От смерти до любви шаг и сорок секунд.

Дверь с грохотом летит прямиком в стену, едва не слетая с петель, когда шум второго этажа заглушается криком: — Только попробуй сказать, что ты еще спишь! Мэтт бежит через всю комнату и, раскинув руки в стороны, падает прямо на спящего, что с головой зарылся в одеяло и даже не собирался как-либо реагировать на громкий стук двери о стену, пока на него не накинулись контратакой. Лайт сдавленно прохрипел, пытаясь одновременно выбраться из теперь удушающего одеяла, в котором явно запутался, и скинуть неадекватного друга, который, очевидно, последний, кто умеет нормально будить людей. — Господи, слезь, придурок! — мальчик в отчаянье начал дергать ногами, задев при этом пару раз Мэтта, что чуть привстал и зажмурился от неприятной боли в ребрах. — Клянусь, если я смогу выбраться из-под одеяла, я—! — Мальчики, — знакомый спокойный голос вмиг заставил всех замереть, словно в статуи превратились в одночасье, когда на пороге показался мужчина старших лет, неизменно поправляющий очки, казалось, просто от привычки, — надеюсь, вы не забыли, что у вас еще много дел? Вас давно ждут ребята, поторопитесь. Мальчики застыли, не дыша отсчитывая удаляющиеся шаги Ватари, но, когда звук каблуков смешался с оживленным гулом приюта, Лайт, воспользовавшись секундной слабостью противника, резко сел и вытянул руки, тем самым сбрасывая с себя груз, что весил, между прочим, намного больше его самого! Через долгих пять секунд наконец удалось выпутаться из-под теплого одеяла, и так легко стало от свежего зимнего запаха в комнате, что всю ночь морозил комнату из открытого окна. Пока девятилетний мальчик с искусственной радостью жмурился и потягивался, ни капли внимания не уделяя шипящему от боли другу, что сейчас потирал ушибленный локоть, стрелки небольших часов, покоящиеся на заваленном учебниками столе, показывали начало двенадцатого утра, что, на самом деле, больше походило на злую шутку. На злую шутку, потому что подъем в такой поздний час каждый год неизменно говорил об одном: наступило утро перед Рождеством. А утро перед Рождеством предполагает в себе три самые отвратительные вещи: первое — и без того всегда шумный Вамми сегодня превращается в дикий хаос и выходить в него из комнаты Ягами точно не собирается; второе — учебы и как такового расписания дня нет, из-за чего и время еды сбивается, по сути, на индивидуальное, ибо все слишком заняты своими предрождественскими заботами; и третье, возможно, самое ужасное из этих пунктов (не возможно, а определенно самое ужасное из этих пунктов) — утро перед Рождеством буквально предполагает подготовку и участие в празднике, а ни готовиться к нему, ни участвовать в нем Лайт вообще никак не хочет. — Мелло, к слову, ждет нас украшать елку в комнате отдыха, — Мэтт обиду спрятал, хотя едва ли она была настоящей, встал у подоконника, корча лицо от холода, и поспешил закрыть окно, чем вызвал грустный (очевидно наигранный) вздох с другого конца комнаты. — Это замечательно, вот этим вы и займетесь! — Лайт лучезарно улыбнулся, спрыгивая с кровати и громко хлопнув в ладоши. — Не смотри на меня так, я не собираюсь тратить свое время на это. — Лайт, ты ребенок— — Ты тоже, вообще-то. — …который должен хоть раз в своей жизни полноценно отпраздновать Рождество, — Мэтт обернулся и сложил руки на груди, закатывая в недовольстве глаза. — Во-первых, ты говоришь мне это второй год подряд, а во-вторых, — Ягами выставил два пальца вперед, выразительно подымая брови, — я вообще похож на человека, который стремится кучковаться в замкнутом пространстве с огромной толпой детей, которые пытаются нарядить елку? — Ватари специально оставил комнату отдыха для нас четверых, — вообще-то это Мэтт под недовольное цоканье Мелло вымаливал у директора выделить самую главную комнату для, на минуточку, частичного, состоящего всего-то(!) из какой-то одной из главных елок приюта, украшения, но об этом мальчику знать вообще необязательно. Лайт этому не поверил, скептично сдвигая брови и слегка щуря глаза, но спорить не стал, выражая свое согласие цоканьем и уборкой кровати до нормального ее состояния. — Но это не значит, — мальчик вскинул брови и поднял в предупреждении указательный палец, — что я буду все Рождество сидеть с вами и веселиться, ясно? Мэтт довольно улыбнулся, начиная разглядывать чужую комнату. Казалось бы, всегда везде беспорядок, вещи порой такие можно найти, что немой вопрос назревает, а откуда это, зачем и как было получено? Но даже с такими странными находками, с бесконечно разбросанными листами и тетрадями комната отчего-то выглядела настолько правильной, словно здесь понятие порядка именно такое, и это даже в глаза не бросается, как что-то неприятное, и даже желания нет заворчать и попросить убраться, нет, вовсе нет, наоборот, хочется еще больше рассматривать каждый миллиметр, словно такими темпами сокровища найти сможешь. Но то, что оставалось в идеальном состоянии вне зависимости от какой-либо ситуации — подоконник. Излюбленный ребенком, — пыхтящим и ворчащим, но заправляющим кровать ребенком, — который, была бы его воля и чуть меньший рост, спокойно бы спал на нем, не боясь за боль в спине и шее после такого отдыха. Признаться честно, хотя никто и не скрывал, Мэтт ненавидит всей душой этот подоконник, ну вот терпеть его не может, потому что каждый раз, даже если на улице вовсю блестит снежинками зима, стоит подростку зайти в комнату Ягами, как тот неизменно будет сидеть или читать на подоконнике с открытым окном на высоте третьего этажа. Это ж кто додумается-то до такого?! И каждый раз ведь клянется себе пойти к Ватари и заставить поставить негоднику на окно решетку, да такую, что не проломишь даже при сноске здания, но из раза в раз останавливает себя, видя такого умиротворенного и спокойного мальчика, сидящего на отвратительно (до жути просто) опасном подоконнике. И Мэтт соврет если скажет, что не рад стремительно растущему в росте другу, хотя и не особо то он уверен, что тот прекратит так сидеть — найдет ведь способ как извернуться, ну вот точно найдет! Но даже с таким ужасным подоконником так порой спокойно становится, едва порог комнаты переходишь, словно в Вамми маленький мирок притаился, да не впускает никого кроме тебя. А ты такой особенный, что имеешь право даже трогать чужие вещи, и даже криков не получишь, и по голове ничего не прилетит, только, разве что, взгляд острый чувствуется, настороженный такой, но не злой. Чувствуется, что Ягами все никак привыкнуть к такой жизни не может, — да какой ребенок вообще привыкнуть может в приюте жить? — но каждый раз, едва завидишь Лайта не в своей комнате, а где-то в коридоре, в самом его углу у стены, так и тянется улыбка на лицо, потому что совсем это не похоже на него. И каждый раз Мэтт бросает всех и все дела, как только видит невысокого худого мальчишку в старой, явно отцовской вязанной кофте и с уложенными волосами, что вообще не сочеталось с привычным понятием девятилетнего ребенка, что едва ли смотрит на свой внешний вид. И сейчас, смотря на то, как Лайт, застеливший постель и накинувший на плечи ту же потрепанную отцовскую кофту, тяжело вздыхает и даже не пытается скрыть дикий дискомфорт при выходе из комнаты в еще более шумный коридор, чем обычно, Мэтту так и хочется подбежать рядом и сказать привычное: «Конфетку хочешь?», на что получит привычное «Да подавись ты ими», но в итоге все равно бы всунул в руки конфетку, сам параллельно давно рассасывая свою. — Ты все еще таскаешь их с собой, да? — Лайт говорит это тихо, пока привычно закрывает дверь комнаты на замок, так, на всякий случай, хотя едва ли смысл в этом есть. — В смысле «Все еще?» — Мэтт обиженно фыркает и шелестит прозрачной упаковкой небольшой голубенькой конфетки, отправляя ее в рот. — Я тебя, например, не подкалываю, когда ты буквально единственный ребенок в приюте, закрывающий дверь на— — Я самый ответственный ребенок, раз закрываю дверь комнаты на замок! — Лайт, ты осознаешь авторитет этого места? — Мэтт тупо улыбается, смотря на возмущенное детское личико, пока руки ребенка прижимают ключ к груди. — Закрывать дверь на ключ — это буквально последнее логичное действие здесь. — Важен не авторитет места, а люди, находящиеся в этом месте! — Так ты с ними не общаешься даже. — Вот именно, поэтому я и не могу им доверять! Мэтт вымученно вздыхает и проводит рукой по волосам, потому что, ну правда, вы видели комнату этого ребенка? Даже если бы кто-то и захотел там что-то украсть, то просто не нашел бы ничего, потому что одному Ягами известно, как найти хоть что-то в его комнате. — Я все понимаю, но ваши крики слышны даже с лестницы, — Ниа заставляет недовольно вздохнуть Ягами своим присутствием и подпрыгнуть от неожиданности Мэтта, потому что— — Господи Исусе! Ты можешь хотя бы КАКИЕ-ТО ЗВУКИ ИЗДАВАТЬ, КОГДА ПОДХОДИШЬ, ОКЕЙ?! — Возможно, тебе просто следует смотреть по сторонам, Мэтт. — Лайт, ты слышал его вообще?! — на самом деле никто так и не понял, в каком именно смысле сказал Мэтт, но Ягами, очевидно, слышал и приближение Ниа, и то, что тот только что сказал. — Клянусь, я просто вернусь в свою комнату, — Лайт устало выдохнул и натянул на ладони рукава, ускоряя шаг и рассекая толпу. Ниа хмыкнул, устремляя свой взор куда-то сквозь стену, иногда останавливая на окнах, но так, лишь на короткий миг, пока толпа вновь не заслонит собой белоснежный вид зимы, проглядывающий сквозь стекло. Третий этаж был украшен лишь в начале, так и не дойдя до этой части общежития, но, казалось, волновало это только нескольких детей, — их по пальцам, наверно, пересчитать можно, — бегающих туда-сюда с обернутыми вокруг шеи мишурой и гирляндами, что, похоже, просто не знали, с чего начать. Остальные же в основном таскали коробки с игрушками и украшениями, где-то в углу даже умудрились сесть в круг и доделывать очередной рождественский плакат, кто-то бродил сонный, но желающий присоединиться к толпе, кто-то, вроде Мэтта, громко кричал и хлопал в ладоши, — ладно, Мэтт так не делал, и, честно говоря, только за это Лайт его любил, — призывая своих друзей поторопиться и бежал в припрыжку, едва не сваливая других с ног. В общем и целом рождественская жизнь так и кипела сегодня и это, может, и не бесило, но настораживало тихого ребенка вроде Лайта уж точно, который в единственное Рождество, проведенное дома и которое способен хоть чуточку вспомнить, сидел один с собакой и матерью, пока отец в очередной раз пропал на работе. Помнится даже, какая радость была на детском лице, когда в дверь постучали в полночь, но это был никто иной, как подруга матери и по совместительству соседка дома «Ягами». Лайт тогда, кажется, закрылся в комнате и смотрел в окно на звезды, но он плохо помнит, да и не важно это все, совсем не важно, когда тебя резко хватают за руку, причем не тактильный человек хватает, и тащит сквозь приоткрытые большие двери комнаты отдыха. Вот в такие моменты вообще все забываешь, кроме возмущения, пока не слышишь: — Ого, я думал, потерялись, — Лайту даже поворачивать голову не нужно, чтобы понять, чей это голос. — К слову, — Мэтт наконец отпускает чужую руку и легко бежит вприпрыжку в сторону друга, ехидно улыбаясь, — ты проиграл, в курсе? — Блять, я был почти уверен, что ты забыл, — Мелло привычно цокает и закатывает глаза, пытаясь откопать в кармане скомканную купюру. — Ты уверен, что я тот человек, который забывает хоть что-то, связанное с тобой? — Мэтт усмехается, стоя над другом и смотря прямо в глаза напротив. Лайт так и остался стоять неподалеку от двери, тупо глядя на этих двоих, потому что... честно? Он, во-первых, понятия не имеет, каким вообще образом согласился на все это, а, во-вторых, он в душе не ебет, что тут происходит и почему он все еще не ушел. — Они поспорили на тебя, — в очередной раз бесшумно подошедший Ниа встал неподалеку от Лайта, апатично смотря за перепалкой, что, по сути, была лишь со стороны Мелло, и за смехом со стороны Мэтта. — Они что—?! — Лайт возмущено переводил взгляд с мальчика на стоящих поодаль подростков, что-то бурно обсуждающих и, к возмущению Ягами, даже не слышащих его негодования. — Мелло был уверен, что ты не придешь, но Мэтт, как мы видим, победил, — с этими словами Ниа пошел прочь в сторону раскрытых коробок, принимаясь разглядывать стеклянные елочные игрушки и совсем чуточку в душе злорадствовать. Лайт заворчал себе под нос, даже не желая поворачиваться в сторону этих недоголубков, и вообще пусть идут куда подальше и даже не смотрят в его сторону! Поспорили, господи, им сколько лет, чтобы спорить о таком? Немыслимо, просто немыслимо и ужасно по-детски, так себя подростки не ведут, Лайт не знает, но уверен, что не ведут, потому что на такое лишь дети способны! Даже он не додумается о таком, он вообще не додумался бы даже собирать всех вместе и елку наряжать, ну что за трата времени! Глупая, ужасная трата времени, неимоверно бесящая и, может, капельку веселая лишь в те моменты, когда удается шанс поспорить, где именно должна висеть та или иная игрушка или мишура, особенно весело, когда такие споры Лайт с Мелло устраивает, но нет, мальчика все равно все это бесит, да! Ужасно-ужасно бесит, кто вообще придумал— — Ягами, осторо—! Звук бьющегося стекла смешивается с болезненным детским стоном и глухим ударом пятой точки о пол. Некогда ярко красная стеклянная фигурка Санты сейчас осколками растворилась на деревянном полу, из-за чего трое ребят инстинктивно отскочили. Отскочили втроем, да, вот только четвертый, что звался в простонародье Лайтом Ягами, отскочить не успел и даже наоборот — весь свой вес переложил на ногу, что самым удачным образом «отступила» прямо на то, что следовало обойти. И когда резкая, такая неизвестная жгучая боль в непривычном месте на ноге прорезала стопу — вместе с несчастными тапочками, — рядом послышался сочувствующий хохот, хотя он не уверен, бывает ли такой, если смеется Мелло. Начало ковра чудом не закрасило кровавыми каплями, что сейчас стремительно въедались в деревянный пол, а Ягами окончательно признал свою ненависть к Рождеству. Он точно, абсолютно точно ненавидит чертово Рождество.

***

— Все, почти все, — Мэтт осторожно вынимает последний мелкий красный осколок, что некогда был частичкой шубы Санты, складывает его в принесенную Ниа тарелочку и достает ватку, смачивая ее медицинским спиртом, что был втихую взят в кабинете медсестры. Лайт закатил глаза и раздраженно застонал, потому что, ну правда, с кем же еще могло такое произойти, если не с ним, да? В голове тем временем кроме ругательств и мыслей вроде «Лучше бы Мэтт меня случайно задушил, когда упал на меня утром» и «Лучше бы я задушил Мэтта, когда скинул его с себя» ничего не было. Порой Ягами правда понять не мог, за что судьба его так ненавидит, потому что она его очевидно ненавидит, это уже, кажется, всему миру известно. Мэтт сосредоточенно обрабатывал ранки и бинтовал ногу, выслушивая фырканье, кряхтение и шипение со стороны мальчика, что то и дело сжимал руки в кулачки, жмуря глаза и хмуря брови. Мелло на это лишь фыркал и говорил: «Господи, не возись с ним так, будто он ребенок», на что Мэтт кидал первую попавшуюся вещь вроде упаковки ваты или лежащей рядом с Ягами подушки с дивана и хмуро отвечал: «Он и есть ребенок, дубина». Ниа на всю эту ситуацию никак не реагировал, продолжая развешивать игрушки и распутывать гирлянды. Вскоре, когда Мэтт закончил перевязку, а Мелло перестал то и дело цокать, явно завидуя, что все внимание его друга дается не ему, а маленькому негоднику, который его ужасно — до жути просто — бесит, ребята нашли кассеты с рождественскими песнями, откопали пыльный магнитофон и принялись дальше украшать ель. Ниа больше особого участия не принимал, обычно просто перебирая игрушки и передавая Мэтту мишуру и порой бил по рукам Мелло, аргументируя тем, что еще не рассмотрел все те игрушки, которые охапкой планировал сгрести светловолосый, что очень смешило Ягами. Иногда даже думалось, что война между Мелло и Ниа еще сильнее, чем война Лайта с этим раздражающим дураком, вот только первые не били друг друга, а скорее спорили и огрызались. Казалось, из этой четверки лишь одному Мэтту удается наладить контакт с Ниа, да и вообще с каждым, хотя все они слишком разные для дружбы, но, как думал Ягами, хотя, наверно, это правда, вся их компания держалась на одном лишь Мэтте. — Ты куда золотой шарик к золотому вешаешь? — Лайт вытянул руку, указывая и без того раздраженному подростку на ошибку. — Вот туда лучше, к красному внизу, хотя... Мэтт, это ты снежинку туда повесил? Снежинка сбоку должна быть, да, вот...да нет же, ниже, да! Мелло, перевесь этот убогий золотой шарик наверх лучше, но, умоляю, не под такой же шарик, а в бок куда-нибудь! — Слушай ты, эстет недоделанный, — Мелло зарычал, всем корпусом разворачиваясь на лежащего на диване мальчика, — не указывай мне, ясно?! Я тебя в кладовке запру, будешь там праздновать, раненная собака. — С чего это я собака, ты совсем что ли?! — С того, что суешь свой нос, куда не просят, сиди и помалкивай! — Молчать. Оба! — Мэтт умудрился перекричать даже песню. — Я вас обоих запру в чулане, если хоть слова еще скажете, я серьезно. — Думаю, это плохая идея, — Ниа, отложивший в сторону стеклянную игрушку в виде зеленой елочки, внимательно посмотрел на обернувшегося подростка. — Они не смогут провести вместе и двух минут, а если начнут драку, то быстро испортят настроение взрослым и Ватари в том числе, а он, в свою очередь, накажет всех нас, поэтому я думаю, что— — Зануд вообще никто не спрашивал, — Мелло, уже давно позабывший об очередной стычке с Ягами, фыркнул и переключился на нового человека. — Мелло, молчать. — Мэтт, я тебе собака что ли! — По крайней мере сейчас ты ведешь себя именно так. — Я безумно рад этому балагану, но вы так и не перевесили этот чертов— — ЯГАМИ! Последнее Мэтт и Мелло прокричали одновременно, отчего Ниа хмыкнул и вновь опустил голову, продолжая разглядывать игрушки. Пока участники очередного, давно уже привычного и едва ли походящего на реальную ссору переполоха переводили дух и пытались успокоиться — только Мелло, — время к этому моменту давно перевалило к вечеру, к тому самому моменту, когда едва-едва стрелки часов к четырем часам движутся, а за окном уже солнца почти не видно, лишь огни города все ярче и ярче различить получается. Оставшиеся полчаса мальчики — по-прежнему только Мелло — пытались успокоиться и наконец закончить украшать несчастную ель. Так как комната отдыха являлась одной из главных комнат, где сидели почти все ребята (Лайт ненавидит эту комнату, потому что это правда несправедливо, что общее место отдыха для всех сирот сделали рядом с его, мать вашу, комнатой и на его, господи боже, этаже!), даже Ватари не мог позволить мальчикам украшать вчетвером главное место для детей, ведь это просто несправедливо по отношению к другим ребятам, поэтому, когда стрелки часов пробили полпятого вечера, что значило «окончание смены» Великой Четверки, Ватари, как и было обговорено, проведал мальчиков и, достойно оценив проделанный труд — он старался не обращать на каким-то образом, совершенно неизвестным и непонятным, разведенный в комнате бардак, — велел всем спускаться вниз и перекусить. Благодаря хорошей уборке осколков, спертых у медсестры бинтов со спиртом и принесенной мальчику новой паре шерстяных носков — на это потратилось намного больше времени, потому что Мэтту пришлось выбить ключ у ребенка и потратить время на открытие и закрытие двери, и он клянется, что будет до конца жизни припоминать это Ягами, — директор не заметил в Лайте чего-то странного, хотя стопа все еще ныла и мальчик искренне надеется, что Мэтт справился на отлично и никакого осколка заражать его кровь там не осталось. Через пару минут в комнату отдыха ворвутся другие дети, начнут украшать стены гирляндами, камин чем-нибудь определенно, Лайт уверен, дурацким завешают, плакаты криво повесят, в общем, все, как обычно, но Ягами это никаким боком вообще не касается, ему все равно, он просто хочет ухватить побольше мандаринов и закрыться в комнате, потому что смотреть на это веселье не особо хочется. Но, конечно, Лайт понимает, что ему не дадут это сделать как минимум первую половину праздника, поэтому даже не пытается куда-то скрыться, просто идя следом за ребятами в столовую и едва заметно похрамывая. Честно говоря, он ни капли не удивится, если прямо сейчас на него упадет потолок, или что-то вроде того, и придавит насмерть, потому что только этого ребенок и ждет последние пару часов. Тем временем Вамми, хотя дети и взрослые все еще продолжали частичное украшение приюта, давно утонул в рождественской атмосфере, в главном холле так вообще вовсю песни играли, да так громко, что даже в соседнем корпусе слышно было. И Лайт соврет, если скажет, что не выдохнул с облегчением, едва переступил порог шумной столовой, что вмиг заглушила звуки музыки. Мальчик проскользнул в самый дальний угол, где обычно за столом сидел вместе с Мэттом и, что ужасно раздражало, с Мелло, и уселся за стул, привычно, когда не планировал есть, облокотившись спиной о стену и закинув ноги на второй стул, сгибая их в коленях. На столе приятно мерцали слабые отражения гирлянд со стены, чувствовался запах мандаринов и яблочного пирога с корицей, многие дети уже давно нарядились в костюмы и бесились в нетерпеливом ожидании праздника. И, хоть Рождество принято отмечать весь день, в приюте все собираются вместе лишь к позднему вечеру, больше того наслаждаясь дневной суетой и отмечая праздник именно с помощью нее, а не с помощью самого торжества. И, смотря на все это в, казалось, бесконечный раз, Ягами даже думает, что его постепенно начинает это устраивать, да? Ну, не сказать, что он полюбил Рождество резко, нет, совсем нет, но в отличие от того, что было дома и здесь, именно Вамми позволяет почувствовать праздник. — Как он? — ледяной и беспокойный, но тщательно скрывающий это взор неотрывно следит за маленьким мальчиком, привычно рассевшимся в самом углу столовой приюта. По такой полузакрытой, но раскинувшейся позе можно с выдохом облегчения понять, что Ягами больше не зажимается и сидит так, как хочется ему, даже если до сих пор прячется в самую глубь от толпы и закрывается ото всех. — Он... Держится, я думаю, — Мэтт поворачивает голову и забирает поднос с едой. — Как часто он вспоминает родителей? — Ты же знаешь, за все три года ни разу не говорил об этом. Даже не плакал при мне. — Именно, — Эл раздраженно выдыхает, не отрывая взгляда от ничего не подозревающего ребенка, — я это знаю и меня это беспокоит. Ему необходимо выговориться кому-то, порыдать, впасть в истерику у кого-нибудь на плече. Он ребенок, Мэтт, ему это нужно еще сильнее, чем взрослому при потере дорого человека. — Ты знаешь его, — подросток пожимает плечами, говоря с нотками заботы и тревоги в голосе, — Лайт не тот ребенок, который привык плакаться кому-то, я уверен, что даже мне он не доверяет до конца, поэтому я правда не смогу ничего сделать. Эл не отвечает, вообще не реагирует никак и даже, честно говоря, не знает, что говорить на это. Подросток все продолжает вглядываться в чужое лицо, лицо, которое видит почти каждый день, но к которому не подходит несколько лет из-за страха. Страха сломать, страха облажаться, страха быть отвергнутым, страха, что в лицо подтвердят твою вину. И это изматывает, правда, очень сильно изматывает, но это ничто по сравнению с беспокойством внутри. Беспокойство странное, тягучее, словно ты обязан бок о бок находиться с маленьким Ягами, оберегать и защищать, и это странно, даже пугает немного, потому что они виделись всего пару раз и изначально Лоулайт взялся за расследование исключительно из-за Ватари. — Видел, он похрамывает, — молодой детектив хмурится своим мыслям и старается вернуться в реальность. — Опять драка с Мелло? — Нет, когда мы наряжали елку, одна игрушка разбилась и Лайт поранил ногу. Эл слабо кивнул, погружаясь в свои мысли, и поспешил выйти из столовой, предпочитая сделать вид, благо орущая толпа позволяла, что просто не услышал крик Мэтта «Поговори ты с ним наконец!». Подросток, смотрящий на скрывающуюся в проеме черную макушку, чертыхнулся себе под нос и, покачав головой, направился к Ягами за стол.

***

Дело близилось к позднему вечеру, часам к одиннадцати, когда приют превратился в настоящее рождественское чучело. Всюду бегали, шумели, смеялись и веселились дети и учителя, куда не глянь — все в украшениях и детском творчестве по случаю праздника, куда не отойдешь — везде толпы такие, что, казалось, даже воздух вот-вот закончится и все просто задохнутся. Недавно вернувшийся в главный холл Мэтт измученно потянулся и сел обратно рядом с другом. — Почему им можно пить, а нам нет? — Мелло в очередной раз цокнул, обижено отводя взгляд от группки подростков, стоящих неподалеку, с бокалами вина в руках. — Прекрати, уважай хотя бы один закон приюта, — Мэтт усмехнулся, но тут же расслабился и устало зевнул, складывая руки на груди, и опустил голову на чужое плечо. Мелло стушевался и отвел взгляд, хотя едва ли это кто-то заметил, что-то продолжая бубнить себе под нос больше того для вида заинтересованности в собственном вопросе-упреке, а не в чужой голове на своем плече. Эл, стоящий с бокалом в руках — к которому, правда, даже не притронулся, потому что едва ли это его интересовало когда-то — и облокотившийся плечом на одну из колонн, в удивлении приподнял бровь, заранее решая даже не пытаться разбираться во взаимоотношениях между ними не потому, что против, а просто из-за легкого шока после впервые увиденного, кажется...смущения на лице, прости господи, Мелло? О нет, он определенно точно не собирается в этом принимать какое-либо участие. (Ниа, прошедший мимо их дивана в сторону Ватари, непременно был точно такого же мнения, что и Эл. Молодой детектив знал это).

***

Лайт не спеша ковылял к своей комнате, совершенно не разделяя с другими радость праздника, наоборот, скорее желал оказаться в одиночестве и спокойствии. Голова в последнее время такая тяжелая была, думалось вечно не о том, хотелось порой просто лечь и выспаться хорошенько так, чтобы никто не трогал и не падал на тебя по утрам как кое кто в черном свитере в красную полоску. Лайт ни о чем не хотел сейчас размышлять, ни о чем предполагать и ни о чем подозревать. От мальчика требуется лишь смириться с давно минувшим горем, с потерей всего и идти дальше. Каждый день ведь встает и вбивает себе в голову, что нужно быть сильным и не подавать вида, вот и сейчас расслабляться не нужно, так ведь? Пока вокруг все веселятся, пока на улице салюты запускают, пока слышен детский смех и приятные слуху рождественские мелодии. Пока звуки перерастают в гул, пока ноги уносят в свою комнату, практически сбегая из-под носа друга, пока в голове осознание появляется, что вообще, так-то, вновь сбегаешь от людей, что еще не отвернулись от тебя и даже, быть может, помочь хотят, пока слышишь приглушенные взрывы хлопушек, засыпающих цветными листочками пол, пока кто-то пробегает мимо из своей комнаты с подарком в руке для кого-то определенно родного и близкого, раз так над упаковкой заморочился — Ягами уверен, что и сам подарок хорош, — пока все-все-все на этом белом, жестоком, но все же красивом свете празднуют Рождество, Лайт клянется себе, что не сломается. Он не сломается, не покажет слабости ни перед кем. Не заплачет даже если очень захочет. Даже на пороге смерти мальчик никогда не скажет, что у него на уме было все это время, если опасность вновь придет по его душу, если появится кто-то еще, решивший жизнь испортить или попросту отобрать, если сил совсем не останется и захочется объятий родного, так и не найденного по сей день, человека, Лайт не— Нога в шерстяном носке, скрывающем бинты на стопе, слабо коснулась чего-то непривычно шуршащего и цветного. Мальчик удивился и опустил руку с ключом в ней, останавливаясь рядом с дверью в собственную комнату. Ореховому детскому взору открылась картина на прозрачную упаковку с голубыми полосками и до смешного знакомыми голубыми леденцами в маленьких упаковках внутри. На языке внезапно почувствовался мятный вкус, хотя, быть может, это скорее запах вспомнился, потому что не так уж часто Ягами брал эти конфетки у друга, но вот их запах от Мэтта чувствовался всегда. Лайт цокнул, закатывая глаза, и улыбнулся, нагибаясь и подбирая с пола упаковку. На обратной ее стороне виднелся бледно-желтый стикер, на котором размашистым, но по-своему красивым почерком вырисовывалась надпись: «С Рождеством, как обычно сбежавший от веселья ребенок. Будь счастлив, Лайт! Люблю тебя!

Мэтт :)»

— Дурак, — Ягами тихо засмеялся, покачивая головой. На стене неподалеку показались яркие вспышки от салюта за окном, оттуда же послышался детский смех. Лайт тихо, словно боясь, что кто-то увидит, подошел к ближайшему окну и, аккуратно — чтобы не повредить листочек, который он, очевидно, сохранит — сжав упаковку мятных леденцов, поднял голову к небу, наблюдая за цветными вспышками Рождества. — Глупый дурак.