***
— Ледышка, — тихо. Вымученно. Р а з о ч а р о в а н н о. И это не про стихию. Это про эмоции. Про чувства. Про ощущения. Про смех, казалось, беззлобный, но отражается с такой ненавистью в механизированной голове, что становится смешно с самого себя: чего ты добиваешь? Даже непонятна эта агрессия, непонятна злоба, непонятна неприязнь, непонятна сама эмоция, с которой смотрит, потому что лицо отображает многое — многое из этого больное, неприятное, что-то бьёт прямо под дых, а что-то начинает раздражать так, что сводит зубы и слегка хочется полезть в драку. Такие странные эти эмоции у этих обоих: у одного они просто беспочвенны, у другого не свойственные ему. Ледышке. Горько, больно, обидно, зло, неприятно, обжигающе горячо. Н е н а в и с т н о. Тоскливо, а в сердце так больно и неприятно. Бежит далеко от него, далеко от них, далеко от себя самого, бежит от эмоций, бежит от чувств, бежит от той противной склизкой чужой злобы, которая внутри него катится в горле, не давая вдохнуть и посмотреть ясно. Хотя это, скорее всего, слёзы. Слёзы, которые он не показывал, которые он не позволял видеть, которые он не позволял даже себе. Держал солёную влагу в себе, запрокидывая голову и держась за подол фартука крепко-крепко, потому что мне и вправду нравится этот цвет, но ты в нём такой смешной! Всё такое больное, колючее, неприятное, противное. Особенно осознание совершенно простой истины, которая не нравится, которую не хочется признавать, потому что такое он себе тоже не позволяет. Не позволяет привязываться, не позволяет чувствовать, не позволяет влюбляться. Но он привязался, а теперь сложно уйти, не почувствовав верёвки на шее; но он чувствовал, а теперь слёзы не позволяют смотреть ясно, а горло душит обида и желание кричать; но он влюбился, а теперь стоит где-то посреди пустыни, где одиноко. Где он наконец может крикнуть. — Я ненавижу тебя, Уолкер!.. У него плохо выходит: голос дрогнул, а сам он свалился как тряпичная кукла на песок. — Надеюсь, хотя бы ненавидеть тебя не запрещено… Но ненавидеть вообще-то не хочется. Хочется не чувствовать прожигающей боли, не чувствовать тех сильных эмоций ненависти и любви, не ощущать слёз на щеках. Хочется просто забыть и забыться, отпустить. Но для начала понять, как это можно сделать. Как избавиться от чувств, заменив всё апатией. Но он вообще ничего не понимает. Он не понимает, ненавидит, любит, а рядом грозно ползают скорпионы. И приходится встать и идти дальше: без цели, бездумно, без желания идти дальше, возвращаться назад и стоять на месте. Просто хочется чтобы стало проще, легче и рядом пахло бы дорогим парфюмом и горячей кожей. Чтобы стало проще и оказаться там, где всё до безумия легко; до безумия просто можно было бы вздохнуть. Где пахло бы Джеем, где можно было прикоснуться к его веснушкам и где бы можно было видеть его благодарно-нежную улыбку, а не насмешливую. Потому что, блять, хочется ходить в этом фартуке. И где-то рядом чтобы был Джей. Чтобы не смотрел с ненавистью, чтобы не говорил этих слов, от которых веяло бы льдом, чтобы бы позволил не ненавидеть себя. И чтобы не ненавидел Зейна. Мечты такие светлые, но текущие сквозь пальцы, оставляющие с той же противной болью наедине. Наедине с пустыней и пыльным и сухим воздухом песков. Всё слишком кажется неприятным, таким, чего Зейн точно не заслуживает — он заслуживает Джея, но это уже слишком смело. Слишком. Просто «слишком». Впереди какой-то корабль. Возможно, он даже не погибнет здесь — посреди пустыни. Не сегодня это точно.***
Он извиняется. Так обеспокоенно смотрит. Он делает это. Он позволяет Зейну не ненавидеть его. Хотя, может это только кажется. Может Джей это делает, чтобы его простили, а сам в душе не хочет и видеть парня. Не хочет слышать о нём, жить рядом, стоять в паре на тренировке, сидеть бок о бок. Такое пугает, отталкивает, но Зейн принимает извинения. Даже делает над собой усилие и улыбается. Не показывает реального ощущения от этой такой, кажется, вымученно-искусственной улыбки. Как у него самого. Улыбаются друг другу фальшиво, но другие даже не понимаю этого, радостно направляясь исследовать корабль, забывая о волнении, связанном с тем, что один из их «семьи» пропал. В голове всё ещё эхом несётся фраза «Ледышка…» и от этого всё горче и горче на языке, а противная душащая истерика, которая не даёт дышать — щиплет в глазах. А может это духи Джея. Присутствие Джея многое поменяло. Его улыбка тоже, потому что сама улыбка поменялась. Поменялся ритм сердцебиения, поменялся взгляд, поменялся голос. Всё стало ещё больше равнодушным. У действий не было души, но была вымученная симпатия. Горько, больно. Сводит с ума. И когда-нибудь, он однозначно погибнет среди пустыни. Пустыни одинокой неразделённой любви, где песок будет синий, а вместо солнца будут летать гром и молния. Кажется такое отношение чертовски несправедливым. Кажется всё слишком неправильным. Хочется узнать всё: правду, эмоции, чувства и количество веснушек на щеках и плечах. Почему если Зейн владеет льдом, то ледяные эмоции у Джея. Несправедливо. Он подлавливает его перед ужином, а другие и не замечают того, что их двоих нет. Джей меньше, чуть ниже и Зейну не доставляет особой сложности приподнять его под руки и прижать к стене. Смотрит, видит страх, а у самого паника. — Почему? Объясни, почему?! — говорит громким шёпотом. — Объясни! Парень сжимается, пытается вырваться, но потом смотрит на Зейна и видит боль и холод. За спиной становится прохладнее и руки, держащие его — покрываются коркой льда. У Зейна прищуренный взгляд и надломанные линии бровей и губ. Он сам надломан. Ему интересно и ненавистно. Он сломан, но не теряет надежд. — Зейн, о чём ты? — О том, почему ты меня ненавидишь? — вымученно. Больно. Рвёт сердце, жилы и плоть, — Я же вижу, что ты не-на-ви-дишь меня. Зачем тогда притворяешься?! Нижняя губа дрожит, взгляд мутнеет, тело полностью расслабляется и Зейн, почему-то, опускает его на землю. Парень становится тяжеловатым, и Джей действительно с тяжестью садится на пол. Хватается за рукава чужого костюма и мнёт ткань. Язык заплетается, голос дрожит, но он говорит: — Чёрт, нет…не ненавижу…нет, — не смотрит в глаза. Прожигает дыру на груди, — это сложно. — Нет ничего сложного в том, чтобы сказать, почему назвал так, — сидит напротив и взглядом впитывает веснушки, ресницы, губы, румянец, — почему назвал ледышкой? Почему прогнал? Почему смотрел и ненавидел? Мотает головой, трясёт кудри. Внутри скрипит железными когтями, раздирает всё, хочет вырваться и кричатькричатькричать… Кричать о боли, о чувствах, о ненависти, о любви. О том, как тоскливо, как неприятно, как душащей-противно. Как нравятся щёки с веснушками, как вьются волосы, как трясется губа, как пальцы сжимают предплечье и руки тянут к себе. — Нет-нет…я не хотел. Нет. Я… — упирается головой в грудь и громко дышит. Вдыхает свежесть, чувствует руки на плечах: неуверенные, слабые и дрожащие, — я испугался. За тебя испугался. А потом подумал, что был груб, и решил, что не буду больше ничего тебе…показывать. Не буду к тебе ничего чувствовать. Лепечет, тихо и жалостливо, извинения и прижимается к груди. Зейн мягко его обнимает и позволяет Джею обнять себя в ответ. Парень говорит тихое «спасибо» и замолкает. Где-то рядом открывается дверь и слышится: «Ну наконец-то». И Зейн узнаёт в этом голосе Кая. — Мне казалось, что ты меня ненавидишь, — Джей лишь покачал головой, всё ещё утыкаясь парню в плечо, — я очень переживал, что ты меня отвергнешь. Что я покажусь тебе неправильным и…вправду странным. Не таким. Джей поднимает голову и улыбается. Боль отходит как-то слишком быстро и всё быстрее и быстрее становится легче дышать. Ледяная корка сходит с не только с рук, но и, словно, с сердца; и дышится легко, а ненависть уходит так же быстро, как и пришла. Он чувствует запах дорогого парфюма, видит веснушки - когда-нибудь обязательно сможет их пересчитать; может обнять, дотронутся до горячей на шее кожи и видит нежную улыбку. Он не понимает, что происходит, когда касается своими губами губ Джей, а поцелуй холодный, ледяной. Зейн в панике смотрит на парня, боясь, что не контролировал свою силу и смог что-то сделать, а у Джея просто губы в слезах и плохой обмен крови. Странное совпадение.***