Запретов не может быть

      Внезапно наступившее утро вырвало Эвелин из цепких лап сна. Того неприятного сна, после которого практически всё тело ноет от непонятной и неизвестной боли, когда находишься между двумя состояниями: немедленно встать и прекратить все тягостные чувства, вызванные размытым кошмаром, или же остаться в кровати и не двигаться совсем.       Всё-таки инстинкт самосохранения Эвелин, внезапно проснувшийся вместе с ней, слабо забил тревогу. Она открыла глаза и долго с недоумением смотрела на белый потолок над ней. Беркли знала, что вчера случилось что-то ужасное, и это ужасное случилось именно с ней, но память благоразумно удосуживалась не вспоминать о событиях несколько секунд.       Перед внутренним взором Эвелин отчего-то появилось затуманенное лицо опекуна, перекошенное от злости, и обширные достопримечательности госпожи Калхоун, которая стояла почему-то рядом с Альбертом. Девушка, на которую в один миг навалились все страшные воспоминания вчерашнего вечера, подскочила с кровати и тут же охнула. Внизу резануло болью, и Эвелин завалилась на бок, сжав руками средоточие своих несчастий. Комната была пуста.       Ненависть вспыхнула в ней с новой силой, о которой не подозревала даже сама Эвелин. Следующий факт, который её чрезвычайно смутил, подразумевал отсутствие на ней какой-либо одежды. Беркли неуклюже завернулась в тонкое одеяло и решила во что бы то ни стало не покидать его, пока к ней кто-нибудь не придёт. Не слишком привлекательно перекосив лицо от жалости к самой себе и самых негативных чувств к двум особенным людям, Эвелин тщательно изучила в зеркало отнюдь не изящные следы от укусов на своей шее. Беглый осмотр священных особенностей её организма привёл к неутешительным результатам. Хоть в месте разрыва и болело, в неё уже без всяких препятствий могло войти три пальца.       Эвелин стало так стыдно, что она отдёрнула руку, снова заворачиваясь в одеяло. Как бы ей было ни неприятно осознавать, что с подачи аббатисы её просто поимели, девушка всё-таки ощущала какие-то странные чувства и эмоции от своего нового положения. Внутри она ощущала пустоту, специфику которой понять пока что не могла.       Проведя время довольно однообразно и удручающе, Эвелин всё-таки решила проверить, заперта ли дверь. Хоть у неё на этот счёт и не было каких-то особенных надежд, она не испытала никакого разочарования, убедившись в обратном. Окна тоже больше не открывались.       Эвелин только сейчас, волоча по полу длинное одеяло, бездумно бродя по комнате, почувствовала себя будто в клетке. Лишь сейчас вся неприглядная действительность повернулась к ней лицом, и дала знать о себе мучительным спазмом горькой обиды в горле.       Как только Беркли почувствовала, что ей очень хочется есть, со стороны двери послышался звук, который одновременно давал шанс на надежду и заставлял в страхе замирать всё тело. Эвелин быстро вскочила на кровать, едва не запутавшись в одеяле, и, томясь от ожидания, вонзила взгляд в пространство между стеной и поворотом.       За дверью был слышен приглушённый разговор. И вскоре в комнату зашла пожилая монахиня. Меньше всего ожидавшая увидеть здесь Сару, Эвелин в удивлении расширила глаза и по внутреннему наитию ещё тщательнее закуталась в одеяло.       Суровое лицо монахини с первых же мгновений внушило ей страх. Неподвижные, будто каменные, черты её лица не вызывали никаких положительных чувств, глаза блекло-серого цвета смотрели будто сквозь и пугали тем больше. Руки, покрытые морщинами и непривлекательно выступающими венами, сжимали стопку одежды.       Эвелин, по мере приближения Сары, отодвигалась от неё всё дальше к изголовью кровати.       — Калхоун сказала приодеться к завтраку, — сказала монахиня и бросила на кровать стопку.       Голос её был похож на тот отвратительный звук, который возникает, когда в ведро со стеклом бросают подкову. И ещё немаловажный факт, который сразу поразил Эвелин, заключался в расстановке обращений. Сара говорила об аббатисе странно вальяжным тоном, будто находилась с ней на равных правах. Привыкшей, что Гвеннит все величают «госпожа», Беркли почему-то показалось обращение Сары аморальным. Не дожидаясь ответа, монахиня развернулась и вышла той же деревянной походкой, какой вошла. Эвелин почувствовала, что ей стало легче дышать.       Разговор по ту сторону двери возобновился, но уже более громкий и с примесью ссоры. Девушка, сидящая на кровати, не могла разобрать второго голоса, теперь в её голове неотрывно звучал металлический и неприятный голос Сары.       Аббатиса вела себя так, будто ночью ничего не случилось. Её глаза неопределённого цвета не выражали абсолютно ничего, когда мимолётно касались взглядом фигуры Беркли. Эвелин сидела рядом с госпожой Калхоун и старательно поглощала положенную еду, стараясь не показывать, насколько её тошнило от вчерашних воспоминаний, непосредственно с участием самой аббатисы. Ей не хотелось ни на кого смотреть. Хотя ей определённо мерещились многочисленные взгляды послушниц, смотрящие на неё с недовольством, неодобрением и насмешкой.       Гвеннит же томилась. Пережившая не самую спокойную ночь за всю свою карьеру, она отчаянно пыталась держать маску твёрдой и решительной женщины. Дававшая наставления Эмили, которая за несколько часов ужасалась несколько раз и во всей красе показала всю свою слабохарактерность, Гвеннит была буквально вымучена её истериками. Лишь когда она положила конец психологической подготовке и вручила бледной и дрожащей Эмили небольшой ридикюль с деньгами и обещанным пузырьком, Калхоун смогла успокоиться.       А теперь она сидела рядом с Эвелин, которая старательно пыталась сделать вид, что её тут нет. Однако голод говорил сам за себя. И Калхоун, вроде бы, с одной стороны и смешно было смотреть на девушку, но с другой стороны в её душе поселилась какая-то неопределённая вина, толком непонятная даже ей самой.       За те минуты, проведённые ночью рядом с Эвелин, Гвеннит смогла обрести непродолжительное, лёгкое блаженство. А за минуты, которые она потратила на Эмили, окончательно его лишилась, и теперь ничто не могло пробудить в сердце аббатисы прежнего успокоения и иллюзорного ощущения счастья.       Трапеза прошла в полной тишине, нарушаемой лишь стуком ложек об тарелки. Эвелин хотела было встать и быстрее покинуть ставшую неприветливой трапезную, но цепкие и молниеносные пальцы быстро схватили её за запястье.       — Никуда ты не пойдешь, — тихо отреагировала аббатиса. — Без моего сопровождения.       Беркли отдёрнула руку и осталась стоять на месте, чувствуя себя максимально глупо. Ей казалось, что все вокруг смотрят на неё насмешливо, внутренне осуждая её. Ненадолго заняв себя мыслями, Эвелин вдруг поняла, насколько её стали раздражать короткие и односложные фразы Калхоун. А ещё эти её странные глаза, всегда смотрящие пристально и будто в самую душу. Как же ей не повезло оказаться здесь.       — Пойдём, — услышала она уже около своего уха.       Аббатиса встала из-за стола, вновь взяв руку Эвелин, и направилась не в коридор, где была лестница на второй этаж, а к выходу из монастыря. Тихая радость колыхнулась в груди девушки, уже сразу наивно предполагающей, что аббатисе надоело с ней возиться и теперь она отпускает Беркли на все четыре стороны. Эвелин покорно шла за Гвеннит, держащей её руку, и вдруг даже Сара показалась ей не чёрствой, а довольно милой женщиной, правда, со своими недостатками. А у кого их нет?       Жёсткая рука аббатисы привела её в сад, через некоторое время рядом с ними появилась миниатюрная послушница и подала Гвеннит садовые ножницы.       — Вот, — сказала она, передав ножницы Эвелин. — Будешь подрезать кусты.       — Что? Какие кусты?       — Которые ты видишь перед собой.       Госпожа Калхоун отпустила, наконец, маленькую белую руку и подошла к редким рядам тонких колышков, которые тянулись через все ряды неопределённого вида кустов. Она подняла с земли длинную светлую верёвочку, привязанную к вершине колышка, и всунула конец в руки совершенно растерянной Эвелин. Калхоун неприятно улыбнулась и сказала, привычно засунув руки в карманы:       — Надеюсь, мне не придётся объяснять тебе, что с этим нужно делать. Видишь зарубки на кольях? Сравнивай, завязывай верёвки и работай. Чтобы только по уровню.       Она уже было повернулась, чтобы уйти, как Эвелин забежала вперёд неё.       — Вы не имеете права использовать мой труд в своих целях. Я не послушница вашего монастыря, у вас полно других работниц, на них отыгрывайтесь!       Калхоун смерила её почти равнодушным взглядом. Солнце уже стояло высоко и в выгодном свете освещало фигурку Эвелин, её светлые волосы были собраны в простую, почти небрежную, причёску, и имели практически такой же цвет, какой был у Элоизы. Гвеннит посмотрела девчонке в глаза.       — Мне показалось, ты что-то вякнула. Запомни раз и навсегда. Здесь ты в моей власти. И будешь делать то, что я тебе скажу. Или, — она угрожающе приблизилась, — ты хочешь повторить участь Эмили?       Беркли в страхе отшатнулась. За сегодняшней трапезой она не видела смущённого знакомого лица, но не зацикливала на этом внимания, слишком занятая жалостью к самой себе. Но теперь она ясно поняла, что та куда-то пропала, и ей даже не хотелось задумываться, что случилось с бедной Эмили. В горле застряли слова, касающиеся прошлой ночи, и вопрос, будет ли такое происходить впоследствии. Вместо этого Эвелин хотелось просто куда-нибудь убежать, чтобы не видеть этих жестоких бесцветных глаз.       — Принимайся за работу, — сказала Калхоун, направляясь в сторону незаметного крыльца. — Это плата за то, что я тебя приютила.       Эти слова почему-то так испугали Эвелин, что она тут же стала работать. Повязала верёвку на другой колышек, протянула её через весь куст и взяла в руки увесистые ножницы. Первый обрез получился неуклюжим, когда Беркли отхватила верхние молодые побеги. Она вздохнула, понимая, что ей больше ничего не остаётся, и постаралась резать ровно по верёвке.       После часа мучений с тяжёлыми ножницами, к которым нежные руки были непривычны, Эвелин окликнула незнакомая ей послушница, пришедшая с новым поручением от аббатисы, после чего графской дочери пришлось собирать все отрезанные ветки и листья в старые мешки из-под сена.       Не привыкшая к работе, Эвелин проклинала всех и вся в этом монастыре. Она смогла недолго отдохнуть во время короткого обеда, после которого её сразу же послали в конюшню чистить и мыть лошадей.       Но этому безумному и невероятно длинному дню суждено было кончиться. Поэтому Эвелин даже не хватило сил скинуть с себя верхнее платье. Она сразу упала на кровать, проваливаясь в тревожный и беспокойный сон. Аббатиса к ней так и не пришла.       Следующий день начался так же не предвзято, как и прошлый, за исключением того, что утром в трапезной аббатисы не оказалось. Эвелин не встречала её на протяжении всего дня, и совершенно было непонятно, куда Калхоун подевалась и чем была занята. Впрочем, решила Эвелин, ей было на неё больше, чем всё равно. И молясь богу, Беркли основывалась именно на этом, поэтому попросила как можно скорее покарать аббатису за все дела хорошие. После чего отправилась пропалывать каменные дорожки, между плитами которых пробивалась трава.       Незаметно для неё прошли эти два дня, во время которых Эвелин так уставала, что даже забывала ненадолго о том ужасе, что с подачи аббатисы с ней произошёл. Постепенно она догадывалась, какой будет следующая стадия «оплаты», и Беркли от этого даже передёргивало. Каждый вечер она обессиленно опускалась на кровать, закрывала глаза и почти сразу же наступало утро. Сон был настолько кратковременным, что даже усталость проходила не полностью.       Нежные и светлые руки Эвелин слегка загрубели, покрылись болезненными трещинками и постоянно зудели. Теперь девушка не просто ненавидела аббатису — она её уже презирала до глубины своей души, и однажды ей в голову пришла мысль о возможной мести. Как она собирается мстить такой могущественной и недосягаемой женщине, Эвелин пока не представляла. Но её воображение ярко рисовало картины кары, которой госпожа Калхоун подвергнется сразу же, окажись Беркли на свободе. В своих наивных сердечных порывах и жажде мести, Эвелин порой забывала, что за стенами этого монастыря её ждёт ещё большая опасность, нежели здесь. Привыкнув вести жизнь широкую, она не думала о том, что в большом мире она теперь никто. К тому же, Эвелин ещё не догадывалась, какой подарок ей уготовила аббатиса за её спиной, отдав во владения Чандлеру поместье.       Измотав себя ещё и морально мыслями о жестокой расправе над Калхоун, Эвелин жила и работала словно во сне, пока до неё не дошли слухи о вернувшемся из Рима докторе.       В самые критические моменты, когда ситуация заводила Эвелин в тупик, она сразу же начинала мыслить нерационально. С приездом доктора в округ у неё появлялась идеальная возможность заиметь помощи от него. Раз он оказывался единственным её знакомым, который не хотел её выкупить, забрать себе, жениться и так далее, у Беркли нет иного выхода. Только вот как сообщить ему о себе?       С аббатисой он находился в, насколько можно, нейтральных отношениях, они оба никогда, на памяти Эвелин, не испытывали друг к другу восторга. Но это даже сможет сыграть Беркли на руку: лишний раз потрепать нервы Калхоун она была теперь всегда рада, найдя для себя ещё одну отраду в тягостном заточении. У Эвелин было немного времени подумать над тем, как незаметно и не подозрительно заманить д’Юрвиля в монастырь. Но ей с неохотой пришлось признать: незаметно не получится, тут везде на каждом шагу послушницы, а со стороны улицы шансов ещё меньше. Взять даже того бедолагу, который пытался выкрасть её через окно; что с ним в итоге случилось? Эвелин подошла к окну и посмотрела вниз, насколько позволяло стекло. Хотя бы приблизительной вероятности выжить, упав с такой высоты, практически не было. Но жалости Эвелин к тому человеку почти что не испытывала.       К Беркли постепенно возвращалась прежняя крепость духа и уверенность, что она сможет выбраться из любой ситуации, какую бы степень неприятности она не имела. Эвелин не считала себя пупом земли, но её натура не могла вынести такого надругательства над собой; все эти качества Беркли явно позаимствовала у своей матери.       Поэтому следующим днём, отправляясь на очередную бесполезную работу, Эвелин долго и тщательно продумывала план побега из монастыря через ничего не подозревающего д’Юрвиля. Беря во внимание тот факт, что он как-никак всё-таки доктор, Беркли решила как-нибудь утром не выйти из комнаты, притворившись больной. Но с другой стороны, она не знала, какими познаниями в медицине обладала сама аббатиса или её приближённая Сара, поэтому у этого плана крыша оказывалась дырявой.       Другой план подразумевал под собой имитацию беременности. Сама Эвелин невесело над этим посмеивалась, с отвращением корчась при одной мысли об этом, но схема должна быть рабочей. Из обширной библиотеки Беркли-младшая в своё время узнала, что при этом испытывают женщины и какие, в общем, симптомы должны проявляться. Но далее следовало ещё несколько прорех в этой гениальной мысли: аббатиса могла не оставить её с доктором наедине, и сам д’Юрвиль мог не понять всей подоплёки положения Эвелин. И самое страшное заключалось в том, что Элуа её осмотрит, проверит, скажет, что беременность не установлена, и уйдёт, и тогда прощай свобода.       Эвелин помотала головой. Оба эти плана были похожи друг на друга, как два сапога, к тому же, дырявых и ненадёжных, поэтому она с негодованием отмела их. Ещё немного поломав голову над разными вариантами, Беркли решила инсценировать отравление, не всерьёз, конечно. Остановившись на этой правдоподобной, но с другой стороны опасной, версии, Эвелин слегка успокоилась.       Она вернулась в монастырь уже под вечер. Закатный красный свет бросал на холодные стёкла окон острые блики, небо отсвечивало разными оттенками, от нежно-розового до чёрно-фиолетового. Эвелин, не чувствуя мышц от усталости, без всякого сопровождения дошла до кухни, не глядя взяла с тарелки холодную кукурузную лепёшку и отправилась в свою комнату. Чтобы не пересчитать все каменные ступеньки, она шла с широко раскрытыми глазами, в то время как уже другие послушницы давно спали. Аббатисы не было видно целый день, но Эвелин так устала, что ей едва хватило сил дойти до кровати и съесть лепёшку, не то что думать о Калхоун. Сквозь дрёму через несколько минут она услышала знакомый звук поворачиваемого в замочной скважине ключа, и с последней мыслью отчаяния в угасающем сознании Беркли уснула глубоким сном без сновидений.       Утро наступило как-то быстро и внезапно, и первое, что Эвелин почувствовала, это была тянущая боль в животе и перекрывающая всё тошнота. Она озабоченно села, протёрла глаза, и тут же схватилась за ногу, которую свело противной судорогой. В горле отчего-то жгло, усталость за ночь не исчезла, перелившись в слабость всего тела. Беркли нахмурилась, попытавшись что-то сказать, в глотке запершило, и она, неуклюже вскочив, приблизилась к умывальнику за хлипкой и тонкой дверью. Из-за задёрнутых штор в комнате было темно, поэтому она чуть не споткнулась о свои брошенные башмаки.       От рвотного рефлекса при попытке выпить воды Эвелин чуть не вывернуло, от боли в животе она осела на пол и в таком скрюченном положении добралась обратно до кровати. Ещё не совсем понимая, что с ней происходит, девушка слегка сжала руками горло, надеясь хоть так облегчить жжение. Совсем уж испугавшись своего странного состояния, Эвелин приподнялась на локтях и посмотрела в зеркало затуманенным взглядом, и перед ней появилось серо-бледное взъерошенное отражение. Её былая привлекательность теперь была отталкивающей, поэтому она опустилась обратно на кровать ждать, пока кто-нибудь не придёт, изнывая от скручивающей всё внутри боли.       Вечность спустя дверь открылась, и один из самых неприятных голосов, которые Эвелин когда-либо слышала, прошелестел:       — Подъём. Работа не ждёт. Завтрак готов, спускайся.       Ни о каком завтраке Эвелин даже слышать не хотелось, она приподняла голову и вымученно посмотрела на Сару. Ледяной взгляд той на миг приобрёл жалостливые и удивлённые нотки, но женщина тут же нахмурилась.       — Что это с тобой случилось?       — Не знаю, — тихо выдавила Эвелин, отворачиваясь.       — Отвечай внятно, мелочь.       Пожилая монахиня всех вокруг, кроме аббатисы, называла мелочью, и это невероятно бесило Эвелин, но теперь ни о каких негативных чувствах речи быть не могло.       — Мне плохо, — внятно ответила Беркли.       — Я позову Калхоун, пусть она с тобой разбирается.       — Лучше позовите доктора…       Собравшись уходить, Сара обернулась и презрительно подняла бровь.       — Ишь чего захотела. Зову Калхоун, твои проблемы меня не касаются, это из-за неё ты здесь живёшь. Будь моя воля, давно бы выкинула такую ленивую и бесполезную девчонку на вольные хлеба.       От злости и жжения в горле Эвелин чуть не захлебнулась. Меньше всего ей сейчас хотелось видеть Калхоун с её бесцветным колючим взглядом, меньше всего хотелось слышать короткие односложные фразы, но ничего возразить Эвелин не могла, потому что Сара уже захлопнула за собой дверь. Краем сознания Беркли заметила, что она не заперла дверь, но какой теперь в этом был смысл…       Ещё через неопределённое время в проёме между стен появилась неясная взъерошенная фигура аббатисы. Через слегка распахнутые одежды проглядывали загорелые бедра и наспех натянутая комбинация с не расправленными на обширной груди складками. Широким шагом Гвеннит прошла до кровати Эвелин, жёсткой рукой расправила её скрюченную фигуру и положила холодную ладонь на лоб.       — Температура? — бесцветно спросила Сара, стоящая в дверях.       — Нет. Вряд ли, — таким же тоном отозвалась Калхоун.       Сара цокнула языком и закатила глаза.       — Почему ты от неё не избавишься? С ней столько же возни, как с породистой собакой.       Эвелин показалось, будто аббатиса зашипела.       — Молчать. Я распоряжусь ей, как захочу. Надо возиться, значит, буду возиться.       — Твоё дело, возись, — бросила Сара и ушла, вторично хлопнув дверью.       Этот хлопок отразился в голове Эвелин ещё одной вспышкой боли, и она зажмурилась не столько от неё самой, сколько от того, чтобы не видеть напористого взгляда Гвеннит и её груди, мелькающей почти перед самыми глазами. Как же она хотела теперь вернуться в прошлое и не думать о своих планах побега, потому что случилось именно то, что она подспудно желала. И эта реальность теперь никак её не обнадёживала, ещё больше ввергая в пучину отчаяния и безысходности.       Бездействие аббатисы напрягало её всё больше, пока та, наконец, не погладила её по щеке, убрав с лица волосы.       — Ты очень бледная, — наконец проговорила Калхоун.       Эвелин молча кивнула, опасаясь что-либо говорить и тем самым разрушить неожиданную благосклонность надзирательницы. И всё-таки лёжа на кровати, она чувствовала себя уязвимой перед аббатисой, будто жертва перед хищником.       — Что же мне с тобой делать?       — Ничего, — осмелилась ответить Эвелин, — я умру, и у вас не будет проблем.       — Проблем не будет, — соглашается та, — но ты хоть понимаешь, что я потом не смогу себе этого простить? Глупая девчонка.       Эвелин удивляется. За последнее время общения с аббатисой она ещё не слышала от неё такого длинного предложения. Но даже несмотря на своё плачевное состояние, Беркли хотелось сказать ей всё — насколько ненавидит её голос, до какой степени не переносит её ужасную манеру разговаривать, и что при возможности размазала бы её за то, что с подачи Гвеннит над ней надругался опекун. Поддавшись своей секундной злобе, она сделала резкое движение навстречу аббатисе, но её рвение тут же остановила уже жгучая боль в животе. Гвеннит поначалу отшатнулась, отдёрнув руку, но тут же с приторным сочувствием сказала:       — Бедная. Скажи, где болит.       Эвелин от стыда и ненависти хотелось плакать, но она покорно кивнула на нижнюю часть тела и притронулась к горящему внутри горлу.       — Тошнит?       Беркли вторично кивнула, чувствуя себя как никогда беззащитно и уязвимо.       — Всё ясно, — безэмоционально сделала вывод аббатиса. — Отравилась чем-то.       После чего духовная особа, не взглянув на страдающую девушку, величественно и не спеша удалилась за дверь.       Калхоун спустилась в тёмный отсек самого нижнего этажа, прошла ещё немного, отперла дверь, спустилась по лестнице и оказалась в подземелье. По пути зажигая свечи, она взяла в руку канделябр, и осветила небольшую полку с бутылочками самой разной формы и цвета. Перед ней была небольшая коллекция ядов, собранных за всё время её пребывания здесь и самолично улучшенных. Некоторые из них были очень сильного действия и убивали сразу же, стоило жертве выпить несколько капель такого яда с вином. Другие же были слабыми, и вначале вызывали лишь тошноту и слабость, а после смерти обречённого частицы этого яда исчезали в организме бесследно, что было преимуществом отравителя.       Аббатиса придирчиво осмотрела каждый пузырёк, и вдруг заметила сравнительно меньшее количество одного из слабых ядов, того не доставало совсем мало, но Гвеннит точно знала уровень каждого из них. Ярость начала медленно завладевать ею. Калхоун перевела взгляд на едва заметные меловые линии на полу, и ожидаемо обнаружила лёгкие потёртости у самой стены. После того, как она передала яд среднего действия Эмили, она сюда больше не заходила. Значит, меловые линии потревожил кто-то другой, который, к тому же, почти всё время имеет возможность стащить у неё ключ.       Она повернулась к двери и до побеления костяшек сжала канделябр, плюнув в пустоту:       — Тварь.       Догадка в её уме сложилась быстрее, чем Гвеннит предполагала. Послушниц и монахинь, что знали про коллекцию аббатисы, можно было по пальцам пересчитать. Никто в монастыре так подло ни ненавидел Эвелин, чтобы желать ей смерти, кроме одного-единственного человека. Ами. Всё складывалось не в лучшую для последней сторону, потому что та даже не пыталась скрыть ревностные чувства, которые так и рвались наружу. Роль стать фавориткой аббатисы досталась ей очень тяжело, практически потом и кровью, и видя, что новенькая получает всё больше внимания от госпожи Калхоун, в ней бесчестно разыгрался план мести.       Аббатиса с таким злом захлопнула тяжёлую дверь, что от стены аж отвалилась штукатурка. Оставив канделябр, она поднималась по каменным лестницам, мелькая в свете частых окон в коридоре, сгорая от самых низких чувств. К её не самым лучшим качествам относилось непостоянство: в определённых ситуациях она могла смотреть на умирающего и глазом не моргнуть, а после разозлиться на послушниц за неровно заправленные кровати. И сейчас она решила во что бы то ни стало наказать зарвавшуюся Ами, которая не подозревала, что уже давно перестала быть фавориткой.       То, что Эвелин в любой момент может стать хуже, она как-то не думала, потому что в этот момент злилась на обоих девчонок за то, что даже в самых тихих обстоятельствах они из-за неприязни устроят какую-нибудь проблему. Однако волнение в ней победило, она отправила Сару поймать попутного почтальона, саморучно всё-таки написав короткое письмо д’Юрвилю. Но ей скорее хотелось к Ами. Чуть не бросив в руки Саре письмо, она снова помчалась по знакомому маршруту к комнате послушницы, развевая за собой одежды.       Та оказалась за столом, читая какую-то книгу. Аббатиса закрыла за собой дверь, и мрачно замерла около неё. Ами повернулась.       — Госпожа аббатиса, вы не в настроении? — игриво спросила она, отложив книгу.       Ами привычно облизнула губы и дотронулась до безответной сухой руки аббатисы, полностью развернувшись на стуле. В комнате, помимо стола, находились ещё две кровати, но вторая послушница, к счастью Калхоун, куда-то ушла. Ами же, тем временем, слегка неуверенно потянула её к кровати. Бесцветные глаза госпожи жгли её беспощадно и пристально. Аббатиса отмахнулась от мягкой руки Ами и угрожающим тоном произнесла:       — Эвелин отравилась.       Ами слишком наигранно нахмурилась, состроив недоумевающее выражение на лице.       — Чем?       — Я её не травила, — медленно надвигаясь на Ами, отозвалась Гвеннит. — Не могу знать, чем.       — Ну, а я здесь при чём?       — Да так. Чаще всего я тебе доверяла её безопасность. И сейчас именно ты видишься с ней чаще других. Так что у меня возникло несколько вопросов.       Ами с появившимся страхом в глазах смотрела на аббатису, как загипнотизированная. Лишь когда большая грудь той упёрлась в небольшую грудь Ами, она отпрянула.       — Первый вопрос, — не меняя тона, начала Калхоун. — Как ты стащила у меня ключ?       — Какой ключ? Я не понимаю… — залепетала Ами, — я ничего не брала у вас.       — Скажешь, что это не ты была в подземелье?       — Нет, не я, — вконец перепугавшись, девушка села на кровать позади себя.       — А кто?       — Не знаю.       Аббатиса нетерпеливо вздохнула и схватила Ами за волосы, потянув к себе.       — Говори немедленно. Моё терпение не железное. Вы обе меня уже порядком достали. А тебе хуже уже не будет. Ты давно потеряла свою значимость для меня. Я не выгоню тебя, не убью, не буду мучить. Но сорняк предательства в моём монастыре я уничтожу. Говори!       Ами завыла от боли, когда аббатиса с жестокостью намотала волосы на кулак и коротко дёрнула.       — Скажу, я всё скажу… Отпустите.       — Говори.       — Когда вы уснули со мной, я нашла в вашей одежде ключ. Вы мне рассказывали про подземелья и яд, и я думала, что большего доверия достичь просто невозможно. От вас, имею в виду. Незаметно я пробралась вниз, ключ к двери подошёл, я и зашла внутрь. Там… я не знала, что мне лучше взять, я взяла прозрачный пузырёк и отлила от него в напёрсток.       — В напёрсток? — усмехнулась аббатиса.       — Потом я вернулась к вам. Напёрсток с ядом я поставила за ножку этой кровати, — Ами трясущейся рукой показала за плечо.       Аббатиса отпустила волосы послушницы и обошла кровать, на которой сидела та. За ножкой действительно оказался напёрсток. Двумя пальцами Калхоун взяла его и посмотрела на свет. Внутри на самом дне оставалось две-три капли.       — Ты в курсе, что если бы дала ей эти остатки, то пришлось бы заказывать гроб?       — Я надеялась на это.       — Вот как, — мрачно сказала аббатиса. — И сколько же здесь было?       — Половина, — не сразу отозвалась Ами, отвернувшись и вытирая подступившие слёзы.       — Я поражаюсь тебе. Быть такой дрянью это талант.       — Не губите…       — Я сказала, что ничего с тобой не случится. Живи здесь, сколько проживёшь. На случай смертей в монастыре предусмотрено кладбище. У тебя много возможностей.       Аббатиса открыла окно и, размахнувшись, выбросила напёрсток.       — Дальше рассказывай, не стесняйся.       — Я следила за девчонкой, признаю. Вы сами знаете, госпожа, что я не люблю слабаков.       — Почему же ты не отравила Эмили?       — Она была глупая, и совершенно не заслуживала вашего внимания. И не заслужила бы никогда. А я догадываюсь, зачем вы отправили именно её к галантерейщику Чандлеру. Её не жалко, если поймают.       Калхоун стремительно обернулась, пронзив Ами взглядом, как молнией. Та крупно вздрогнула, ясно понимая, что сболтнула лишнего, и отползла на край кровати, подальше от аббатисы.       У Гвеннит был сегодня тяжёлый день. Она была вконец раздосадована самовольством своих послушниц, поэтому, обойдя кровать, она хлёстко ударила Ами по лицу, от чего у той взметнулись неприкрытые волосы, и она с возгласом повалилась на кровать.       — С этого дня ты под замком. Так же, как Эвелин, — сухо бросила аббатиса и вышла, заперев за собой дверь.       В ужасном настроении она шла по коридорам, снедаемая злобой, презрением и усталостью, пока к ней не подошла Сара, отчего-то ехидно улыбавшаяся.       — Доктор прибыл, — монахиня наконец разглядела страшное лицо аббатисы и поспешно добавила скрипучим голосом, — госпожа Калхоун.