Элоизе, и это её настолько возмущало и злило, что она не могла об этом спокойно думать. Как чтец человеческих душ, Калхоун отлично знала, что любовь такого человека, как Чандлер, с годами не проходит, но остаётся такой же преданной и нежной, за исключением того, что к ней ложкой дёгтя примешивается тоска и боль. Гвеннит порою было досадно, что это чувство не обошло и её саму, но единственная любовь грела её душу в самые тёмные или даже праздные дни.       Она с таким заметным неодобрением чужого присутствия рядом с собой поглядывала на Чандлера, что тот стал вести себя совсем уж нервно. За всю дорогу до особняка они не сказали ни слова, каждый витая в своих мыслях и раздражаясь от общества друг друга. У самых ворот Альберт решил, что нервозность на два квадратных метра скоро достигнет своего апогея и станет естественным проводником тока, и он счёл нужным выдавить из себя: «Прошу» и остаться чуть позади аббатисы, пропуская её изящным жестом руки вперёд. Как он будет выносить её присутствие в самом доме, Чандлер не представлял.       Аббатиса, только переступив порог особняка, начала вести себя как-то слишком уж подозрительно. Её взгляды на общую обстановку не укрылись от внимания Чандлера. Он знал, что Калхоун часто приходила сюда к Элоизе, поэтому ему было не слишком понятен её интерес, который мог означать только одно, — желание узнать, не изменилось ли что-нибудь из обстановки.       То время посещений аббатисой особняка Альберт запомнил надолго. Элоиза почему-то в эти моменты всегда старалась оставить Эвелин на полное попечение отца или самого Чандлера, и последний справедливо предполагал, что Элоиза просто-напросто хотела максимально ограничить ребёнка от знакомства с Калхоун. Почему любимая женщина так поступала, Альберту было до сих пор непонятно, особенно учитывая очень хорошие отношения, если не дружбу, между графиней и аббатисой. Ему и в голову не могло прийти, что на самом деле госпожа Калхоун до сих пор питает к покойной Элоизе отнюдь не дружеские симпатии.       По прошествии обязательных церемоний чаепития, бесед и последующей эмиграции в гостиную для какого-либо разговора, Чандлер не спускал с лица женщины пытливого взгляда. Аббатиса с не меньшим успехом старалась отвечать тем же, но серьёзное выражение на своём лице, внезапно сменившее легкомысленность и презрение, она уже не пыталась скрыть. Во всей фигуре Чандлера, сидящего напротив, обозначилось любопытство, которым он сам, к слову, был недоволен.       Аббатиса начала разговор несколько вяло, примешивая к своим движениям даже какую-то леность, стараясь после ошеломить Чандлера внезапной новостью. Гвеннит с самым что ни есть серьёзным видом достала из-под одежды свёрток и демонстративно положила его на колени.       — Славный, драгоценный мистер Чандлер, — елейно начала она. — Если бы не срочное дело, вы бы отчаялись ждать меня в гости. Это дело и вынудило меня согласиться на ваше любезное предложение. В моих руках находится среди прочих важный документ. Он может создать ваше счастье, которое вам уже по праву принадлежит. — Калхоун наклонилась вперёд, как всегда обычно делала, чтобы показать другому человеку своё доверие, как при сообщении чрезвычайно важной тайны. — Пройдёмте в ваш кабинет? Или вы предпочтёте предаться радости в этой милой обстановке? Выбор за вами. Скажу сразу, что лично мне это совершенно не принципиально.       Чандлер инстинктивно напрягся. Когда аббатиса начинала говорить не односложными и короткими предложениями, а так мудрёно, даже заковыристо, перемежая свою речь несвойственными ей любезностями, следует ожидать чего угодно. Галантерейщик гордо выпрямил спину, но в следующую же секунду тоже невольно подался вперёд, ожидая огласки какого-нибудь важного секрета. Но всё равно он не терял бдительности.       — Вы очень любезны, госпожа Калхоун, — сказал он. — Пожалуй, я предпочту остаться с вами здесь, чтобы не тратить лишнее время. Я вас очень внимательно слушаю, госпожа Калхоун.       — Помимо этого важного сообщения, — ответила Гвеннит, слишком медленно, по мнению Чандлера, развязывая тесёмки на свёртке. — Помимо этого у меня есть к вам ещё одно предложение. Оно лишено всяких служебных измышлений. Тут имеет место быть только ваша выгода и последующее моральное и физическое удовлетворение. Я оглашу его только тогда, когда вы станете счастливым человеком. Оглашу только затем, чтобы вы стали ещё счастливее. Но с ещё одним условием.       Чандлер не отрывал взгляда от ловких рук аббатисы, которые опять же медленно разворачивали плотную бумагу, скрывавшую тот самый важный документ, который мог бы создать его счастье. Аббатиса хмыкнула, её чрезвычайно забавляла реакция галантерейщика. Ну ничего, не долго ещё ему жить останется после такой авантюры умной Гвеннит. Она даже позволила зверскому и беспощадному выражению проступить на её лице, пока всё внимание Альберта полностью перекинулось на загадочный документ. Его руки в светло-коричневых перчатках даже стали приплясывать от нетерпения, в глазах появился алчный огонь интереса.       — Вот, — торжественно и ёмко объявила аббатиса, бросив большой лист, отмеченный печатями и несколькими подписями, перед Чандлером на невысокий столик между их креслами.       Галантерейщик вцепился в лист, как утопающий за соломинку, весь мир перестал для него существовать, когда он прочёл сверху большими выцветшими чернилами «Завещание» и ниже мелким шрифтом «на всё принадлежащее имущество».       Аббатиса уже с нескрываемым насмешливым интересом следила за тем, как у Чандлера задрожали руки, словно в лихорадке, глаза его стали огромны, губы тихим шёпотом повторяли каждое слово. Когда Альберт дошёл до самой последней строчки, где красовалась совсем чистенькая и новая надпись

«Завещание удостоверил нотариус Юджин Бенджамин Хенсли»,

он вернулся в самое начало и точно с таким же выражением на лице стал читать сначала. Вся его фигура выражала если не неверие, то ошеломление точно.       — Вы рады? — откуда-то раздался кроткий голос.       Чандлер даже не сразу поднял голову, боясь разрушить то волшебное чувство, которое вызвано было этим простым листком в его руках. Он в совершенной радости и неуместной скорби о воспоминании по Элоизе взглянул на аббатису, смотрящую на него с неприкрытой насмешкой.       — Я рад? — голос его внезапно стал тихим, почти переходящим на шёпот. — Вы спрашиваете, рад ли я? Пусть это повторит за вами любой сумасшедший. Я не рад, госпожа аббатиса. Я счастлив! Счастлив так, как никогда ещё не был. Я даже не был так счастлив тогда, когда стал вторым отцом для Эвелин. Счастлив, счастлив… Вы моё спасение, Гвеннит!       Аббатиса одарила его улыбкой полной презрения, когда галантерейщик, забыв обо всём на свете, упал на колени перед ней и стал хаотично и беспорядочно целовать её руки. Он даже забыл о своей вечной неприязни к аббатисе, о своей ненависти. Не выпуская из рук драгоценный документ, извещавший о полном и безоговорочном переходе во владения Чандлера имущество четы графов фон Беркли, боясь ненароком помять его и порвать, он обнимал её колени и шептал только одно слово «счастлив». Он готов был признать Калхоун божеством, что спустя столько лет принесла спасительную и счастливую весть для него.       — Встаньте, — нетерпеливо и раздражённо сказала аббатиса. — Будьте мужчиной, наконец.       — Буду, буду.       — Забудьте об этом. Это всего лишь воля Элоизы фон Беркли. Моим делом было огласить её решение через определённый промежуток времени. Теперь перейдём ко второй моей вам услуге, в ответ на которую я потребую услугу от вас. Это касается Эвелин.       Чандлер тут же подобрался. Он встал, снова занял своё кресло и со всем вниманием приготовился слушать. Первый шок прошёл, счастье в его сердце теперь горело ровно и спокойно, как огонь, согревая душу и заставляя ежесекундно радоваться. Но мыслями он был далеко отсюда. Если только застенчивый Билл заработал свою славу правдиво, то вся кампания обернётся для Чандлера самым наилучшим образом. Ему теперь не нужно будет выдавать замуж Эвелин за бедного почтальона, чтобы получить всё её состояние. Можно будет теперь подыскать для неё более подходящую и богатую партию, чтобы получить в два раза больше. Он спрячет от Эвелин завещание её матери, о котором та наверняка ничего не знает. Только после, когда Эвелин станет чьей-нибудь миссис, можно будет рассеять мечты девчонки о свободной жизни и её уверенность в безоговорочной любви её матери, которая так внезапно изменила своё решение, наверняка, перед самой смертью, оставив всё своё состояние не любимой дочурке, а фактически чужому человеку, Альберту Чандлеру.       Все надежды галантерейщика так и вились вокруг одного лишь застенчивого Билла, ловкость и смекалка которого должны очень скоро решить всё это дело. По подсчётам Чандлера, Билл должен был закончить похищение к сегодняшнему утру, чтобы с наступлением ночи незаметно передать девчонку её законному опекуну.       Всё его благодушие и желание вознести аббатису на Олимп улетучилось быстро, как только он понял всё реальное положение дел. Нет, он не ждал Билла к себе сегодня днём, он вообще никого не ждал. Но плату, которую он должен был своему работнику, можно было бы без проблем отдать прямо сегодня, когда тот передаст подопечную ему из рук в руки. Радость, подогреваемая ещё и таким удачным стечением обстоятельств, могла, казалось, разрушить все стены в этом огромном особняке, грозясь уплыть далеко за горизонт. Однако приходилось слушать то, что предлагала ему аббатиса. Это тоже могло хоть сколько-нибудь заиметь его интереса.       Как выяснилось, Калхоун предлагала ему быть у Эвелин первым в ответ на то, что он больше никогда не будет пытаться вернуть Эвелин обратно к себе, чтобы кого-нибудь на ней женить. Сегодня, в пять часов дня, двери монастыря для него одного открыты, даже не смотря на строжайший запрет посещений посторонних в священную обитель Божью. Эвелин не будет предупреждена о его приходе, но Чандлер будет иметь возможность попрощаться со своей подопечной.       С усмешкой наблюдал Чандлер за невозмутимым лицом аббатисы, которая говорила ему такие слова. Догадки о реальных событиях в женском монастыре подтвердились устами Калхоун, даже не отнимая того факта, что об этом Альберт догадывался. Ему хотелось рассмеяться в лицо аббатисе, сказать ей, что она проворонила полюбившуюся игрушку, и что Эвелин в «Чёртовом замке» больше нет.       Но ему стало так хорошо и весело, что он согласился без раздумий, желая посмотреть на лицо аббатисы, когда в монастыре Эвелин не окажется. Чандлеру было так приятно утереть нос заносчивой женщине, что он полностью предался мечтаниям, краем уха всё же слушая, что ему говорила Калхоун.       Однако в следующую минуту случилось настолько непредвиденное обстоятельство, что Чандлер без раздумий согласился бы даже отказаться от власти над Эвелин, лишь бы оно не происходило. В дверь раздался не вежливый звонок, как обычно, а такой громкий и зверский стук, что даже невозмутимая аббатиса вздрогнула. Чандлер не ожидал ничего подобного, для него было дикостью так пренебрегать рамками приличия, поэтому его благодушное настроение резко сменилось на раздражение и злобу на незваного гостя, кто бы это ни оказался. Он поднялся с места и решительно приказал испуганной горничной, выглянувшей из столовой, пойти посмотреть, кто там такой невоспитанный, попутно пряча драгоценное завещание в карман камзола, висевшего тут же, на спинке кресла.       Не успел Чандлер открыть рот, чтобы высказать появившемуся в гостиной гостю всё, что он о нём думает, как замер в полнейшем изумлении и страхе. Аббатиса же, сидящая к двери спиной, даже не повернулась. Её лицо вновь приняло выражение скучающее и легкомысленное, присущее только в случаях чужих неудобств или непредвиденных обстоятельств.       Калхоун улыбнулась, отбивая пальцами о поверхность столика незамысловатый мотив. Её собственные догадки подтвердились, поэтому ей не пришлось даже смотреть на лицо галантерейщика, чтобы понять, какой урон она нанесла их миссии сегодня ночью.       Голос, низкий и бесконечно злой, раздался сзади и заставил её улыбнуться ещё шире, не стесняясь присутствия Чандлера, внимание которого, впрочем, было целиком притянуто двумя вошедшими мужчинами. Ну, как вошедшими, — одним вошедшим, а другим повисшим на нём. Наконец галантерейщик более-менее совладал с собой и язвительным тоном хрипло спросил:       — А вы что ещё тут делаете?       — Мы требуем чистой постели и объяснений, — ответил за двоих Джо, с трудом удерживавший на себе стонущего от боли застенчивого Билла.       Чандлер двумя быстрыми шагами преодолел расстояние, разделяющее его и двух мужчин, приблизился к ним, натянуто с сочувствием ахнул, царственным шагом добрался до кухни, где у дверей столпились слуги, мучающиеся от любопытства, но не смевшие высунуться, распорядился предоставить пострадавшему постель в одной из спален для слуг и вернулся обратно. Джо, не спускавший с него злого взгляда, последовал за совсем смущённой горничной, на лице которой без труда читался страх за жизнь застенчивого Билла.       Чандлер, совершенно уверенный в том, что Джо в гостиную не вернётся, по крайней мере, ещё полтора часа, а значит, у него ещё было время галантно выставить Калхоун из дома, чтобы не раскрылась его маленькая тайна, подошёл к креслу, в котором по-прежнему сидела Калхоун, положил руки на спинку и угрожающе спокойным тоном поинтересовался:       — И что же это значит, милая, драгоценная аббатиса?       Аббатиса поняла, что такой тон не предвещает ничего хорошего, поэтому улыбка её вмиг исчезла. Каким-то шестым чувством ей стало ясно как день, что сейчас Чандлер более чем когда-либо готов её придушить. Калхоун, не на шутку опасаясь быть умерщвлённой человеком, который полчаса назад её боготворил, села вполоборота, стараясь заглянуть в лицо галантерейщику. Она, сложив руки в замок, таким же спокойным тоном спросила:       — Могу я узнать, что именно вы хотите услышать? Дорогой, любезный мистер Чандлер.       Альберт не ответил. Он вполне мог бы просверлить дырку в милой и драгоценной аббатисе, если бы не вернувшийся Джо, которого горничная смущенно, поминутно заикаясь, попросила выйти из временной комнаты его друга, чтобы в более спокойной обстановке дождаться врача.       — Мистер Чандлер, если вы не потрудитесь мне объяснить, что произошло возле этого вашего «Проклятого замка», дело может дойти до суда. По вашей милости Билл чуть не расшиб себе голову, выполняя ваше идиотское поручение. Ну, так что? Как вы теперь выкрутитесь?       Чандлер готов был провалиться сквозь пол, прямо в подвал с бочонками вина, а может быть, и дальше, потому что на лице аббатисы отразилось такое неподдельное изумление, что он был готов поклясться, что налетел на неё совершенно беспричинно. Она царственно поднялась с кресла, медленно обернулась и посмотрела в совершенно ошеломлённое лицо Джо, которому из-за высокой спинки кресла не было видно аббатису ранее. Шляпа его съехала набок, теперь совершенно не прикрывая лица, поэтому вид его был довольно комический для стороннего наблюдателя.       Внутренне готовая рассмеяться, аббатиса внешне была сама невозмутимость. То, с каким ужасом на неё смотрел Джо, веселило её, поэтому, чтобы закрепить произведённый эффект, она сказала:       — Месса не нужна?       Так и не дождавшись ответа от неспособного сейчас говорить Джо, она повернулась к Чандлеру, протянула ему руку, поблагодарила за гостеприимство и напоследок спросила:       — Так вы всё-таки придёте?       Альберт кивнул, рассеянно пожал руку аббатисе и приказал Джо проводить гостью, но, к великому облегчению Джо, гостья отказалась. Чандлер без сил опустился обратно в кресло. Он был так сломлен и разбит, что немедленно велел назойливому почтальону оставить его на час-другой в покое. Джо согласился только тогда, когда галантерейщик клятвенно его заверил, что выплатит несуществующую страховку за Билла в двойном размере.       Этот день Чандлер точно запомнит надолго. В этот день он узнал, что Элоиза завещала имущество ему, в этот день он встретится с Эвелин, именно сегодня чуть не умер застенчивый Билл, который выполнял его распоряжение по похищению той же Эвелин. Именно в этот день он был унижен перед самим собой. Сегодня его настроение менялось так часто и с такой скоростью, к которой Чандлер за всю свою жизнь ещё не знал. Радость, спокойствие, тревога, страх, разочарование, подавленность — всё это смешалось в одну эмоцию, которая сейчас беспощадно давила его сердце, не давая возможности избавиться от неё. Чандлер испытывал муки стыда и разочарования, и, наверное, впервые настолько ярко чувствовал их давление.       Чёртова аббатиса!       И зачем она, интересно, ходила к мистеру Хенсли, если завещание было и так уже заверено нотариусом? Тут внезапный подводный камень в веренице догадок и мыслей заставил Альберта подскочить в кресле. Ведь мистер Хенсли семь лет назад ещё не был нотариусом! Но тут Чандлер в своих измышлениях совершенно зашёл в тупик. Зачем аббатисе подделывать завещание? Тем более документ выглядел так, будто он действительно был составлен семь лет назад.       Чандлер огляделся по сторонам, желая убедиться, что за ним никто не следит, и достал из кармана камзола бумагу, сложенную вчетверо. Нет, всё верно. Его имя и подпись мистера Хенсли сделаны свежими чернилами. Альберт силился найти этому какое-то объяснение, но всё, что он мог придумать, упиралось в какой-то непонятный ему заговор, который вполне могла строить против него аббатиса.       Но почерк был, несомненно, Элоизы. Может быть, строки с именами Альберта Чандлера и, бывшего здесь семь лет назад, нотариуса выцвели и их пришлось обновить? Это мало удовлетворяло безутешного галантерейщика. Он решил думать дальше, ведь если он не найдёт какую-нибудь разгадку этому странному происшествию, то вполне может попасть в какую-нибудь ловушку, приготовленную для него аббатисой.       Но всё было безуспешно. В конце концов, устав мучить себя домыслами, Чандлер решил, что, будь что будет, нужно пойти к кому-нибудь знающему, тактичному и умному. А знающим, тактичным и умным в окружении знакомых Чандлера оказывался только доктор Э. д’Юрвиль, который должен был вернуться на днях из Рима. Решив во что бы то ни стало обезопасить себя во всём, пусть даже для этого придётся обращаться к французу, что было, по мнению Альберта, ниже его достоинства, он несколько успокоился. Но для начала следует поговорить с Джо, пока до его аудиенции в «Чёртовом замке» есть ещё время.