От смерти до любви шаг и сорок секунд.

Все казалось каким-то нереальным, неправильным, неестественным. Таким, словно это было чем-то запрещенным, но никого это не смущало. Все эти спокойные, не погруженные в траур лица, нескрываемое веселье, спокойное нахождение рядом с комнатой, доступ к которой теперь имел только Ватари и Лайт. Было мерзко видеть все это, зная наперед ближайший день, неделю, месяц, наверняка и сам год: проснуться через силу, поесть под грозным взором друга, отправиться на уроки, вновь поесть, хотя еда буквально сама кричала о том, что находиться в желудке не планирует, а вот выйти через рот — да; под вечер заставить Ватари поехать на кладбище, облокотиться спиной на мраморную могилу, рассказывая очередной скучный день, а порой просто тихо смотреть в небо, затем вернуться в приют и так по-новой. Лайт давно потерял счет времени, а контактировать с кем-то, чтобы узнать сегодняшнюю дату, — дело совершенно ненужное и времязатратное. Цветок на подоконнике и сам прекрасно помогал подростку: учитывая погоду за окном, Ягами поливал папоротник раз в неделю и опрыскивал каждые три дня, благодаря чему прекрасно ориентировался в проходящих мимо него безжизненных неделях. Хотя в последние два дня «календарь» слегка подводил — начало лета по своей сути должно было быть жарким и солнечным, что как раз сочеталось бы с поливами, а от того — с восприятием дней, но погода заметно ухудшилась, на смену солнца пришли дожди и серое небо с не менее серыми тучами. Не сказать, что такой погоде подросток был не рад. Как раз наоборот, это была оптимальная погода для нового Ягами, хотя его младшая копия наверняка кричала бы что-то вроде "Зануда!" детским протяжным голосочком, но Лайта мало это волновало. Когда наступил момент полного отстранения от реальности, когда подросток променял голубое небо на черную бурю, а свободных птиц — на времяпрепровождение у забытой и явно несвободной могильной плиты? В голове вдруг закрутилась несколько тревожная и малость пугающая мысль: "А свободен ли Эл?" В народе говорят, что призрак будет бродить по земле в том случае, если у него остались незавершенные дела. Но нет, Лайт был слишком взрослым и в какой-то степени скучным, чтобы верить в призраков и их прогулки по миру, но спокойно спать у него никак не получалось. Осознавая, что в загробном мире, — а в него подросток верил, — Эл может метаться в пустоте, а не спать спокойным сном, как Ягами, он не мог продолжать проваливаться в царство Морфея, будто чувствуя за это вину перед умершим детективом. И в очередную такую бессонную ночь Лайт с тяжелым вздохом поднялся с кровати и направился к выходу, по пути хватая со спинки стула свой старый кардиган. Скрипящая дверь и мрачный коридор, освещаемый тусклыми настенными лампами отчего-то напомнили бесконечные белоснежные коридоры штаба. Одинаковые двери без номеров, высокие потолки и полностью стеклянные лифты, привыкнуть к которым не получилось даже спустя месяц проживания там, почти что бескрайняя, словно пустыня, крыша и бесконечное количество этажей. Лайт даже жалел, что действительно послушался Эл и не разгуливал по штабу, хотя даже тогда подросток понимал, какое веселье он пропустит. Скитаться по одинаковым, но абсолютно разным этажам, исключить лифт и ходить только пешком, а потом и вправду заблудиться, усевшись где-то под запасной лестницей в конце самого извилистого и неиспользовавшегося этажа, ожидая подмоги, хотя и паники совершенно нет, только детская радость от удавшейся шалости, — вот настоящее короткое, мгновенное, но от того искреннее счастье. А потом, завидев встревоженного и злого детектива, громко рассмеяться, будто ты и впрямь ребенок, и быстро-быстро побежать мимо, ожидая услышать сзади себя недовольный вздох и быстрые шаги, перерастающие в бег. Лайт никогда не рассказывал о своих настоящих, порой детских, но таких приятных желаний. В глазах всех он был обычным мрачным подростком, даже с детективом удалось это провернуть, но на деле росший без беззаботного детства мальчик хотел (и до сих пор хочет, что уж врать) хотя бы на миг почувствовать то, что для него было всегда чуждо и незнакомо. Каково это — вот так играть в игрушки с матерью, а затем убегать во двор к друзьям? Или иметь младших братьев и сестер, с которыми можно общаться и баловаться днями напролет? А когда папа приходит с работы, усаживает тебя на колени и читает тебе сказку, пока мать взбивает подушку и проветривает комнату перед сном, не забывая включить ночник, чтобы монстры не посмели подкрасться, — каково все это? Ягами ощутил чувство, обычно незаметное для других детей, улетающего детства слишком рано и через чур жестоко. За пять лет своей жизни, из которых помнит только два, Лайт никогда не мог назвать счастливые моменты. Отца он почти не видел, а спустя десять лет и внешность его почти улетучилась из памяти, мать не особо уделяла ему внимания, хотя ее внешность на удивление Ягами помнит даже слишком ясно и точно. В памяти не закрепилось эпизодов, где мальчику бы читали книги или играли с ним часами напролет, а может таких и не было вовсе. Лайт всегда играл в одиночестве или с собакой, которую пришлось усыпить спустя год из-за болезни. Возможно, только собака и понимала Ягами? Только пес днями и ночами сидел рядом с маленьким мальчиком, и только пес помогал почувствовать долгожданное детское счастье. Отгоняя от себя воспоминания прошлого и привычно открывая украденными запасными ключами решетку в заброшенную часть одного из корпусов, Лайт вновь запечатывает в глубине себя все мечты, желания и детские надежды, привычно надевая маску ледяной отчужденности. В нос ударяет знакомый запах старого дерева и фантомный запах клубники — продолжая не верить в призраков, Ягами верил в светящийся силуэт из больницы с запахом клубники, что наверняка являлся силуэтом детектива. Пройдя вдоль закрытых кабинетов, подросток с небольшим усилием открывает дверь музыкального зала. Давно он тут не был. Живя в Вамми уже два с половиной месяца, Лайт впервые решился зайти сюда. Обычно Ягами приходил в эту часть приюта по ночам, садился рядом с дверью, прижавшись к ней спиной, но внутрь заходить не решался. Даже сейчас хотел все бросить и уйти. После смерти человека, разрешившего входить в его «Царство Музыки», находиться тут было не страшно, а скорее некрасиво по отношению к Эл. Вход в кабинет был сравним с огнем — безумно хочется потрогать и окунуться в тепло, но стоит поднести руку чуть ближе дозволенного, как, не успев докоснуться, твою руку уже прожигает болью. Темнота кабинета давила, сдавливала со всех сторон, сжимала в тонкую ниточку и разрезала, избавляясь от Ягами, но тот быстро нащупал керосиновый светильник и зажег его, лишая темноту шанса раздавить его, словно муху. Добравшись до еще сильнее запылившегося фортепиано, Лайт поставил на верхнюю крышку светильник, постучал ладонями по банкетке, выгоняя максимально всю пыль, и поднял крышку, закрывающую белоснежные клавиши. На некоторых давно слетел защитный слой, обнажая старое дерево, чуть меньше половины из них вообще расстроились, а пара даже не нажималась, но Ягами никогда не обращал на это внимания, наоборот, даже считал это чем-то слишком родным и тем, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя заменить. По правде говоря, подросток никогда особо не горел желанием вдруг стать музыкантом или хотя бы научиться играть на каком-либо инструменте, не говоря уже о таком популярном и, кажется, слишком приевшемся фортепиано. Каждый второй либо умел играть, либо учился, либо как минимум пытался или забросил, едва начав, что до жути бесило — будто других инструментов попросту нет. И эти отдельные личности, которых на самом деле больше 80%, что с безумно профессиональным и, быть может, даже чуточку высокомерным видом усаживаются на банкетку, начиная играть, но пальцы не плавно скользят по клавишам, а буквально прыгают по воздуху, что смотрится уж слишком показушно, при этом еще и сам играющий колышется из стороны в сторону так, что все присутствующие уже предчувствуют его грандиозное падение с чуть ли не ходящей ходуном банкетке, но при этом человек играет давно приевшихся Баха, Моцарта, Бетховена или всеми любимый «Собачий вальс», будто другого за столько веков не придумали. Лайт на секунду задумался, понравилось бы ему, если бы Эл в тот день сыграл не заевшую в голове придуманную его матерью песню, а того же Бетховена, например? Полюбил бы он игру на фортепиано? Или все зависело даже не от самой песни, а конкретно от исполняющего? Может, Лайт уже тогда любил детектива, из-за чего любое его действие воспринималось лучше, чем являлось на самом деле? — Любил... Бред, — подросток провел руками по клавишам, не нажимая на них. — Да как вообще тебя полюбить? Пальцы в одну секунду вернулись с контроктавы и четвертой, ударяя аккордами по малой и первой октавам. Звук оглушил комнату, но до спящего Вамми решил не доходить, распыляясь по грамму в воздухе душного помещения. Лайт не ожидал, но спустя два месяца он помнил каждую последующую клавишу и ритм, что подбирал и учил на слух несколько лет. Пальцы то и дело соскальзывали и мелодию оглушал короткий, но слышный промах, но даже это не портило игру. На щеках ощущались слезы прошлого, когда тринадцатилетний мальчик, полностью потерявший контакт с единственным родным человеком, однажды пришел в музыкальный зал и решил научиться играть ту въевшуюся в мозг мелодию по памяти. Вспомнил то, как соленая жидкость капля за каплей падали на клавиши, но не из-за злости, потому что Лайт безуспешно подбирал ноту за нотой, а из-за раздирающей до боли обиды на Эл. Ощущение того, что мальчика просто бросили, как очередную ненужную вещь, заставляло раз за разом, день за днем, год за годом посещать кабинет, вспоминая мелодию и нарабатывая мозоли и головные боли от бесконечной игры, чтобы сыграть это детективу и доказать, что он важен, что он нужен, что он достоин. Достоин быть рядом, достоин помогать, достоин любить и быть любимым. Играя сейчас, Лайт больше не получал мозоли и головную боль от бесконечных часов работы, не раздражался из-за провалов в памяти, из-за чего восстановить мелодию и подобрать аккорды было очень сложно, не радовался полученному, хоть и кривому, и не совсем точному результату, а отрабатывал ритм и плавную игру, заботясь лишь о красивом итоге. И только одна вещь все еще разрывала сердце, позволяла горячим слезам течь из глаз, закрывая обзор на клавиши, а от того промахиваться, и ударяла ножом раз за разом, пока подросток не упадет замертво, захлебываясь даже не от крови, а от яда его жизни, — он так и не успел сыграть для Эл. Эта мелодия была последней, что сыграла перед смертью мать для детектива, и стала последней, что сыграл перед смертью Эл для Лайта. Иронично, правда? Казалось, эта мелодия так же станет последней и для самого Ягами, вот только он в свою очередь ее никому не сыграет. Не позволит ее услышать кому-либо. Слезы перетекли в истеричное рыдание, пальцы теперь промахивались почти по всем клавишам, ритм сбился, последующая мелодия забылась, а сама игра перестала таковой являться, ибо больше походила на предсмертные конвульсии, вот только чьи — неизвестно. Лайт со всей силы ударил кулаками так, что комната буквально затряслась от резкого громкого звука. — Как тебя разлюбить…

***

По проезжающим мимо машинам бил неугомонный ледяной дождь, явно желая, словно кислота, разъесть крышу — так он думал. На деле капли просто желали найти новый дом, но неизбежно скатывались вниз на грязный асфальт. Фраза «Выживает сильнейший» совершенно не подходила сюда, но почему-то крутилась в голове, нарастая как снежный ком. Слишком много странных мыслей в последнее время возникает, возможно, лечь спать спустя пять суток работы все же стоит, но он этого не сделает. Отвлекшись на пару секунд, парень с тоской переводит уставший взгляд на экран ноутбука, понимая, что слова больше не складываются в качественные понятные предложения, мысль улетучилась, да и смысла во всем этом с самого начала не было — он в тупике. Никто и не подумает чего-то плохого, проходя мимо: парень с натянутыми капюшонами толстовки и куртки ютится в углу скамейки под навесом, защищающим от проливного дождя, и ожидает автобус или такси, решая скоротать время за работой. Возможно, со стороны он даже выглядит как писатель, что выходит каждый день на природу и, найдя укромное местечко, быстро-быстро стучит по клавишам, оживляя заготовленные наброски и превращая их в полноценную историю. Но никто и подумать не может, что он вот уже полгода числится умершим и давно забытым всеми детективом, а машина, подъехавшая к забитой людьми остановке, вовсе не такси. — Поехали в отель, — едва усевшись в автомобиль, юноша скинул грязные кеды с курткой, усаживаясь на сиденье в привычную позу. Хотелось таким же образом скинуть надоедливую толстовку, но она была относительно свободная, а от того не сильно то и мешалась — к тому же сидеть в футболке в такой холод не очень хотелось. — Как там дела с Хуппером? — Требует звонка Эральда Койла. * Эл молча отворачивается к мокрому от слез неба стеклу, разглядывая предрождественский Манчестер. Он часто тут бывал, но впервые застал подкрадывающееся к календарю Рождество именно здесь. Несмотря на отвратительную погоду, город с каждым днем все больше и больше наполнялся домашним теплом, уютом и атмосферой праздника. 25 декабря не за горами, люди бегают от магазина к магазину, выбирая подарки, еду на семейный ужин, украшения. Все это было детективу слишком чуждо и как-то…нереалистично что ли? Эл не помнил, когда вот так спокойно гулял по улицам родного и не очень города, когда наряжал елку и открывал подарки, когда смеялся за столом вместе с Ватари и Роджером, пока за соседними столами кричали дети, коим разрешили не спать допоздна, встречая Рождество. Вроде все это было совсем недавно, рукой дотянуться можно, а с другой — так давно и далеко от сегодняшнего дня, что вытянутая рука просто ничто по сравнению с расстоянием. Хотелось сорваться прямо сейчас, добраться хоть пешком до приюта, схватить Ниа, самую веселую парочку Вамми, Ватари и под крики веселого вечера выкрасть из комнаты 40 тихого подростка, что даже в Рождество наверняка закрылся бы в своей комнате, предпочитая провести праздник в компании плеера с музыкой и уставшим от его занудства цветком. Впервые Эл не мог себя контролировать. Парень был готов хоть руками прикрывать рот, но даже это бы наверняка не помогло. Все, о чем мог думать 98% времени детектив, это Лайт. Он знал самую малую и совершенно не детальную часть жизни подростка в моменты, когда Ватари был в приюте и хоть как-то мог видеть в коридорах Ягами, хотя обычно тот просто запирался ото всех в комнате. Но теперь, когда Ватари временно отдал свое место Роджеру, который откровенно и совершенно не скрывая боялся Лайта, а сам уехал к Эл в Манчестер, единственная нить, ведущая к подростку, оборвалась. Идея расставить камеры и прослушки, как в прошлый раз, сразу отметается — все же Эл чуть вырос и окончательно понял свой эгоизм и бестактное поведение в прошлом. Следить за подростком через Ватари теперь не получалось, а просить Роджера означало буквально саморучно толкать его в могилу. Детектива грызло чувство вины за то, что он в очередной раз бросил Лайта, но теперь их нахождение рядом действительно было опасно. Более того, оставлять Ягами одного было еще опаснее, и Эл разрывался между выходами из ситуаций, и у всех не было хорошего конца. В последние годы по всему миру начали фиксировать странные смерти — федеральных министров, председателей исполнительных советов, премьер-министров, сенаторов, некоторых важных работников полиции и правительства, и более мелких, но не менее важных личностей, имеющих дело к Интерполу, находили мертвыми в собственных домах с перерезанным горлом. Никто не соединял эти случаи, списывая все на суицид, что было вполне понятно и логично, но Эл отказывался в это верить. За день до захвата Освальда стало известно о гибели одного из лучших агентов ФБР, Рея Пенбера, найденного в собственной спальне с окровавленным горлом и безжизненным испугом, застывшим на лице. Рэй был одним из немногих, кто знал в лицо детектива и работал с ним, и после его смерти Эл несомненно был уверен в том, что все это — малая часть чего-то опасно большого и напрямую касающегося его самого. Идя на смерть к Освальду, единственное, о чем думал Эл, было желание докопаться до истины. Когда его похитили, он смутно помнил, как терпел пытки, как смог однажды вырубить охранников и найти старый архив всех дел банды, создавшейся благодаря Освальду. Даже с легким смешком подметил, что держать величайшего детектива в старом здании полиции было, пожалуй, самым глупым, хотя Стоукс явно не входил в категорию глупых людей, тем не менее оплошность все же допустил. Эл помнил, как судорожно фотографировал на найденный в том же архиве фотоаппарат отчеты по делам Сатико Ягами, Соитиро Ягами и дочери Освальда, оставляя на столе, бумагах и лампе свои кровавые отпечатки, но это было уже неважно, — главное то, что на следующий день здание захватили и спасли детектива, умудрившись потерять из виду Стоукса, что давно сбежал. Еще один прокол, но теперь уже со стороны правосудия. Эл помнил, как после восстановления за пару дней до приезда Лайта в штаб загружал снимки в архив Интерпола, дополняя собственными отчетами по этому делу. И в тот день, когда Ягами пристально разглядывал детектива со спины, Эл судорожно дописывал правки для людей, занимающихся охранной архива от постороннего вмешательства, — еще тогда ведь знал, что Лайт туда полезет, — но все равно не сумел прогнать ядовитые когти смерти подальше от подростка. Взор невольно пал на слишком тусклое даже для такой погоды кольцо. Носит ли его до сих пор Лайт или предпочел закопать вместе с мертвым детективом и воспоминаниями о нем? По правде говоря, Эл предпочел бы по-настоящему умереть полгода назад, но теперь, когда смерть в очередной раз обошла его стороной, парень (у)давился собственной беспомощностью. Порой даже не понимал, почему его наградили званием лучшего детектива в мире, если он единственного близкого и любимого человека защитить не в силах? Знает ведь, как сильно страдал и до сих пор страдает подросток, но продолжает его мучить, сам того не желая. Но Эл ли винить? С самого детства оставшись одним в поглощающем его мире, когда до этого рядом была только слабая и неизлечимо больная мать, мальчик желал одного — одиночества. Хотелось захлебнуться болью в том, чего боишься больше всего. Но по итогу Эл лишь приспособился к нему, не желая нарушать его тишину, а от того разучился понимать других людей, непозволительно часто делая им больно. Но теперь вдруг стало слишком мучительно больно находиться одному. Будто душу вырвали. Не хватает чего-то близкого рядом, родного, того, что по-настоящему, искренне и совершенно безвозмездно тебя любит и оберегает. Того, что Эл предпочел бросить, не сказав этого напрямую. Того, без чего не может жить, но и вернуть теперь никак нельзя. Впервые так серьезно расставшись с подростком, будто бы и навсегда, детектив наконец понял, что значит одиночество. Это не предательство, это не самостоятельная жизнь, это не отсутствие кого-либо рядом. Это то, что ты лично когда-то отвергнул навсегда, но так хочешь вернуть. Числиться умершим очень удобно для детектива, расследующего дело, но мучительно больно для человека, вынужденного оставить единственный смысл жизни в неведение у своей пустой могилы. Возможно, Эл больше не увидит родной ореховый взгляд, тот, что никогда не видел кто-то другой, но парень пойдет на все ради того, чтобы эти глаза никогда не угасли. — Тебя что-то волнует, — Ватари только посмотрел чуть в сторону, не решаясь повернуть голову и действительно заметить что-то большее, чем простое волнение своего выходца. Эл не отворачивается к окну, закрывая лицо, наоборот, шумно выдыхает, запрокидывая голову назад. Руки укладываются на согнутые колени, выпрямляясь и упираясь в закрытый бардачок. Дорога забита машинами и достаточно опасна из-за дождя, а детектив не пристегнут, да и сидит так, словно и не в автомобиле вовсе, а где-то на стуле у себя в штабе, что сейчас давно пылится без дела. Интересно, Лайт захаживает туда или ему запретили? Скорее второе. А то он и на крышу ведь залезть может, учитывая его постоянное желание убиться, которое он тщательно скрывает. — Ты и так всегда знаешь о моем состоянии, мне уже нет смысла что-то тебе говорить, — голос даже немного благодарный, но серые глаза не выражают ничего — будто и впрямь умерли полгода назад. — Эл, прекрати себя грызть, — мужчина отрывается от дороги, воспользовавшись минутой горящего красного света на светофоре. — Я не оправдываю твой поступок, по правде говоря я даже зол, но если так и будешь застревать в зыбучей ненависти к себе, то и совсем утонешь в ней, так ничего и не решив, а время у нас ограниченное. — Как у него дела? — Эл даже не моргает, лишь продолжает прожигать темную крышу автомобиля. Ватари не сразу включается, продолжая тупо глядеть на парня, но спустя мгновение мягко улыбается, чего не видит, но точно чувствует сам детектив: — Мэтт сказал, он выглядит смирившимся. Начал ходить на уроки без прогулов и даже перегружает себя домашней работой с дополнительными, будто пытается уйти в себя, но не такой подавленный, что тоже хорошо. Часто ночует в твоей комнате, даже почти перебрался в нее с вещами, но словно не решается полностью занять ее, — старик видит, как Эл долго фильтрует эти слова в голове и будто прощупывает каждое слово, чтобы выявить то, чего другие в поведении мальчика не нашли. — Эл, ты же понимаешь. Много времени прошло. — Слишком много. Оба бесшумно, тяжело вздыхают, продолжая путь до отеля в тишине. Дождь больше не барабанил по стеклам, позволяя каплям в тишине скатываться наперегонки. Где-то за тучами даже проблескивало голубое небо, но Эл не видел. Не хотел видеть. Внезапно нахлынувшее воспоминание о сидевшем на его подоконнике маленьком мальчике, пока он решал французское дело, еще не подозревая о том, кто за ним стоит, больно кольнуло сердце. Детская улыбка, радующаяся солнцу и весеннему небу, пронзала иглами сердце, хотя больше походило на ножи — боль слишком сильная и глубокая, а от того и отделаться от нее никак не получается — сиди, да страдай. Стоило Ватари припарковаться, как Эл молниеносно выскочил из машины, рванув к освещенным фонарями дверям отеля. Сегодня он казался еще серее, чем есть на самом деле, хотя само здание выглядит красиво. Давно знающая его женщина за стойкой уже и не улыбается, даже не смотрит в его сторону — у каждого свои дела, и каждый это понимает, и каждому даже уже все равно. Эл находит этот отель одним из лучших, хотя на деле про него толком никто и не знает, да и находится он в районе, в котором почти нет гуляющего по улицам народа. Парню все равно на комфорт и красоту, главное, чтобы никто не лез и не узнал, а это место подходит по всем критериям. Ватари явно не считал это место достойным, но "Для убежища вполне сойдет". Номер представлял собой небольшую кухню, соединенную с гостиной, и две спальни, одна из которых была набита фантиками и бумагами. Обычно держащий все в чистоте детектив в этот раз за считанные дни обложил все документами, отчетами, фотографиями и статьями из газет. На стене даже висела небольшая карта с отмеченными на ней происшествиями, фотографиями жертв и записями очевидцев в текстовом формате. Эл лишь на пару секунд остановил взгляд на фотографии Рэя Пенбера, после чего не глядя достал из ящика стола новый телефон с неотслеживающимся номером, набирая Хуппера: — Это Койл, — голос слега дрогнул, но не от страха или неожиданности, а от бешено колотящей по нервам злости. На том конце хрипло усмехнулись, заставив сжать кулаки до боли от напряжения в костяшках, а глаза то и дело метались из стороны в сторону, думая, чего бы такого кинуть в стену после звонка. Хотя больше всего хотелось кинуть самого Хуппера, только не в стенку, а для начала за решетку, а там как пойдет. — В такой час звоните, — издевается, аж язык выдрать хочется, — неужто так не терпится со мной поболтать, детектив? Нет. Тут не за решетку кидать надо, а с утеса какого-нибудь, да так, чтобы разбился об острые скалы. — Вы сами требовали позвонить, неужто откажитесь «поболтать»? — Эл кривится от собственного передразнивая, то и дело поглядывая на открытую почту в ноутбуке. — Что вы, для меня честь тратить ваше время на разговоры! Признать честно, хотелось бы поговорить с вами вживую, но вы мне откажете, — мужчина усмехается и детектив слышит звук потухающей сигареты, и будто даже запах появляется, но это скорее последствие побочных эффектов от таблеток, прописанных врачом. — Наши совместные дела идут безусловно прекрасно, но мне нужно немного отклониться от плана и попросить вас кое-что сделать. Парень заметно насторожился, чуть склоняя голову вбок, в сторону, где к стене прицеплено распечатанное электронное письмо от жены Рэя, Наоми, что после смерти мужа начала собственное расследование, подкопав под Хуппера, что закончилось для нее смертью, в котором говорилось о его опасности и о коварных замыслах. Строчки «Ни в коем случае не говори ему важную личную информацию себя и своего окружения» и «После встречи Хуппера с Пенбером власти лишились 12 лучших агентов ФБР, ты ведь понимаешь это? И смерть Рэя точно как-то связана с Хуппером, я точно это знаю, пожалуйста, проверь его, нет, поймай его!» обводились красным тонким, словно вена, маркером несколько раз, и Эл видел их издалека, и Эл понимал важность и серьезность слов Наоми, и Эл отказался от этих слов: — Я тебя слушаю, Хуппер. Глаза не выражали ничего, лишь читаемую ярость, да и та уже блекла по сравнению с накатывающей паникой от услышанного: — Я тут на досуге решил поискать кое-чего интересного, и нашел инцидент почти пятилетней давности о покушении на великого детектива Эл во Франции, каком-то уж очень интересном скандале в засекреченном приюте для одаренных детей и маленьком мальчике, поехавшем за детективом во Францию в больницу. Ничего такого не слышал? Тело словно каменное, пошевелить чем-либо просто невозможно, в глазах плещется страх, бесконечный страх. Он же заполняет легкие, от чего дышать совершенно не получается, а в голове лишь один вопрос "Как я мог просчитаться?". Эл предполагал, что это произойдет, но он совершенно не учел тот факт, что Хуппер гораздо сильнее Освальда. Он может с легкостью найти нужную ему информацию, начав тонко, идя по хрупкому льду, но уверенно двигаясь к цели, шантажировать человека так, чтобы тот это понял, но не смог ничего сделать, задыхаясь от собственных страха и беспомощности. — Если ты уже нашел очевидно нужную тебе информацию, то какова моя роль в твоей игре? — голос удивительно спокоен, даже не отражает ту дрожь в теле, что должна была перебраться и на играющий в тоне детектива холодный дофенизм. Хуппер с наслаждением цепляет каждое слово парня, будто слизывает с отравленного бокала яд, одновременно с этим раскусывая капсулу с антидотом, лежащую на языке все это время. И знает, что легко может проиграть, но все равно идет до конца, не забывая и о возможной, не менее ядовитой, кровавой победе. — Хотелось бы узнать об этом мальчике побольше, потому что все, что мне известно, это только имя — Ягами Лайт. Знакомая фамилия, да, Койл? — мужчина сладко смеется и сбрасывает вызов, оставляя детектива в гнетущей тишине вечера и собственном проигрыше. — Сука! — телефон летит в сторону, отскакивает от стены рядом с окном и приземляется рядом с кроватью. — Ты настолько гнилая тварь, что даже смешно как-то, — Эл, оказавшись рядом с подоконником, упирается руками в прохладную поверхность, опуская голову. Дышит так тяжело, словно пробежал забег, но настоящие догонялки еще ждут его впереди, вырисовывая кровавое название в сознании детектива «Забег за головой Хуппера». — Что ж, давай поиграем. Эл не слышит очередной хлопок двери и глухой стук фарфора о стол. Не поднимая головы, нащупывает небольшую чайную вилочку, отламывает кусочек шоколадного бисквитного торта с тающей на языке карамелью, но вкус сейчас не чувствуется — мозг не считает это главным, а концентрация на деталях сейчас очень важна для работы. С другой стороны тихий звук ставящейся кружки с горячим чаем, что детектив сразу подхватывает и крутится на стуле, невообразимым образом не разливая при этом горячее содержимое на себя и бумаги. Ватари стоит на том же месте, ожидая какую-то речь, но Эл смотрит сквозь него на стену с фотографиями и записями. За последние шесть часов парень сделал это слишком много раз, возможно, даже числа такого нет, чтобы посчитать количество данного действия, но это и неважно, все равно смысла в этом никакого нет. Эл в тупике, и он даже не пытается как-либо это скрыть. Просматривает старые документы, то и дело поворачивается к стене, в которой вот-вот прожжет пару дыр, перечитывает письма от Интерпола и просматривает дела Освальда и дочки, что не дает совершенно ничего. Он медленно, будто издеваясь, перемешивает сахар в кружке чая, то и дело задевая ложкой края, извлекая не самый приятный и быстро надоедающий звук, смотрит чуть прищурившись в нити расследования, переплетающиеся между собой за счет бумаг и фотографий, то и дело спрашивая себя "А как бы ты поступил на моем месте, Лайт?". "Но главное, — детектив тяжело вздыхает, подымая глаза к потолку, — что же делать мне, Тучка Йору? Вновь подвергать тебя опасности? Или же..." Внезапное, совершенно ужасное и прекрасное в то же время озарение приходит в голову, когда Эл, все же чуть расплескивая жидкость на ковер, подскакивает со стула, вручает полупустую кружку с еще кружащимся в ней чаем Ватари и, спотыкаясь о собственные разбросанные по полу папки, достигает другой стороны комнаты, отодвигая ящик угловой тумбочки, наверху которой покоится искусственный цветок. Эл даже рад ему, потому что, будь он живым, детектив в первый же день забыл бы о поливе. — Ватари, — с небольшим кряхтением произносит парень, выбравшийся из-под завала накатывающей депрессии и падающий под завалы документов, — напомни-ка мне, для чего мы начали сотрудничать с Хуппером? Мужчина удивленно вскидывает брови, все еще тупо держа остывающую кружку чая в руках и наблюдая за копошением своего бывшего ученика: — Чтобы узнать больше о связанности между собой случаев с перерезанным горлом? — Именно! — детектив на секунду вскидывает руку вверх, задевая вазу, что готова упасть, но ловко ставит ее на место. — А для чего мы это делаем? — Чтобы найти виновного... Который сотрудничает с Хуппером? — кажется, Ватари даже начинает понимать ход мыслей оживленного парня. — Ты все же уверен, что за этим кто-то стоит конкретный? — Да, — Эл поворачивается и встает с колен, чуть подбрасывая стопку документов, папок, фотографий и вырезок из газет. — А знаешь, с помощью кого я выйду на этого человека? Мужчина успевает только схватить пустую тарелку со стола и чуть разгрести место, прежде чем парень с грохотом кидает стопку на стол и, не дожидаясь и так понятного обоим ответа от Ватари, хитро улыбается, обнажая клыки и светящейся недобрым огнем взгляд: — С помощью Лайта.

***

Отражение в зеркале не показывало ничего хорошего: пустой взгляд, синяки под глазами, выраженные худобой скулы и заостренный подбородок. Футболка держится на парне только благодаря выпирающим ключицам и острым шипам, что у нормальных людей зовутся плечами. Казалось, еще чуть-чуть, и они просто порвут футболку, оставляя рваные дыры, точно такие же, что кровоточат на сердце и никак не хотят заживать. Несмотря на холод, Лайт спал без спальных штанов, из-за чего голые ноги тут же врезались в поле зрения, вызывая не то отвращение, не то безразличие к уже давно приевшейся картине: сами ноги напоминали скорее две тонкие палочки, колени казались слишком острыми, латеральная и медиальная лодыжки выпирали так, словно это был рисунок человека, далекого от анатомии, или слишком любившего утрировать выпирающие кости на теле человека, например, как рисование вен, которые то и дело любят прорисовывать, хотя Лайт предпочел бы их просто вскрыть. Мэтт, уставший это терпеть, каждый раз закатывал истерики и грозился приходом Мелло, если подросток не пойдет в столовую, хотя оба понимали, что Ягами каждый раз идет не из-за угрозы быть побитым Мелло, а из-за нежелания выслушивать истерики не только от Мэтта, но еще и от его парня. Вот только если друг волнуется, то Мелло — ебет мозги. Хотя, признаться честно, один раз Лайт все же получил по ребрам (только-только зажившим!) из-за (не)удачной шутки: "Ты бы так Мэтта ебал, как ебешь мои мозги постоянно". Несмотря на постоянные терки с Мелло, почти не оставляющего его одного Мэтта, вечно спорящего из-за книг Ниа, нелюбви учителей, косых взглядов Роджера и не менее странных взглядов от других детей, Лайт чувствовал себя лучше. Из-за прописанных Гро успокоительных, которые подросток пил даже дольше, чем положено, мозг не сходил с ума так сильно и ярко, как раньше, а душащая паника была реже и менее обостренной, что не особо радовало, потому что хотелось избавиться от нее на совсем, но и удовлетворяло, ибо теперь можно было хотя бы на время вздохнуть с облегчением, зная, что тень ужаса и боли все еще бредет позади, но полностью тебя не поглощает. Пальто Эл, что Ватари всучил перед первым походом на могилу, Лайт через время отдал обратно, понимая, что этим только сильнее притянет к себе мысли о человеке, которого больше никогда не увидит. Смирение наконец пришло, хотя маленькие надежды по ночам все еще наполняют спящее сознание подростка, постоянно подкидывая сны с возвращением детектива. Спустя полгода Ягами вернулся в привычное состояние — апатичное безразличие, граничащее с ненавистью к людям и холодной логике на любые вещи. Погрузившись с головой в учебу, подросток только сильнее начал вызывать негативное подозрение, но дергать его перестали, как и занижать оценки, что было по началу после выписки из больницы, хотя даже плохие оценки под конец обучения ничего бы не дали — Лайт понимал, что на дальнейшее обучение это никакой роли не сыграет, к тому же шанс дожить до этого со своей психически неуравновешенной головой такой себе. Ягами понимал, что теперь жить прошлым не получится, ибо прошлого уже нет. Только отголоски боли и кошмар, почему-то продолжающий периодически снится, напоминали о детстве и лохматой черной макушки с родным холодным взглядом, за которым пряталась настоящая любовь. "Умрешь — пойду за тобой, ты меня понял?" — собственные слова, сказанные детективу в день миссии по захвату Освальда, невольно отразились эхом в голове, вызывая грустную усмешку. Лайт поднял взгляд, встречаясь с собственными ореховыми потускневшими глазами в зеркале. В первый месяц он хотел, даже пытался пойти вслед за детективом, но что-то в последний момент удерживало его, не давая надломить последнюю нить жизни. Последний раз, что был чуть больше месяца назад, произошел совершенно спонтанно и неосознанно. Давно угасшая в груди боль вновь разразилась мертвым пламенем, охватывая подростка и утаскивая в самое ядро, туда, где уже поджидала давно не появляющаяся истерика. Мэтт с Мелло очень кстати уехали из Вамми на несколько дней, а остальные не решались заходить в комнату убивающего одним взглядом Лайта, чем и воспользовался неконтролируемый реальность мозг. На руках до сих пор виднелись зашитые раны, а переполох в приюте вспоминался как нечто слишком странное. Привыкшая вновь видеть частые появления Лайта в своем кабинете из-за голодных обмороков Сара, вдруг смотрела на подростка не столь испуганно, так как раны были совместимые с жизнью, а словно с виной. Таким же взглядом смотрели и примчавшиеся обратно в этот же день Мэтт и Мелло. Ватари тогда только-только уехал по "Очень важным делам", и после часового уговора Сара сжалилась, соглашаясь не рассказывать об этом директору, если больше Лайт подобного не учудит. Теперь шрамы прятались под объемным свитером, а смирение скрывало за собой не зажитые раны на сердце и душе. Привычно подхватив сумку, Ягами вытащил тетрадь с конспектами и вышел из комнаты, на ходу закрывая ее на ключ. Обычно так никогда никто не делал, ибо в этом попросту не было смысла, но любовь к личному пространству глубоко сидела в закрытом от мира подростке, из-за чего все всегда косо смотрели на идущего с равнодушным лицом ученика, крутящим на пальце ключи от комнаты и музыкального зала, о котором никто и не догадывался. Не обращая внимания на относительно пустые для утра коридоры, подросток шел к кабинету, читая конспекты перед контрольной, и лишь чуть повел головой в сторону, заметив на первом этаже, где расположен главный холл, большое количество людей. Преимущество второго этажа не дало разглядеть причину такого сбора, но совершенное безразличие так ярко плескалось в груди, что Ягами продолжил свой пусть, пользуясь пустыми коридорами. Уже добравшись до кабинета и дождавшись звонка, Лайт вновь заметил перешептывание, решая наконец поднять голову. У доски стоял профессор и что-то объяснял, но из-за места на последней парте понять, на что конкретно все так с интересом смотрят, подросток не мог. Чуть поелозив на стуле, Ягами смог разглядеть невысокую девушку с длинными волосами и выискивающим взглядом. Когда длинная речь учителя закончилась, что все пропустили мимо ушей, ореховые глаза встретились с шоколадными, когда девушке дали возможность представиться. Лайт почувствовал омерзительный холодок вперемешку с нескрываемым, будто родным любопытством, пока чужие глаза мертвой хваткой вцепились в подростка, проговаривая добрым, но словно мертвенно стеклянным голосом: — Я Саю. Саю Селлеван.