***
Оставив плачущую, теперь уже по причине того, что ей нужно будет сделать по приказанию госпожи, Эмили в её спальне, Калхоун поднялась в комнату Эвелин. Запретив заявляться туда Ами, Саре и всем даже приближённым послушницам, аббатиса отправилась туда сама. Эвелин по-прежнему беспробудно спала. Перед тем, как спуститься искать несносную Эмили, Гвеннит развязала руки Беркли и укрыла её порванным платьем, намереваясь исправить положение позже. И вот сейчас аббатиса, ничуть самой себе не удивляясь, подняла на руки девушку, вытащила смятые и нечистые простыни, постелила новые и обратно уложила на постель всё так и не проснувшуюся Эвелин. Испорченное платье было выброшено. Гвеннит, что было для неё несвойственно, стараясь не потревожить сна Эвелин, бережно укрыла ту одеялом, после чего села на кровать сама. За окном быстро темнело. Гвеннит даже не успела заметить, до чего быстро пролетел день. Она не имела привычки прокручивать в голове все события прошедшего дня, она лишь делала сравнительно важные и деловитые выводы. Вот сегодня она почти два раза довела Чандлера до белого каления, уже что-то важное и дельное на сегодня. Это, разумеется, во-первых. Во-вторых, она сегодня видела Эвелин обнажённой. Гвеннит не смогла бы сказать, какие определённые чувства у неё вызвало это событие. В её голове во время неприличного и какого-то одностороннего соития Чандлера и Эвелин крутилась одна лишь Элоиза. Её единственная богиня, на которую аббатиса готова была молиться, если бы это помогло её вернуть. Грусть и тоска вновь охватили сердце Гвеннит. Почему-то даже с участием её неземной любви к самой главной в её жизни женщине, Калхоун не чувствовала вины за то, что она творила сейчас и тогда. Почему-то насилие и удовлетворение плотских и моральных потребностей стало нужно ей словно воздух. Гвеннит не могла бы признаться в том, что она таким неординарным и странным образом пытается подлатать зияющую дыру в своём сердце под названием «смерть смысла жизни», потому что это было бы банальной ложью. В последнее время в жизни аббатисы каждый миг, каждое действие или слово звучало парадоксально. Каждая прожитая минута стала казаться ей удивительно пустой и бесполезной. Почему-то, столько лет лелея в душе один-единственный практически святой образ Элоизы, Гвеннит смогла так поступить с Её дочерью, которая была для той драгоценнее всего мира. Калхоун повернулась к Эвелин. Глядя сейчас на её умиротворённое лицо, на котором уже не лежала печать ужаса и боли, Гвеннит почувствовала уничтожающую её изнутри вину. Ей сейчас неотвратимо казалось, что испытание на душевную невозмутимость она с треском провалила. Причиняя боль Эмили, она не чувствовала ровно ничего, кроме удовлетворения. Чаще всего при этом ещё и присутствовала Сара, которая будто бы от природы была меланхолична. Будучи моложе, Гвеннит ещё умудрялась каким-то образом стыдиться при ней своей наготы. Но, совладав наконец со своей неуместной стеснительностью, Гвеннит почувствовала себя божеством над ещё неоперившимися девчушками, которые попадали в монастырь. После каждой оргии общение с Элоизой было для Гвеннит глотком свежего воздуха, так ей необходимого и живительного. Элоиза была воплощением света, чистоты, красоты и чести. Гвеннит же, наоборот, порой чувствовала себя чёртом, который мог бы умереть в темноте своих заблуждений и страстей, если бы не светлый ангел, разрешающий чёрту быть рядом с собой и позволяющий любить себя. Для аббатисы была лишь одна святыня, да и то её уже физически на земле не существовало, поэтому Эвелин стала последней возможностью понять, что такое счастье. Но Калхоун, отвыкшая от того, что рядом есть кто-то любимый и неприкосновенный, своевольно решила испытать эту последнюю связующую её со светлым миром нить на прочность. Теперь Гвеннит корила себя так же, как если бы при жизни Элоизы она смогла бы впустить в своё сердце кого-нибудь другого, что было бы равносильно для неё преступлению и предательству. Сейчас она осквернила плоть и кровь той, кого она боготворила. Вернее, позволила и даже сама предложила осквернить. Теперь Калхоун чувствовала себя гадко. Она невесомо коснулась бледной ладони Эвелин, лежащей поверх белой простыни. Это невинное прикосновение вызвало в аббатисе неожиданную бурю чувств. Она теперь ясно увидела в лике младшей Беркли умиротворение, которое было свойственно только Элоизе, ангельскую красоту, какой могла обладать только Элоиза, и нежную обманчивую хрупкость, за которой скрывалось привычное мужество и трепетность сердца. Всё это по праву при жизни принадлежало одной лишь Элоизе. Злость, грызшая изнутри аббатису, почти совсем улеглась. На смену ей пришло странное непривычное успокоение. Гвеннит поддалась мимолётному чувству, погладив нежную ладонь, забыв даже о том, с каким нечеловеческим остервенением и усилием она может выворачиваться в путах, ища свободы. На запястье были видны следы от узлов. Калхоун провела по ним пальцами, едва касаясь, но на её губах расцвела улыбка, чуть ли не впервые за минувшие семь лет, выражавшая не ехидство и презрение, а теплоту и нежность, обращённую только к продолжающей жить в своей дочери Элоизе. Гвеннит очень хорошо понимала, что Эвелин другая, что каждую черту матери она перенять физически не могла, но аббатиса видела в ней сейчас лишь только свою обожаемую Элоизу. Ещё полчаса назад изнывающая от злобы и презрения к слабоумию и малодушию Эмили, Гвеннит сейчас чувствовала окутывающее её спокойствие, приятную слабость, разливающуюся по всему телу. Эвелин была так трогательно прекрасна, что аббатиса, не сдержавшись, осторожно прилегла сбоку. Закатный свет золотил волосы Беркли, делая её так похожей на мать, поэтому Гвеннит провела ладонью по её голове, с улыбкой наблюдая, как хмурится во сне милое личико Эвелин. Странно чувствовала себя Калхоун, впервые лежа в постели с женщиной, которая не плакала, не стонала от боли или наслаждения и не обвивалась вокруг её тела. Лежать рядом с человеком, который просто спит, было для Гвеннит чем-то новым, странным, но не неприятным. Эвелин была для аббатисы загадкой. Впрочем, Элоиза тоже никогда не была для Калхоун раскрытой книгой, которую можно легко прочитать и понять специфику недостатков. Гвеннит, привыкшая читать людей, видеть их страхи, ложь и боль, не отчаивалась этой закрытости Элоизы. Поначалу она восприняла эту женщину как второе божество, имеющее, в общем-то, право на существование рядом с Гвеннит. В конце концов, Калхоун пришла к тому, что окончательно потеряла голову. Даже находиться в одной комнате с Элоизой ей было сложно. Сложно было сдерживать себя, чтобы не потрогать это живое прекрасное божество. Элоиза всегда была чуть-чуть красивее, чуть-чуть умнее, чем Гвеннит. Лишь через три года после знакомства аббатиса смогла признать, что рядом с Ней она никакое не божество, а всего лишь странное, нелепое существо, окончательно падшее и развратное, и что рядом с ангелом ей места нет. Гвеннит тихо усмехнулась, приникая телом к Эвелин. Белое и чёрное. Аббатисе казалось, что история повторяется, и она, очевидно, достигнет своего финала. Только вот счёт будет опять не в пользу Гвеннит, как это случилось и в прошлый раз. Калхоун кажется, что она больше не сможет самой себе врать. По крайней мере, завтра она точно решится на что-нибудь возвышенное, честное и правдивое по отношению к Эвелин. Аббатиса предпочла забыть приход Чандлера, как страшный сон. Она была уверена в одном: она сделала всё, что требовало от неё сердце. А Чандлер, конечно же, не настолько готов пасть, чтобы нарушать обещание, данное самой аббатисе. Снова почувствовав, как губы непроизвольно трогает улыбка, Гвеннит склонилась над Эвелин. Веки девушки дрожали, очевидно, ей снился не самый хороший сон. Прежде чем Калхоун подумала о том, что совершает вторично ту же глупую ошибку, её губы нежно коснулись неподвижных губ Эвелин. В груди, где-то там, где жило, до этого момента чёрствое ко всему чужому, сердце, что-то ухнуло, разрывая паутину собственных не проходящих, словно вечных печалей и сожалений. Аббатиса отстранилась и, стараясь сохранить ощущение странного счастья, поднялась с кровати. Тишина не действовала ей на нервы, как обычно, но в этой комнате, в сгустившейся темноте наступившей ночи, Гвеннит по-прежнему различала очертания тела Эвелин. Калхоун вновь улыбнулась, ощущая ненадобность острых ощущений этой ночью. Она почувствовала сладкое и тихое счастье, сон показался ей не обременительной и необходимой вещью. Она тихо вышла из комнаты, уже привычно поворачивая в замочной скважине ключ.глава 9
6 мая 2021 г. в 18:27
Эмили была в полной растерянности, когда узнала о том, что в монастырь должен был заявиться Альберт Чандлер. Привычная обстановка в «Чёртовом замке», как мысленно и девушка называла монастырь, была ей уже давно привычна. Ухищрения аббатисы по поводу повиновения послушниц сидела комком желчи где-то у неё в сердце. Ей, казалось, никогда ещё не было так страшно за саму себя, как за бедняжку Эвелин.
Запястья Эмили нестерпимо ныли от недавно затянутых на них верёвок. Эмили прекрасно знала, что причинять другим боль доставляет аббатисе недюжинное удовольствие, поэтому ей просто приходилось терпеть. Надо сказать, Эмили по-настоящему молилась Богу, в которого даже никогда и не верила, только в эти изматывающие её тело и терзающие душу моменты. И сегодня двадцать ударов плетью по внутренней стороне бёдер не прошли для неё даром. Полосы на светлой коже болезненно горели, и Эмили буквально заставляла себя к ним не прикасаться.
Только лишь увидев мистера Чандлера, она поняла, насколько пала аббатиса в своих убеждениях и желаниях. Девушке и в голову не могло прийти, что весь этот театр ознаменован только ради Эвелин, чистого и целомудренного, по её мнению, существа. То, что Эвелин непорочна во всех смыслах, Эмили было ясно как день. Ей и в голову не приходило, зачем мистеру Чандлеру заявляться к своей подопечной. К кому, как не к аббатисе, его сюда внезапно принесло?
Ей было только известно, что Эвелин со своим опекуном не в особо хороших отношениях, поэтому у неё в голове даже мелькнула ненароком мысль о том, что в глубинах души Калхоун внезапно проснулось благородство, и она старается помирить две враждующие стороны, чтобы Эвелин скорее вернулась домой. Но, только переступив порог комнаты младшей Беркли, она тут же поняла, насколько её мнения об этих трёх людях были ошибочны.
Калхоун казалась ей теперь воплощением дьявола, наблюдающего за интересной, увлекательной игрой. Эмили не видела её лица, находясь на полу около стены, но ей почему-то казалось, что оно выражает похоть, злобу, мстительность, презрение. В один момент Эмили разочаровалась, поняв, что идеально полноценной непорочности не существует. Всюду правит демон страстей, отравляя пусть даже самую благочестивую жизнь.
Раньше Эмили даже не задумывалась о том, что за стенами монастыря существуют другие страны, города, люди. Ей иногда снилось, какая планета на самом деле безграничная, со всеми полями, лесами, реками, пустынями, может быть, даже льдами. Эмили слишком часто не хотелось возвращаться в этот мир, её собственный узкий и односложный мир, где всем правит женщина, являющаяся для многих чуть ли не богом. Только вот Эмили совершенно не хотелось на неё молиться.
Плотское воссоединение, к которому по собственному желанию, когда угодно, её принуждала аббатиса, стало для неё неотъемлемой частью жизни. Эмили знала, что вся её жизнь во власти Гвеннит Калхоун, что только именно эта женщина имеет право разбить вдребезги все её мечтания, заново на этом месте складывая мозаику ложных чувств, убеждений, мыслей.
Эмили никогда старалась не думать о мужчинах. Аббатиса старательно вырисовывала на её сердце знаки, запрещающие любовь. По правде говоря, Эмили даже не знала, в чём смысл её жизни, и ради чего она вообще живёт.
Аббатиса неспешно одевается, пока Чандлер лежит на бесчувственной Эвелин, приходя в себя. Эмили плачет, закрыв лицо руками, подтянув к себе близко колени. Она безумно боится аббатису — лишь чувство страха правит сейчас её сердцем. Мысли путаются, ей кажется подозрительным то, что Калхоун оставила её здесь. Наверное, её ждёт сейчас та же участь, что и бедняжку Эвелин.
Сама же Калхоун не обращает на девушку у стены никакого внимания. Она властно нависает над Альбертом и говорит слова, резкие, повелительные, не терпящие возражений. Эмили не понимает, что именно она говорит. В ушах шумит, ей кажется, будто она слышит, как кровь бежит по её венам.
Чандлер медленно поднимается, взгляд его будто мёртвый, ничего абсолютно не выражающий. Он со злым непониманием смотрит на аббатису, в его движения вступает осознание. Галантерейщик, как от чумной, отшатывается от бессознательной подопечной, спускается с кровати. Из одежды на нём только приспущенные брюки, на свою, ещё более бесстыдную, наготу он не обращал никакого внимания. Жадный взгляд Альберта блуждал по обнажённому юному телу перед ним.
Аббатиса со злой насмешкой проследила за взглядом Чандлера, снова потерявшему связь со внешним миром. Губы её украсила довольная дьявольская ухмылка, стоило Альберту глянуть между белых разведённых бёдер, где на простынях краснели капли крови, размазанные и уже высохшие.
Чандлер нервно проглатывает вязкую слюну, тянется рукой снова к манящему, но уже осквернённому, телу, но размашистый удар аббатисы заставляет его планам измениться. С ненавистью, ещё большей, чем минуту до этого, он смотрит на Калхоун. С её плеч свисает чёрная не до конца застёгнутая одежда, но его совершенно не интересуют её несомненные прелести.
Рука его медленно превращается в кулак, и аббатиса усмехается ещё более издевательски.
Эмили поднимает заплаканные глаза, она не видит смысла бороться с желанием убежать отсюда подальше — лучше всего вообще из монастыря. Хоть она довольно хорошо знает, насколько это невозможно для тех, кто волей судьбы попал сюда, надежды Эмили старается не терять. Она видит лицо Чандлера, но глаза его неотрывно смотрят на ненавистную аббатису.
Испуганная девушка на дрожащих ногах медленно, не привлекая внимания, поднимается с пола, заворачивает за угол и распахивает дверь. На лестнице стоит Ами, её тёмные глаза вмиг окрашиваются тенью ненависти, она загораживает дорогу Эмили, нарочито слащаво улыбаясь. Эмили боится, что её маленькое желание выбежать на свежий воздух может мгновенно обломаться. Но её волнует сейчас совершенно иное.
Ами никогда не была ей врагом, всегда молча принимала её поддержку в первые дни в монастыре, когда аббатиса особенно казалась ядовитой змеёй, а не женщиной. Ами, бывало, даже старалась отвести от Эмили удар злобы Калхоун, беря всё на себя. Но теперь Ами вмиг переменилась, руки нещадно вцепились в плечи бегущей девушки, сжимая до боли. Эмили впервые видела такую всепоглощающую к себе ненависть, что сейчас излучала брюнетка. Она в полном отчаянии и растерянности замерла.
— Далеко собралась?
Голос Ами, издевательский и беспощадный, словно въедался в подкорку, не прося, а приказывая подчиниться. Эмили почувствовала тонкий аромат, исходящий от волос Ами, и вторично потрясённо замерла. Аббатиса ещё никому не позволяла такие вольности, да, что уж там говорить, это было невозможно.
— У госпожи Калхоун на тебя планы. Мне не велено тебя отсюда отпускать.
Несвойственная Эмили злоба захлестнула её по-прежнему чистую и добрую душу. Её поначалу даже не испугала эта вспышка. Вся правда теперь представилась ей в облачающем свете. Выходит, Ами была на самом деле любимицей аббатисы, но всегда строила из себя оскорблённую и униженную натуру? В то время, как остальные были действительно подавлены железной волей госпожи Калхоун и не смели даже ей противоречить. Эмили с силой, непонятно откуда взявшейся, толкнула Ами в грудь.
— Лживая… лживая… — задыхаясь от переполнявших её эмоций, произнесла Эмили.
— Лживая кто? — с невыразимым презрением усмехнулась Ами, ничуть не застигнутая врасплох от неожиданного толчка в грудь. Она поднялась, опёрлась рукой о стену, стоя на несколько ступеней ниже, чем Эмили, и сказала, — знаешь, почему именно тебя приставляют ухаживать за новыми девчушками, которые попадают сюда? Ты безотказная. А теперь. Знаешь, чем я заслужила любовь Гвеннит? Темпераментом, стойким и индивидуальным характером, который она не могла сломить даже наказаниями. Ты обижаешься, что теперь ты так часто подвергаешься боли. К боли невозможно привыкнуть. А вот ласки начинают под конец слишком приедаться. Они не врезаются в память, как боль. Её невозможно забыть, к ней нельзя приучить своё тело. — Ами подошла к Эмили ближе, постаралась коснуться её руки, но поймала лишь воздух от того, как та отшатнулась. — Во всём этом нелицеприятном действии, которое ты называешь наказанием, нередко даже пытками, я для себя и для нашей милой госпожи Калхоун нашла особенное удовольствие. Ей теперь даже не приходится прибегать к насилию, как случается со всеми остальными. Так для меня жизнь здесь превратилась из ада в самый настоящий рай. Конечно, ты недоумеваешь, дорогая Эмили, каким образом я смогла отличиться. То же самое могла бы сделать даже ты. Если бы была чуть поумнее и твёрже в своих устоях. Но ты глупа, мягкотела, слаба характером. Понятно, почему Она не нашла тебе лучшего применения, чем…
Хлёсткая пощечина заставила Ами вздрогнуть и отступить на шаг назад. Её тираду прекратила, неожиданно для самой себя, Эмили, впервые в жизни кого-то ударившая и, как ей показалось, осквернившая. Она даже вначале испугалась, не слишком ли сильным получился её удар, но Ами тут же взяла себя в руки, тронув рукой щёку, куда пришлась довольно неуклюжая пощёчина.
Сверху из комнаты, послышалась ругань.
— Тебе недостаточно того, что я тебе сказала? — усмехнулась Ами. — Жди кары небесной в лице нашей обожаемой госпожи. Она не простит тебе такой невоспитанности.
— Замолчи!
Эмили с ещё большей злобой оттолкнула девушку и бросилась бежать вниз по лестнице, опасаясь Ами, которая даже и не думала преследовать её. Казалось, она упивалась тем, что аббатиса очень хорошо отыграется на непокорной девчонке, которая совершенно не к месту начала проявлять свой жалкий характер. И пока бежала Эмили, ей слышался дьявольский смех Ами. А может быть, он всего лишь звучал в её собственной голове.
На полпути она почувствовала усталость, перед глазами всё поплыло от непрошеных слёз. Ноги её подкосились, всхлипы рвались наружу, и Эмили слишком запоздало поняла, что сейчас случился первый в её жизни случай, когда она встала на неверный путь. Её хрупкий и не закалённый организм был непривычен к таким эмоциональным встряскам, одна из которых случилась недавно. Эмили до сих пор чувствовала во всех членах несвойственную адреналиновую дрожь. Ей казалось, что она повысила голос впервые в жизни и это подействовало на неё точно так же, как первая испытанная боль. Нервные окончания, ей казалось, были возбуждены до предела, рыдания и странная, неуместная гордость будто душили Эмили. Она кое-как заползла под более тёмную ветвь тиса и постаралась вести себя тише.
Аббатиса же нашла свой покой только тогда, когда почти силой выдворила из монастыря ставшего чересчур настырным мистера Чандлера. Её бесила такая безбожная наглость, она почти была готова рвать и метать, одной только силой воли оставаясь в привычных ей рамках спокойствия.
Пришлось немного покричать, перебросившись некоторыми обличающими и злыми фразами, друг на друга, пока Чандлер всё-таки соизволил оторвать взгляд и руки от обнажённого тела Эвелин и убраться отсюда скорее, чем если бы за ним гнались повстанцы.
Калхоун нашла Ами на лестнице, капризно на неё глянувшую. На щеке любимой игрушки красовалось красноватое пятно, нанесённое, очевидно, ладонью. Вот ведь своевольная тварь эта Эмили. Аббатиса даже не глянула в сторону Ами, быстро пройдя мимо возмущённой девушки, не заботясь о чистоте своего длинного распущенного одеяния.
Эмили нигде не было. Мысленно пообещав себе как следует выпороть этих двух несносных шавок — Ами и Эмили — аббатиса двинулась в сторону спален, часть которых находилась на первом этаже, краем уха замечая стук лошадиных копыт, который ознаменовывал отъезд назойливого Чандлера. В спальнях Эмили тоже не оказалось. Раздосадованная до крайности, аббатиса быстрым шагом покинула левое крыло и спустилась по длинной винтовой лестнице в сад, где в основном преобладал тис.
Подавляемые всхлипы привлекли внимание аббатисы, чем, несомненно, выдали Эмили с головой. Ни секунды не раздумывая, с чего она начнёт осуждать девчонку, Гвеннит направилась прямо на звук. Не обманувшись в ожиданиях, аббатиса крепко схватила ничего не подозревающую Эмили за плечо и тихо, нарочито спокойно сказала:
— Думаю, не секрет, от кого ты здесь прячешься. Тебе утреннего приключения не хватило?
Застигнутая так неожиданно врасплох, Эмили в ужасе округлила глаза. Она совершенно не ожидала так глупо попасться самой аббатисе, которой она боялась теперь как огня, и которая сейчас вовсе не выглядела великодушной и солидарной. Это было понятно даже по выражению лица Калхоун, которая определённо не собирается выпускать девушку из своей железной хватки как минимум часа два.
— Простите-простите, госпожа Калхоун, — зачастила Эмили. — Госпожа… Простите, ради бога…
Калхоун ухмыльнулась, смотря на напуганную девушку. На самом деле, только увидев её тонкую хрупкую фигурку, неказистую внешность и текущие беспорядочно по щекам слёзы, аббатиса повеселела. Даже несмотря на минутное желание удрать отсюда, Эмили всё-таки оказалась слишком слабохарактерной, чтобы побороть очередной стресс, вызванный почти сразу, только немного другим фактором.
— Сейчас ты умоешься и поднимешься ко мне, — закатив глаза на усилившиеся рыдания Эмили, Калхоун нетерпеливо произнесла, — на сегодня ты обойдёшься без наказаний. Мне бы не понравилось, заляпай ты мне пол соплями. Бери себя в руки. Ты и так вскоре покинешь этот монастырь.
Отстранив от себя Эмили, которая, не поверив своему счастью, хотела броситься на шею своей «спасительнице», Калхоун продолжила:
— Правда, ненадолго. Ты выполнишь моё чрезвычайно важное поручение. Сбежать у тебя не получится. Ты почти выросла здесь и, надеюсь, понимаешь, что это бесполезно. Ровно до того момента, пока мне не надоест тебя содержать, — аббатиса сделала интригующую паузу, с неудовольствием глядя в заплаканные глаза послушницы. — Так вот. Ты выслушаешь меня. Сара выдаст тебе надлежащую одежду. А завтра в вечернем дилижансе ты отправишься в особняк Беркли.
Эмили до того была истощена морально, что единственное слово, которое она уловила, было «дилижанс». С этим словом у неё сразу же возникли некоторые ассоциации, в том числе, свобода и почему-то почта. Зачем аббатисе требуется лично она, Эмили так и не поняла.
— Я дам тебе пузырёк с ядом. Ты должна его беречь, так как без него ты будешь бесполезна. Помнишь ведь, что не стоит меня злить? Конечно, помнишь. Стоит тебе провалить всё дело, я уже не дам тебе второго шанса самоутвердиться.
Теперь Эмили точно расслышала каждое слово, и её так испугала речь аббатисы, что она снова предприняла безуспешную попытку сбежать, забыв о ладони Калхоун на своём плече. Калхоун же на это ничего не сказала, лишь молча дёрнула девушку на себя, хватая её уже за оба плеча. Эмили оказалась почти что вжата в объёмную грудь аббатисы, и мысленно пожалела, что она гораздо меньшего роста, чем Калхоун.
— Я повторять не буду, — спокойно сказала аббатиса. — Или ты выполняешь то, что я тебе скажу. Или удача отвернётся от тебя окончательно.