Запретов не может быть

      Джо оказался в полном разладе с собой и окружающим миром и выглядел так, словно это он, а не Билл, чуть не свернул себе шею при падении. Чандлер, садясь рядом с ним на низкий пуф около двери в спальню прислуги, где сейчас находился пострадавший, скорчил жалостливую гримасу. Почтальон же не обращал теперь на него никакого внимания, тогда как полчаса назад он готов был с ним расквитаться прямо в гостиной, не стесняясь в выражениях и действиях.       Ещё немного помолчав, Чандлер не выдержал. Он решительно положил руку на плечо Джо, но нужные слова к нему так и не приходили. Его мучила странная неопределённость и страх, в котором он стыдился сам себе признаться. Мысли хаотично летали в его воображении, догадок было столько, что Чандлер не хотел даже думать о том, до чего в итоге додумается.       Альберт давно знал аббатису, поэтому опасения его были не напрасны. Эта женщина имела огромное влияние, истоков которого никто не знал и никто не мог проследить. Она всегда умудрялась оставаться в тени, что бы ни случалось в её немногочисленном известном окружении или снаружи, за пределами её монастыря. Вооружённые стычки, не щадившие никого в округе, обошли «Чёртов замок» стороной. Никто не знал, какой становится жизнь девушек, безвозвратно попавших в руки к аббатисе.       Напряжённые раздумья очень скоро начали выводить Чандлера из себя. Он отдёрнул руку от плеча Джо, словно ошпарившись, и хотел было грубо известить его о том, что слишком долго задерживаться в гостях неприлично, но смог только неуверенно буркнуть:       — На днях приезжает д’Юрвиль. Он может осмотреть Билла.       Джо посмотрел на Чандлера с совершенно кислым выражением лица.       — Француз? Тот самый?       — Тот самый. Разве ты не доволен?       — Я терпеть не могу французов. Много в них дури. Перепутает ещё лекарства со своей этой… профюмерией, и всё. Был Билл и не будет Билла.       — Иногда людям стоит доверять.       — И это говорите мне вы? Вы, Чандлер?       — Не будь олухом. Ведь д’Юрвиль лекарь.       — Залечит Билла до белой горячки, потом скажет, что это… как его… редицив.       Чандлер поднял голову и в растерянности посмотрел на Джо. Ему показалось, что разговор заходит в какое-то неправильное русло. Почему он стал говорить о французе? Альберт и сам не знал. Просто он, человек ветреных чувств, касающихся совести, вдруг почувствовал вину за случившееся. Что там такое случилось с Биллом, раз Джо так нервничает? Чандлер решил всё-таки задать вопрос, вот уже мучивший его с самого прихода Джо с полубессознательным Биллом.       Для Чандлера чувствовать робость было из ряда вон выходящим проявлением слабости, поэтому он постарался добавить в голос как можно больше строгости и требовательности.       — Что ты делал у монастыря?       — Я ещё перед самым утром поскакал за Биллом, подумал, что, может быть, помощь какая понадобится. Мне самому уже не терпелось увидеть свою невесту… Смотрю, лошадь Билла привязана к одному из колышков, ну, знаете, там, где кончается территория, отведённая под пастбища. Это я понял, почему Билл привязал коня далеко от монастыря. Уже я подъехал к самому «замку» и вижу, что в зарослях тиса что-то шевелится. Ну, я туда помчался. Нашёл Билла, еле живого, взял его за руку, почувствовал что-то мокрое, это кровь оказалась. Так он Эвелин вернуть и не смог.       Чандлер, прежде чем ответить на это странное излияние ему души Джо, чего с ним ещё никогда не случалось, подумал о том, что теперь ему придётся развязывать затянувшийся узел ситуаций самому. Его это не обрадовало. Привыкший к тому, что все дела можно уладить с помощью денег или людей, которые работают ради денег, ему казалось очень странным то, что он остался один на один со своими проблемами. Хуже было то, что он не знал, какие именно это проблемы.       — Не говори так, будто он уже умер. Такие, как Билл, никогда просто так не умирают. Д’Юрвиль приедет и осмотрит Билла.       — Не допущу!       Джо хотел было вскочить и ещё громче доказать Чандлеру, как он неправ, но галантерейщик властно придержал его за руку и усадил обратно, призывая к спокойствию.       — Не кричи без причины. Биллу нужен покой. Если ты и вправду волнуешься за него, то попридержи свои эмоции. Они никому не нужны.       Чандлер удивился, как ему удаётся так спокойно говорить о чужих эмоциях, тогда как свои собственные душили его с новой силой. Он, как мог, уводил Джо от очень скользкой и опасной темы, которая касалась прихода в его дом аббатисы. Джо вроде бы действительно волновался за Билла, потому что иначе он не отступился бы от Альберта, требуя, как он сказал, объяснений.       За дверью послышалась какая-то возня, взволнованная горничная торопливо вышла из спальни, и Чандлеру вновь пришлось удерживать Джо от необдуманных поступков.       Через четверть часа прибыл доктор. Но он смог объяснить только одно — жизни застенчивого Билла ничего не угрожает, за ним лишь нужен постоянный уход, после чего уехал, больше ничего не сказав. Джо был возмущён до глубины души таким обращением с его другом. После продолжительных уговоров, во время которого самому Чандлеру фактически пришлось переступить через себя, Джо, наконец, согласился на услуги доктора д’Юрвиля, но с одним условием: за всё платит Чандлер.       Горько повздыхав, Альберт согласился. Ведь ему проблемы были не нужны, если с Биллом случилось что-то непоправимое. А д’Юрвиль казался именно тем человеком, которому подвластны все физические слабости его пациентов. Чандлер надолго замолчал, и Джо не трогал его. Правда, только до определённого времени.       — Кто у вас здесь был?       Тон Джо очень не понравился Чандлеру. Он показался ему каким-то слишком провокационным. Но Альберт надеялся, что преимущество всё-таки будет на его стороне, потому что от напористости и решительности в голосе Джо практически ничего не осталось. Он стал говорить как-то застенчиво, видимо, тоже со своей стороны чувствуя вину в том, что товарища надо было сопровождать и подстраховывать. Но Джо было стыдно самому себе признаться, что возвращение к нему Эвелин было в тот момент дороже, чем сохранность и безопасность друга.       — Аббатиса Калхоун.       Джо, до последнего мгновения отказывавшийся верить в свои собственные догадки, раскрыл в повторном изумлении рот. Сама аббатиса? Та самая Калхоун, которую многие боятся и всячески стараются избежать о ней разговоров, как, напротив, другая половина молодых людей усердно о ней сплетничает, иногда даже вставляя слово о том, что аббатиса и вовсе миф.       — А… Что она здесь делала?       — Я пригласил её просто так, по знакомству.       — Да? — то, как скептически Джо посмотрел на Чандлера, словно не веря, что аббатиса и галантерейщик находятся в дружественных отношениях, заставило последнего пояснить:       — Мы решали важное дело, касающееся твоей невесты. Бывшей невесты.       — Что?       Джо в бешенстве вскочил, явно не способный сейчас мыслить адекватно, и Чандлер не стал в этот раз хватать его за руку, призывая к спокойствию, так как серьёзно опасался открытого перелома, который мог бы ему грозить. Он попытался виновато улыбнуться, но вышло почему-то издевательски, поэтому, чтобы ещё больше не злить взбесившегося почтальона, Альберт опустил голову.       — Повтори-ка.       Чандлер знал, что, когда Джо переходит на личности, ему может в ближайшее время серьёзно не поздоровиться, поэтому он, в свою очередь, встал, чтобы иметь больше шансов защититься, если Джо вздумает махать кулаками.       Также Альберт был уверен, что Эвелин для Джо не более, чем красивая домашняя женщина, которая может понадобиться в хозяйстве или в постели для удовлетворения его интимных потребностей. Чандлер не мог не признать, что он сам иногда мечтал о том, что вскоре ему получилось бы самому завладеть вдовой умершего при странных обстоятельствах Джо и использовать её, как ему заблагорассудится.       Почему-то Чандлер чувствовал, что, пока Беркли-младшая не в пределах его досягаемости, в сердце Джо ещё теплится какая-никакая любовь, но, стоит ему заполучить желаемое, на её месте тут же окажется животное влечение и желание командовать. Но галантерейщик всё-таки собрал по крупицам самообладание, грозившее разлететься вдребезги, (всё-таки у Джо, он не мог не признать, была тяжёлая рука) и спокойно повторил так взбесившие почтальона слова:       — Эвелин уже не твоя невеста.       — Ага, — голосом, переходящим за грань истерики, прошептал Джо. — Значит, это ты так решил?       — Не я. Все вопросы к обстоятельствам, раз они так удачно сложились.       Джо рванулся вперёд и, схватив Чандлера за грудки, крикнул ему в лицо:       — Значит, эта чёртова аббатиса за этим приходила? Что она сказала о Эвелин? Что?! Она останется в «Чёртовом замке»? Это невозможно!       — Возможно, раз уже случилось. Помолвка расторжена. Я прямо сейчас загляну к уважаемому мистеру Хенсли, и она станет расторжена уже официально.       — Вы не посмеете, — Джо отпустил Чандлера, отойдя на безопасное расстояние, и тихо повторил, снова возвращаясь к своему прежнему состоянию. — Не посмеете. Я люблю Эвелин. Она должна быть моей женой. Слышите?! Она моя, Эвелин только моя! Я не позволю вам с аббатисой её загубить! Вы не посмеете этого сделать, Чандлер, пощадите Эвелин.       — Почему не посмею? — резонно ответил Чандлер. — Какая странная штука получается, Джо. Девушка из знатной и богатой семьи вдруг выходит замуж за простого почтальона, имущество которого начинается шляпой и заканчивается ослом.       — Прекратите издеваться! Ну, хотите, я на колени стану? Перед вами, Чандлер, на колени, что уже для меня оскорбительно. Ну, хотите? Я на всё готов ради Эвелин.       — Ты говорил это ещё вчера, но идти за своим другом Биллом, в котором сегодня стал души не чаять, ты струсил, потому что панически боишься подходить к «Чёртову замку» ночью. Это правда, Джо, не крути головой.       Чандлер собрался показательно повернуться и уйти, оставив потерянного Джо один на один со своими невесёлыми мыслями, но тот, похоже, вставать на колени без острой необходимости не собирался. По крайней мере, возвращение Эвелин было для него не настолько острой необходимостью. Вместо этого Джо вцепился в Чандлера ещё сильнее, чем в прошлый раз, и ровно произнёс:       — В таком случае… будь ты проклят.       И, пользуясь отсутствием в комнате друга горничной, быстро зашёл в спальню и захлопнул за собой дверь, демонстративно показывая, что разговор окончен.       Чандлер вздохнул с величайшим облегчением. Страх отступил, стало легче дышать. Но, стоило ему вспомнить о коварных и пока что неизвестных замыслах аббатисы против него, настроение, частично вернувшееся, сразу же испортилось. Альберт решил всё-таки исполнить свою чистую импровизацию в разговоре, которая касалась официального расторжение помолвки.       Галантерейщик неприятно улыбнулся. Он только сейчас увидел, что, на самом деле, из себя представляет Джо, и ему показалось как-то несправедливо отдавать сверкающий бриллиант в такие грязные руки. Джо и Эвелин не быть теперь парой.       Раньше эта проблема как-то не занимала мысли Чандлера, в которых царил форменный беспорядок, который сводился к одному: избавиться от Эвелин, как от простой помехи, и завладеть её состоянием. И вот, что он имеет в итоге. От Эвелин действительно получилось избавиться, но, увы, навсегда. Потому что Чандлер не мог даже представить, как вырвать девчонку из когтистых лап жестокой аббатисы, хватка у которой получше любых финансовых обязательств, на крюки которых Чандлер попадал в своей прошлой и весьма неудачливой жизни.       Эвелин для него безвозвратно потеряна, но в его распоряжении есть, любезно предоставленная аббатисой, возможность посетить подопечную в последний раз и, весьма кстати, выместить на ней, сорвавшей ему все планы, своё накопившееся зло.       Чандлер улыбнулся ещё раз. Но для начала, прежде чем идти в монастырь, ему действительно стоит посетить уважаемого мистера Хенсли, чтобы задать ему, в первую очередь, несколько вопросов насчёт завещания, а потом, сразу же, расторгнуть помолвку.

***

      Долгожданная прогулка в огороженном саду за монастырём, с двумя ей уже знакомыми послушницами, больше всего походила на выгул арестанта. Эвелин растерянно смотрела то на Ами, то на отводящую глаза Эмили, но шансов на побег оставалось с каждым пройденным шагом всё меньше.       Монастырь аббатисы Калхоун, где беглянка надеялась найти комфортное убежище на время, пока страсти вокруг её имени не улягутся, теперь казался ей сущей тюрьмой, из которой невозможно вырваться. Эвелин проплакала всё утро, так ужасна ей казалась теперь жестокая судьба. Когда аббатиса, несколько встрёпанная, пришла за Эмили, та упала на колени, прося не причинять ей боль за промах, Эвелин ужаснулась во второй раз. Но Калхоун посмотрела на Эмили совершенно равнодушно и сказала Эвелин, что, если все простыни не будут приведены в первоначальный вид за утро, её ждёт справедливо заслуженное наказание.       Эвелин так испугалась, что за слезами, непрерывно льющимися из глаз, она закончила развязывать простыни раньше, чем ожидала. Мучительные спазмы рыданий душили её до тех пор, пока не пришла Эмили, совершенно убитая каким-то своим горем, и не начала уговаривать Беркли переодеться и спуститься к завтраку, как приказывала аббатиса.       Бедной девушке аббатиса уже не казалась воплощением добродетели, которая в самом начале так любезно разрешила ей остаться в монастыре. Теперь Эвелин точно понимала, что так испугало её первый раз в неопределённого цвета глазах Калхоун. Там была пустота, абсолютное равнодушие ко всему происходящему в мире, отсутствие какого-либо выражения собственных чувств перед другими.       Эвелин помнила, что точно такое же выражение глаз было и у Чандлера, когда умерла её мать. Хоть девочке тогда и было всего десять лет, но память её ревниво охраняла это странное воспоминание. Тогда она очень испугалась Альберта, ещё даже не зная, что он станет её опекуном. Эвелин тогда обрадовалась лишь тому, что, наверное, Чандлер уходит из их дома навсегда, что мама наконец-то его выгнала. Но этим же вечером Эвелин ждало ужасное известие.       Сидя на кровати, девушка вспоминала самые трудные отрезки её детской жизни, пока Эмили не известила её, что платье к выходу готово. Эмили всё время спускала пониже свои рукава, почему-то скрывая руки. Но Эвелин было, честно говоря, всё равно, что случилось с Эмили, ей было гораздо важнее то, чтобы это не повторилось с ней самой. А для этого не нужно было злить аббатису.       Единственным плюсом пока что для Эвелин было отсутствие Чандлера. Она каждый день мечтала вырваться из-под его извращённой тирании, и вот теперь ей удалось оставить одного угнетателя, как почти сразу же появился другой, ещё опаснее и ещё больше внушающий страх.       Идущая рядом Ами смотрела на неё с таким презрением, что Эвелин порою пробирала дрожь. Ами старалась идти как можно дальше от Эвелин, но с тем, чтобы та находилась в пределах обозрения. Эвелин почему-то не тяготела особой симпатией к несомненной красоте её проводницы. Когда рядом не было Ами, Эвелин даже казалось, что она чувствует сочувствие к, несомненно, несчастной девушке, которая вынуждена была пустить свою жизнь под откос, чтобы только не вызывать в своей покровительнице бурю зла.       — Смотри, куда идёшь, — послышался голос Ами.       И действительно, если бы не грубое предостережение брюнетки, после чего Эмили, позднее среагировавшая, потянула Эвелин за руку. Беркли тут же дала себе мысленную оплеуху за то, что задумалась и могла прямиком врезаться в сухую и толстую ветвь тиса, если бы не Ами. Эвелин решила всё-таки сказать той спасибо, на что Ами лишь ещё презрительней фыркнула и отвернулась.       Но когда прогулка была окончена, Ами, чтобы избежать близкого общества Эвелин на винтовой лестнице, и вовсе отказалась её сопровождать. Уставшая Беркли даже не смогла должным образом порадоваться. Долгое просиживание в своём персональном номере сказалось, — ноги ныли, ничего, кроме как завалиться на кровать, не хотелось.       Но около самой двери Эвелин ждал сюрприз.       Видимо, извещённая о приходе Калхоун, Эмили безропотно отдала ключ от комнаты прямо в руку аббатисе. Тут же очнувшаяся Эвелин даже смогла заметить, как задрожала Эмили, коснувшись ладони женщины. Ноги Беркли, измученные долгой ходьбой, готовы были тут же подкоситься, если бы не Калхоун, подхватившая девушку, Эвелин вполне могла бы упасть.       Чувствовать сильную руку Калхоун на своей талии было выше сил Эвелин. Она очень хотела бы сейчас лишиться чувств, чтобы её бессознательное тело ничего не чувствовало, но у неё это не получалось. Отбиваться от Калхоун у неё не было ни сил, ни возможности. Женщина ввела её в комнату, почти сразу же опуская на кровать.       Эвелин, приготовившаяся заснуть, услышала звук поворачиваемого в замочной скважине ключа. Это её обрадовало, Беркли решила, что Калхоун ушла, и что теперь-то даже у Калхоун не хватит наглости дёргать её по бессмысленным делам и разговорам. Но она рано радовалась.       Шаги послышались совсем рядом, но, когда её руки быстро и туго оказались стянуты эластичным шнуром, сон прошёл, будто его и не было. Рядом на кровать осторожно опустилась аббатиса. Паника тут же охватила Эвелин, она стала вырываться, бессмысленно и хаотично дёргая руками шнур, заранее завязанный среди замысловатого сплетения кованных металлических прутьев изголовья.       — Я не буду говорить тебе причину моего странного поведения, — усмехнулась Калхоун и положила ладонь на скрытое платьем бедро Эвелин. — Ты сейчас позволишь мне себя раздеть. Никаких возражений я не принимаю. Надеюсь, что ты всё-таки девушка тактичная. Прошу не сквернословить. Скоро сюда явится человек. Ради него я устроила это представление. В основе находится твоя безопасность. Это причина, по которой он имеет право сюда прийти. Если будешь возмущаться, ну, сама знаешь. Мне придётся временно лишить тебя возможности громко протестовать.       Эвелин с ужасом слушала страшные слова аббатисы, и с каждым мгновением осознания её глаза становились всё больше. Под конец неторопливой и будто бы сочувствующей тирады Калхоун зрачки Беркли уже сверкали, словно два угля. Вся фигура девушки, минуту назад такая нежная и привлекательная, вмиг стала какой-то угловатой. Она будто источала из себя бессильное отчаяние и страх.       — Ты уже догадалась, кто придёт сюда побеседовать?       Эвелин молчала. Аббатиса видела, как из её глаз готовы были хлынуть слёзы бессилия. Эвелин повернулась на бок, подтянулась на руках и поджала под себя колени, лишь бы только аббатиса не увидела её слабости. Но и с тем она знала, что долго так не выдержит, что всё равно настанет та минута, когда её используют, как девку. Надругаются, испортят, обесчестят. Эвелин могла сколько угодно подбирать определения тому, что с ней случится, но того, кто к ней придёт, она и представить не могла. Недоумение её терзало, внутри всё сжалось трусливым комком ужаса, ей стало тошно и больно заранее, чем всё это бы началось.       Так с кем же договорилась аббатиса? С Джо? Нет, бывший жених Эвелин боялся аббатису, как огня, никогда в жизни с ней не встречаясь и даже не видя издали. Он слишком глуп и беден, чтобы госпожа Калхоун могла иметь с ним хоть какие-то дела.       Эвелин пронзило осознание. Чандлер. Больше некому. Конечно, опекун единственный, кто хотел бы свести с Беркли-младшей счёты за то, что сорвала все планы. Эвелин изо всех сил старалась не заплакать, но первый стон приближающихся рыданий всё же прорвался сквозь крепко стиснутые зубы. Чандлер слишком зол на неё, никакого милосердия ждать от него не придётся.       Аббатиса еле слышно хмыкнула, внешне безучастно разглядывая скорчившуюся белую фигурку на кровати; Эвелин даже не предпринимала больше попыток развязать свои путы. Девочка оказалась не глупой, поняла всё почти сразу. Этим Калхоун оказалась довольна. Ну ничего, Чандлер в своё время тоже своё получит. Гвеннит прекрасно знала, что назойливый опекун, желающий теперь Эвелин поселить у себя дома на правах домашней зверушки, так просто не оставит попыток вырвать её из рук аббатисы. Поэтому лучше пожертвовать честью девчонки с помощью устного соглашения и жить спокойно, чем потом пожинать плоды разозлённого Чандлера.       Калхоун улыбнулась ещё раз. Она легко скинула с себя верхнее одеяние почти в то же самое время, как в комнату, тише, чем обычно, осторожно вошла Эмили и тихо сообщила, что гость пришёл. Аббатиса ухмыльнулась более едко, чем обычно, и развязно сказала:       — Добро пожаловать, мистер Чандлер.       Эвелин словно током прошило, когда она услышала низкий голос опекуна. Её тело содрогнулось, она с силой закусила тугой шнур на своих руках, лишь бы не обронить ни единого звука.       — Здравствуй, Эвелин. Ты меня не ждала, я знаю. Не бойся меня. Ты же знаешь, милая моя, как я тебя люблю, а ты даже не смотришь в мою сторону. Разве ты не рада, девочка моя?       Чандлер опустился на то же самое место, где минуту назад сидела аббатиса, и положил руку Эвелин на плечо, мягко его поглаживая. Судорожное дыхание Эвелин, тщетно пытающейся сдержать рыдания, чрезвычайно его забавляло.       Альберт в сторону Калхоун даже не глянул, хотя там и было на что посмотреть. Чёрное полупрозрачное платье на тонких бретельках облегало внушительную грудь, аббатиса не скрыла и смуглые ноги, по прежнему выглядящие привлекательно. Её движения стали ещё более плавными, чем обычно, улыбка из едкой превратилась в соблазнительную. Эмили, хотевшая было быстро ретироваться из комнаты, была остановлена властным и жёстким взглядом аббатисы.       Чандлер продолжал говорить самым будничным тоном, будто он пришёл обсуждать с Эвелин утреннюю газету. Подопечная не переставала дрожать, и Альберт всерьёз было забеспокоился о её здоровье, как вдруг она резко повернулась и неуклюже попыталась пнуть его ногой.       Но Чандлер предвидел нечто подобное, поэтому сумел вовремя схватить Эвелин за лодыжку. Аббатиса, натянувшая на себя услужливую маску, уже успела забраться на кровать и перехватить вторую ногу Эвелин, тут же пригвождая её стальной хваткой к матрацу.       Эмили издала звук, полный отчаяния, и опустилась на колени, прислонившись к холодной каменной стене. Она не хотела смотреть и слышать то, что с бедной Эвелин сейчас произойдёт, но ослушаться даже одного взгляда аббатисы она не могла. На неё впоследствии больше никто внимания не обращал. Эвелин была занята своим собственным отчаянием и пока что не случившимся горем. Аббатиса занимала себя тем, что удерживала до сих пор не сказавшую ни слова Беркли. А Чандлер самозабвенно лобызал шею подопечной и попутно стягивая с неё узкое платье, под конец его вовсе разорвав.       Эвелин уже физически не могла сдерживать своих рыданий. Укусы на шее болели, на бёдрах, скорее всего, останутся болезненные отметины — так сильно Альберт их сжимал. Когда Чандлер оголил её небольшую белую грудь, он издал тихий вздох, от которого в душе Эвелин похолодело от страха. В глазах Чандлера заплясал былой азарт, как тогда, в прошлом, он мог получать удовольствие, унижая Эвелин.       Он обхватил грубыми ладонями, с которых предварительно снял перчатки, тонкую талию девушки. Но для Эвелин тот же час наступило начало конца. Она ясно поняла: вот та тьма, которой она так боялась в детстве, от которой она спасалась лишь в спальне родителей, и которая выпустила, наконец, личного монстра для Эвелин. Монстра, встретилась лицом к лицу с которым она только сейчас.       Хуже всего было то, что монстров оказалось два. По крайней мере, так казалось Эвелин, когда она мимолетно видела перед собой ненавистные ей лица Чандлера и Калхоун. Но, вместе с тем, она не могла точно сказать, кто страшил её больше: опекун или аббатиса. Оба были по-своему ужасны и отвратительны в эту минуту для Беркли.       Все странные мысли о том, что Эвелин могла каким-то образом скучать по Альберту, бесследно выветрились из её головы. Единственные мысли были только о той боли и унижении, что она скоро подвергнется. Эвелин готова была умереть, лишь бы не чувствовать, не видеть.       Аббатиса казалась совершенно второстепенным участником. Мысли Эвелин были заняты целиком одним Альбертом и жалостью к самой себе. Но Калхоун стало как-то необыкновенно весело. Она не раз была сторонним наблюдателем, это было ей не в новинку. Ловко и быстро она расстегнула брюки Чандлера, просунув руки под его локти, встав коленями на ступни Эвелин. Та издала болезненный писк, но Гвеннит несло, она окунулась в давно забытый азарт, она чувствовала дух боли, причиняемой другому человеку. Калхоун почувствовала нечто возбуждения, впервые созерцая голое тело Элоизы. Слишком молодой Элоизы, слишком дерзкой и слабой, какой она никак не могла быть. Она не могла быть такой искренней и… живой.       Перед глазами аббатисы появился туман, она изо всех сил отогнала от себя ненужную и нелепую в такой ситуации скорбь, вызванной вспышкой чувств. Под её ловкими пальцами оказались мелкие пуговки рубашки Чандлера, с которыми она быстро справилась, но чего от неё вовсе не просили, и сорвала ненужный предмет одежды со всё ещё привлекательного и смуглого тела Альберта. Калхоун прижалась к его голой спине и жарко зашептала на ухо вполне резонные слова о самой Эвелин. Почему-то в её тихий сбивчивый монолог вплелся факт о том, как же младшая Беркли похожа на Элоизу.       Чандлер замер, сильнее сжав пальцы на груди Эвелин, выбивая из неё судорожный вздох боли и странных новых чувств. Он опустил голову на плечо стоящей сзади на коленях аббатисы, слушая бесстыдные слова, но не отрывая взгляда от привлекательной фигуры Эвелин, в его голове постепенно складывалась картина о том, какой Элоиза могла бы быть с ним самим.       Руки аббатисы давно уже грубо ласкали его член, слова становились всё жарче, внутри всё будто пылало. А сзади, словно отдалённо, тихо плакала Эмили, не смевшая уйти. Калхоун, едва не доведя до пика Чандлера, наклонилась, привлекая его к рыдающей Эвелин.       Беркли плакала так самозабвенно, что уже даже не вырывалась и не пыталась развязать крепко затянутый на запястьях узел. Эвелин издала тихий болезненный хрип, когда Чандлер, подтянув её к себе и схватив за предплечья, вжимая их в подушку, одним резким движением вошёл в неё. Запоздалый крик боли и ужаса вырвался из её горла, внутри всё сжалось одним резанувшим по нервам спазмом, Эвелин показалось, что она сейчас умирает. Боль была так сильна, что у Эвелин не осталось сил даже плакать.       Чандлеру показалось, что на миг его злоба на Эвелин утихла, он представил, что перед ним Элоиза, та самая его милая Элоиза, никогда не позволявшая ему касаться себя. Но, взглянув в заплаканное лицо Беркли, источавшее одну лишь бессильную ненависть, злоба в его душе вспыхнула с новой силой.       Он повернулся к аббатисе, насмешливо глядящей на него и потерявшей бдительность, и ударил её по щеке размашисто и сильно. Он и сам до конца не понимал, зачем это сделал, но на душе у него сразу полегчало. Калхоун же не издала ни звука, волосы упали на не изменившее своей мимики лицо, она повалилась на кровать, выпустив из руки лодыжку Эвелин.       Эмили вскрикнула, поднялась с пола и бросилась к своей госпоже, уже не обращая на хаотичные движения Чандлера никакого внимания, с силой вдалбливавшего в кровать плачущую Эвелин. Калхоун поднялась, с презрением глянула на взволнованную Эмили и зло оттолкнула её от себя. Покрасневшую щёку аббатиса попыталась прикрыть волосами. Она отползла на край кровати, с ненавистью наблюдая за Чандлером. В её голове металось огромное количество способов умерить пыл Альберта, но она была верна уговору, поэтому не пыталась сейчас ему помешать.       Эвелин же испытывала муки унижения и боли, она уже не могла кричать, придавленная весом опекуна, а только скулить сквозь зубы. Теперь боль, разрывавшая её на части ещё так недавно, уже не мучила нестерпимо. Её разум отказывался воспринимать, что именно Чандлер сейчас делает с ней всё, что хочет.       Беркли отвернулась, ей казалось, что жизнь так жестока не может быть, но оказалось, что может. Она мельком видела фигуру аббатисы, сидящей недалеко от неё, и ненавидела эту женщину всем сердцем. Она видела Эмили, вернувшуюся на прежнее место, и отчаянно желала очутиться на месте этой бедной девушки, лишь бы не испытывать сейчас то, на что её, Эвелин была уверена, обрекла аббатиса.       Сознание отключалось гораздо медленнее, чем бы хотелось Эвелин. Но прежде чем мир перед её глазами ненадолго померк, она слышала нечеловеческий рык Чандлера и видела неопределённого цвета глаза Калхоун, показавшиеся ей демоническими.