* * *
Чтоб обидеть пацана, вообще-то, нужно всего ничего, раз-два-три ― секунды и слова ― и он уже надуется, перестанет вон разговаривать на целый день, как онемевший, хмуриться будет, как старик при обострении ревматизма в дерьмовую погоду. Не то чтобы Грею совестно, но Билли обижать не хотелось не б-бей пршу-пжлста не заслуживал он вроде как, даже пытался подступиться, подсобить мог временами ― короче, плата таким вот поведением хуёвая. Грей не мог по-другому ― пил уже давно. А переучивать-переключаться-отвыкать ― всё равно что лишить возможности ворочать штурвалом. Ещё одного такого дерьма Грей не переживёт. ты летал на са-самолёте! Да и что с того? Теперь нет ― а мозгов как-то не прибавилось, всё так же тянуло на подобие пилотных подвигов. он со своим летающим гробом на ты Грей и с нелетающими, случалось, близкое знакомство имел ― повторять не хотелось. Наверное, он мог бы смеяться над заиканием малого ― или передразнивать, как его окружение. Находили слабенького на вид ― и давай шпынять, как новичков в армии. А они, дурачки, велись, всё всерьёз воспринимали, вешали носы чуть ли не до залитого соплями пола. После вылетов поперву им становилось настолько херово, что они двух слов связать не могли, блевали и обсирались прямо в пердёжные мешки. И в какой-то момент Грею уже не было так смешно я н-не мо-могу б-бля хо-хочу до-домой да может, у малого тоже случилось в жизни что-то настолько же хуёвое не б-бей пршу-пжлста может, и домой хотелось ― да некуда дезертировать. Иногда Грей на него засматривался ― от скуки, как голодный по траху солдат на медсестёр во время осмотра перед вылетом. У Билли были родинки-близняшки на стёсанных локтях да по одной на задней стороне шеи и под левой коленкой. На ногах оставались вмятинки, после того как сидел в траве, и всякий налипший сор ― расчёсывал до красных полосок, нисколько столбняка не боялся, привился когда-то, видать. Иногда, когда малой льнул к нему, внутри как-то теплело? не по себе становилось? Были в армии вещи, о которых говорить не принято, ― когда не было доступа к блядям или просто к девчонкам в городе, как бы ни запугивали сифаком в «Людям Соединённых Штатов». Грей таким не увлекался ― брезговал, в толчках после солдат пахло немытой мошной, ― но знал, кто трахался, а кто друг другу надрачивал с наступлением темноты. Раз даже видел в казарме ты ж не скажешь никому камикадзе? не скажешь? но не осуждал. Лётчики шутили, что Грей дрочил на свой истребитель. Да нет конечно, не до того просто было, чтоб искать, кому присунуть хер. После комиссования тоже не искал ― тут маленько в себя бы прийти-собраться-оклематься, закидываясь таблетками и бесконтрольно увеличивая дозу. Раз он хотел скинуть напряжение с проституткой, да член позорно не встал ― не из-за неё, девчонка-то старательная попалась. Может, из-за таблеток, может, после войны. У девчонки были синяки и разбита губа ― иногда и похлеще бывает красавчик. Году в сорок первом Грей не поверил бы, что что-то может быть хуже импотенции. Теперь он вроде бы должен испытать облегчение, когда засматривался на Билли, а копился только стыд. Малой смешно корячился, когда мыл пол вагона, ― и совсем уж не смешно становилось, когда завёртывал короткие штаны и бухался на бордовые коленки елозить тряпкой. Грей сваливал курить в такие моменты ― за неделю на сигареты спустил больше, чем за три. Да ничё, сдюжит как-нибудь. Это ж проще, чем самолёт на исходе топлива сажать в сраную погоду.* * *
За полторы недели малой приноровился ко многим бытовым делам под Греевым руководством ― как неопытный солдат под крылом матёрого капитана. Научился и брить, и гримировать, да никак не мог отвыкнуть разводить срач и щетиниться. Билли ― что чистый лист, в который на самом-то деле дохера чего впишешь, ― как в справочку при обходе всех врачей, которые разве что в кишки не лезут. А в голову ― очень даже. В среду после ночного дождя малой умудрился навернуться на скользкой траве, едва выйдя из слоновьей обители, ― к Грею припёрся с кровящей коленкой и сцепленными в демонстрации чуть ли не солдатской стойкости зубами. Латали его, как подбитого пехотинца на фронте, вдвоём ― сколько б Билли ни капризился, а всё ж таки позволил Грею залепить ссадину пластырем «Бэнд-Эйд». Дыхание при этом они задерживали вместе. Днём малой, нанося Грею грим, забавно щурился от бликов из-оконца-на-стекле-керосинки. ― Ра-расскажешь, чё тя ко-оми-мис… ― Возьми кисть помашистее. Не расскажу. Опять он, блядь, за своё. Билли неприученный к дисциплине, не понимал грубого ― да и мягкого ― нет, не соображал ― когда тянул из Грея всю эту херню, как проклятые цыганские бусы, по бисеринке. ― А чё? ― Ты по руке, поди, не разобрал? Грей снова развернул перед ним левую ладонь. Малой только недовольно повёл носом, будто вместо лакрицы подсунули варёный шпинат. Да ни один пацан не любит овощи-зелень-траву ― хоть сколько убеждай в их пользе с пропагандистских плакатов. ― А ты д-думал, тут всё твоё житьё-бытьё? ― Было б проще. ― М-м. ― Всё супишься? ― Немножко, ― показал он расстояние с ноготь меж большим и указательным пальцем. Если б с ноготь Грея, он бы занервничал. ― Ты такой здоровый ― а не ку-кумекаешь, что это де-дерьмо-овая привычка. И большой уж. Скока те, Роб? ― Двадцать восемь. ― Малой вроде как стушевался, будто неправильно ответил на уроке и не понимал, за что влетела херовая оценка. Основу он наносил теперь куда медленнее. ― Чё? Больше хватишь? ― З-значт, те было д-двадцать три, када… Ты знашь. ― А тебе… ― Закрой рот, ― скомандовал Билли, наклонившись. Из него детство давно что-то вытравило, как огонь ― жизнь из сгоревшего дотла дома. Он мазал помадой губы Грея, макая в остатки кисть и собирая со стенок флакона. Пахло воском и его тёплым свежим дыханием. Курил Билли обычно вечерами ― как любой работящий мужик, подстроился давно. ― Думал, те больше. Т-тридцать восемь, можт. Ты вы-ыглядишь… старше. У тя в глазах такое… Он притих и убрал кисть ― не резко, словно художник, который разочаровался в своей мазне. И взгляд отвёл ― не хотел даже смотреть. ― Ну? ― Ц-цепкое, ещё… Ну будто ты гвна нвидался, ― пробурчал Билли, зашарив на столе в поисках воскового карандаша. ― Все навидались. У тебя такое тоже есть. Глянь в зеркале. Билли глядел, пока искал карандаш, ― настороженно-внимательно-изучающе, будто не верил Грею вообще. А у него это было ― что-то, что его тряхануло, а потом надломило и дало неправильно срастись. Но малой мог ― малой не Грей, которого расколошматило и по частям разорвало, как какого-то там египетского божка, ― не склеить. ― Всё по-позади. Билли повернулся, мацая в руке карандаш, оставляя на сточенной головке влажные следы. ― Это на всю жизнь и никуда не денется. Думаешь, это как с кинишка утопать и билетик выметнуть? ― Ты здесь ― а мог по-ог… ― Да лучше б сдох. Билли терпеливо вздохнул ― как медсестра, перед которой храбришься и орёшь не нужны мне эти ваши сраные таблетки. Чему он точно выучился с Греем ― такой вот снисходительности, а будить её в себе требовалось часто. Он наклонился, уперев руки в коленки, и пристально посмотрел Грею в глаза. И это тоже вытренировался делать, потому что Грей не страшнее дерьма, которое он повидал, и уж точно ― войны. ― Не хочу это бо-ольше слышать от тя. Ладно? ― Не слушай. А вот упрямства у малого с лихвой ― вот что никакими материнскими розгами не выхлестать, никакой сраной войне не сточить, никакому мужику не вытравить. Билли поджал губы, выпрямился ― мелкий ведь, чё его бояться. Он швырнул на трюмо восковой карандаш и молча ушёл. На представлении его не было.* * *
Вечером малой даже отказался от сигареты, будто монах после скромной трапезы, которому предложили насандалить нос кагором. Грей и уговаривать его не стал. Многовато чести, да и башка после бам бам БАМ на представлении разламывалась. Его вырвало после ужина. Грей поторчал на свежем воздухе около вагона ― не помогло. Если уж совсем по-честному, не помогало давно ― вместе с препаратами, которые отменил сам из-за болей в прямой кишке. Пахло лошадиным навозом горелым попкорном карамелью яблок тиной ― с озера Себейго. Всё равно ж этим дышать приятнее, чем воздухом на аэродроме, чем в казарме, чем в кабине «Мустанга», чем в го Грей вернулся в приютивший полумрак вагон, где негромко напевал из транзистора то ли Кросби, то ли Синатра ― барахлил, не разобрать, то ли у Грея в голове помехи. Малой сидел на своей койке, подтянув к груди коленки, и, стоило ему войти, отвернул голову к стене ― показушничал, как жеманная актрисулька или ореховая куколка. Эко непросто с малолетками. Грей сел на свою койку, наблюдая за ним, ― Билли не шевельнулся, только приподнял подбородок, ему и приосаниваться, как принцам, не надо, вполне себе в рванье сойдёт за королевскую персонку. Наверное, он делал так в школе, когда в табель лепили незаслуженные D. Билли не глупый ― но однозначно несмышлёный, и с трудом верилось, что учился он лучше всех в классе. Ну хоть тут они с Греем похожи. Виски пульсировали ― боль сдавливающая ― как в кабине «Мустанга» после долгого вылета. Когда из него вываливаешься ― мокрый-скользкий, будто только что родился, ― в голове ещё полчаса гууууул. ― Хошь посмолить, малой? Билли молчал. ― У меня последняя. Опять ― тишина, он пожевал губу. Вряд ли хотел подойти ― скорее всего прикидывал, чем бы заткнуть Грея, да он не приёмник, не заглушишь. ― Решил оставить тебе после костоломни в балагане. Я-то надымился. ― Мне ничё от тя не ну-ужно. ― Да не кочевряжься, егоза. Билли не ответил. Ох, упрямый-гордый ведь щегол ― хер чё склюёт с руки. После войны малолетки что птицы ― пугались любого шороха, перепархивали с места на место, помахивали ощипанными крылышками ― а у Билли только-только пух на них стал меняться на контурные перья. Грей вынул сигарету ― он не наёбывал насчёт последней, ― от злобы цепко зажал зубами фильтр и прикурил, чиркнув спичкой. Получилось со второго раза, хоть и руки сильнее тряслись. Билли сполз ногами на пол, весь осторожный-текучий-плавный ― только не спугнуть бы, блин. Он тихонько подошёл и сел-таки на край Греевой кровати ― будто со страхом, что прогонит. Прикипел он к мальцу ― теперь и отдирать больно, как марлю от гноящейся плавленой язвы. ― Ла-лан, давай. Малой мог быть сговорчивым, когда хотел. Грей дал ему сигарету ― фильтр мятый, да Билли, не брезгуя, взял щипком и затянулся. Он придвинулся к стене ― но ноги закидывать побоялся. Знал, что влетит от Грея, шлепков-пощёчин-оплеух он, конечно, не раздавал, но рыкнуть мог. Экономить на ударах научился в армии. ― Ты хорошо учился в школе? ― М-м… Да, но-ормально. Я любил лит-литру и писать эссе. Ге-еографию ещё. А точные мне не давались. Ма-мама… Када она усылала в лавку, то по-подсчитывала точно, без сдачи. Я мог об-обчесться. А потом денег стало не х-хватать и… А ты? ― Да как все. ― Вы-вытворял чё? ― Нет, хулиганьё. ― А в армии? ― И в армии. Приколистов там не очень-то жаловали, а с сорок третьего стало совсем не до ржачек. Похихикивала, конечно, салажня, да хихиканье их быстро стихало, когда цепляли друг от друга тревогу-страх-предчувствия. А у них у всех один и тот же симптом ― слёзы втихушку да запах горячего ссанья в бельё. Грей откинулся на стену рядом с Билли ― тот, видно, ждал рассказов. Он не был любителем вещать солдатские байки ― никому их слушать неинтересно, если под конец придётся кого-то поминать. А Билли не должен этого знать ― малые не обязаны нести ответственность за взрослых я т-тока на вид сла-абый и вместе с ними. Малой глядел без боязни ― уже. А ведь, несмышлёныш, в первые дни дичился, поглядывал косо, взгляд прятал ― ну точно зверёныш вроде Маугли, который шипел на Шерхана. У Билли даже был огонь ― но не для нападения, а согревающий-юношеский-ласковый. Пахло куревом, за дымкой его глаза обрызгало бликами пепельно-рыжего. ― У тя был та-акой же са-самолёт? ― Билли кивнул на трюмо. ― Да, похожий. «Мисс Гарднер». ― Чё? ― хохотнул малой и снова затянулся. Он вроде как расслабился ― придвинулся даже, прижался локтем к Греевой руке и, блядь, всё-таки упёрся пяткой в край кровати. ― У са-амолёта есть имя? Как у актрисы? ― Конечно есть, малой. Разве ж у самолёта не может быть имени? Как у любой техники, даже военной. А самолёт вообще один большой организм. Никогда не поймёшь ― ты под его дудку пляшешь или он под твою. Без тебя не взлетит, а расхреначься в нём чего ― и ты не жилец. И часто сам выбирает себе имя. «Мисс Гарднер» ― и всё тут. На другие не откликается. ― Как это так? ― Да очень просто, малой, ― артачится, хоть тресни. Знаю же, что боевой потолок у него выше, а он возьми ― и подстрой мне болтанку, скользи, мол, как хошь. ― Это ч-чего такое? ― заинтересованно спросил Билли. ― Воздушная яма. Трясёт будь здоров. ― А-а, как ухаб на д-дороге, ― понимающе закивал малой. ― А о-откуда эта моделька? ― Из скобяной лавки. Урвал на пару с болтуном. ― Грей коротко кивнул подбородком на похрипывающий транзистор. ― Ноги отряс? Да куда уж там, хоть и замычал согласно, ― пошлёпав стопы об икры, Билли снова согнул ноги в коленках. На пол ссыпался песок. ― Чё за та-аблетки ты пьёшь? ― Какие прописали. ― Кто? ― Военврач в сорок четвёртом. ― А в ка-аком году тя?.. ― В том же, в сентябре. ― Ты был ра-ад? ― Не слишком. ― А о-откуда ты, Роб? ― Хомстед, Пенсильвания. Рабочий городок, провинция. Малой снова издал задумчивое ммм. Грей, взяв с тумбочки консервную банку, поставил её Билли на тощую грудь и снова полулёг рядом. Курилось хорошо-тихо-спокойно ― даже если он только дымом дышал. Шшшшшуршало радио ― волна заблудилась, а отыскивать ― впадлу. ― Там все та-акие, как ты? ― М? ― Огромные су-суровые мужики. ― И страшнее войны, да, Билли? Малой не глядя стряхнул пепел ― сродни девчонке из скучного нуарного кино, которая на салфетке в баре оставит свой адрес соседнему столику. Он уставился в точку на противоположной стене ― или пробивал дыру в коленках. Застеснялся, что ли? Он повёл плечом и, повернув голову к Грею, протянул сигарету ― осталась-то дай бог половина: ― До-докуривай. ― Не тянет? ― Мэ-а… К-крепкие. Ты куришь «Честерфилд»? ― Слабые. Грей взял у него огрызок сигареты, затянувшись, ― фильтр влажновато-горячий после губ Билли, будто фантомным поцелуем дразнились, как малолетки. ― Когда ты начал? ― Лет в де-есять. Пацаны дали, ну и вот втя-втянулся. ― Мамка знает? ― З-знала. Малой будто не ведал, куда пристроить руки, как девчонка на первой свиданке, ― в конце концов, обхватил ими щиколотки. Видно, мамка-то его куда запропастилась ― и теперь он, гордый щегол, о ней знать ничего не хотел. Билли вокруг себя выкопал такую траншею, что не подобраться, ― вот только вечно оборону держать не сможет, сраные джерри ж тоже под натиском наших капитулировали, как стая диких псин. Он склонил голову подбородком к груди. Грей, вообще-то, не был любителем мучить людей и тащить из них чуть ли не пытками ― и тоже примолк. Дерьмовая получалась беседа, когда затрагивала вот такую неприятную херню. Грей затушил сигарету, вернув банку на тумбочку, ― обратно к Билли не пристроился. Не то уж теперь, атмосферу точно так же загасило, как уголёк окурка. ― Я у-устал, Роб. ― Так ложись откисать, егоза. ― Ты не по-онял ― я устал ваще. Говорил он почти бесцветно ― Грей знал этот тон и повернулся. Билли выглядел подавленным-измождённым-заболевшим ― будто Грей навестил его в тубдиспансере, а он даже не мог поднять впалых глаз. Грей и такой взгляд знавал ― будто малой перевидал говна раза в три больше него, будто это у него спрашивали как ваше самочувствие? ― Эта му-утота в цирке… Я не хотел на неё идти, не хтел-рбтать-вще. Так вышло, что я д-должен, а тут… ― В Билли будто нарастал кашель ― а он никак ему вырваться не давал, терпел по велению мамашки, как на сеансе в синематографе. ― С утра до ве-ечера одно и то же, вскакиваю хер знает во скока, кру-угом вонища, да и сам я… Када я бо-олел, весь был мокрый. Ща я з-здоров ― а с меня льёт ещё хлеще. Чё-б-скзла-мама, е-если б… И его как прорвало ― заревел заревел заревел навзрыд, словно одна мысль о мамке его довела. Билли сел, прижав к груди коленки и уткнувшись в них, ― ком на Греевой койке, дрожащий да скулящий по-мальчишески, будто саданулся покрепче, а пацанам стыдно показывать ― не болит, мол, вот сейчас попищу и перестану. Да болело у него ― начинал с хннн и переходил на глубокие-влажные хрипы, как при пневмонии, плакал от души, от сердца, полтора месяца ― а то и больше ― все слезинки собирал по осколочку, как из той-самой-сказки, и вот все посыпались ― ручонки это-то не удержали, а тут попытки унести всё, что пёр Грей, да откуда, малец, не смеши. ― Ну тише, эй. Ну не умел он утешать малолеток ― с салажнёй-то, которая по дому-матерям-девчонкам тосковала красивая да вот бы её увидеть поскорее кое-как обходился, не выискивал этих вот подбадривающих слов, и получалась какая-то невнятная херня типа увидишь если не помрёшь. Грей попробовал положить ладонь ему на плечо и мягко встряхнуть ― малой не оттолкнул. Но трясся, гудел чего-то неразборчивое, как сдыхающий мотор истребителя, сглатывал слюну-слёзы-сопли. ― Тише, Билли. Ну? Легче, легче. Он привлёк малого к себе застывшей кучей ― чё ж делать, пусть поплачет в коленки, горделивый ведь, куда там слёзы мужику вроде Грея показывать. я то-ока на вид сла-абый Разве? Шумно выдохнул вон ртом, уткнувшись, сглотнул ― коленки мокро блестели от возгрей и слёз. Билли ещё можно быть слабым ― он сопляк совсем, малолетки вроде него плачут на сеансах «Бэмби» вместе с девчонками. ― Тише, похныкал ― и будет. Тш-ш. Грей прижался подбородком к его макушке. Волосы пахли соломой и карамелью ― видно, на представлении всё-таки торчал, да от него заныкался подальше за форгангом. Пригревшись, он прижался покрепче и вроде стал притихать. От малого сквозило заёбанностью ― как от мужиков, в несколько смен пашущих на заводах и не находивших времени даже вздремнуть. Поэтому Грей и не выпускал его из рук ― мягко потирал ладонью предплечье, пока Билли, как замороженного, не перестало потряхивать. Видно, огонёк этот в нём иногда становился слабее ― а он, дурачок, им Грея хотел обогреть. ― Разболится голова. Слышишь? Билли кивнул с глухим угу сквозь клейкую от плача слюну. Он был мокрый-тёплый-замученный ― словно несколько миль мчался от злобной псины и никак не мог найти убежища. Отыскал, видно, в Греевых руках ― трястись и частить вдохами-выдохами в панике переставал. Грей обнимал его впервые ― странное чувство. ― Я не хо-очу не-нести ни за ко-ого от-ответ-тстве-е… ― жалобно проговорил Билли ― как дети ноют я бльше не магууу, когда устают далеко идти. А у малого впереди вся жизнь. ― Я-н-хтел-рветь-пр-тбе. ― Хнычь сколько влезет. Здоровые мужики, сбивающие ястребов Люфтваффе, тоже, бывает, рыдают ― они в рукава тычутся носами, им внушили, что мужик реветь не должен, что солдат это не баба блядь, что а малому плакать не стыдно. Билли поднял голову, взявшись тереть глаз кулаком. В полумраке видать ― мутные склеры воспалённо порозовели, лицо сырое, ресницы слиплись клиньями. ― Не три, Билли, мягче ― вот так. А говорил ведь самому себе ― не касаться его не осквернять не он осторожно обхватил лицо малого ладонями, большими пальцами утирая влагу на-щеках-под-глазами. Билли сопел, опустив взор, ― не недовольно, просто забило нос. Мог бы оттолкнуть Грея ― а прижался горячим лбом к его груди. Чё ж тут поделаешь ― сам утешить объятиями просил и в руках спрятался.