* * *
Ближе к вечеру его всё ещё поколачивало от негодования из-за этого сраного разговора с Хиллом. Разорвать с кем-то отношения ― с мужиком, который вроде как даже пригрел его товарищески, ― Билл никогда б раньше не осмелился. А теперь гляди-ка, малой, ― Грей почти христианское чудо с тобой сотворил. Или ты с ним, когда воскресил, как Лазаря? С ним Билл воспитал в себе чего-то твёрдое-неломающееся-окрепшее. Зак Денбро называл его нытиком, говорил, что из него не вырастет настоящего мужика, ― бушь как тёлка получишь помаду от «танжи» на рождество понял? Для настоящего мужика Билл, может, и правда размазня ― жалел же вот голубей-лошадей-слонов, мечтал потискать сопляка, любил покалеченного ― не из жалости. Да только Грей ― вот уж кто точно настоящий мужик, таких война выгрызает, утирает им сопли, отхлёстывает пощёчинами ― размазнёй Билла не считал. А вот он ― точно из жалости. Билл поверил бы, если б Грей позволил сопливиться, когда он ошпарился о керосинку, ― да он выдал жестковатое поди-ка и не кусай губы сдюжишь сдюжишь егоза. Сдюжит ― если уж ожог перетерпеть удалось. Он сидел у шатра Бланки и растрепал ей всё, что услышал от Хилла, ― а свой монолог под стать Линкольновской речи и не думал сокращать, пусть и заикался маленько больше. От Бланки по-прежнему пахло испанской экзотикой, а запястья скрывало цветное тряпьё. будь мы вместе мы бы всё преодолели У Бланки не было никого, кто мог бы сорвать с неё тряпки и полюбить так, что в груди ныло, как от пневмонии только сердце ты отдал уже другому а у Грея был Билл, и с приступами он справлялся лучше ― бездна в глазах уже не была такой глубокой, что заглядывать страшно. Моросил дождь ― уже августовский, уже прохладный, колол, как иголками в кабинете медсестры, которая ставит прививку и обещает будет не больно. Пойми одну простую истину, малой, ― все взрослые заядлые вруны. Даже Грей. я в-вернусь через месяц дж-джорджи Стало быть ― и ты уже взрослый. Билл балаболил без остановки, прям как Ричи, ― жаловался на Хилла, на Зефа, на обстоятельства, иногда и Грею перепадало ― Бланка понимала в мужиках, хоть дел с ними и не имела. Он, конечно, смолчал про все эти мокрые-скользкие-болезненные зажимания ― да ей, наверное, и рассказывать ничё не надо ― видела по глазам, могла бы и карты ради такого не раскладывать. Билл радовался, что такое на ладонях не писано, а будь ― Греево имя врезалось бы глубже-ярче-плотнее линий, как родное. ― Не отчаивайся, Гильермо. Главное ― как глубоко веришь ты. А ты веришь, вижу. ― В чё же? ― В него. Есть вещи ценнее серебра и золота ― такая вот вера, например. С ней войну выиграть можно без патронов. Билл в Грея даже ни разу не пальнул холостыми. Бланка говорила хрипловато, курила с Биллом, пепел стряхивала не в траву ― в пепельницу на коленях. Земля, мол, раскашляется бедствиями ― её и так со всех сторон замучили, как девчонку в плену. ― В тя я т-тоже верю. ― Такой веры на всех не хватит, el chico. невозможно спасти всех уильям Билл задумчиво посмотрел перед собой, моргнул. Хмурилось сильнее, а внутри него будто солнце пекло. ― Ду-умаю, мы уйдём. С Ро-обертом. ― Куда ж? ― Не знаю. Где кислые вишни мо-можно посадить. И дом по-остроить. Чтоб солнце в спальне вста-авало. Бланка внимала с интересом, склонив голову, ― забыла будто про тлеющую сигарету, и от её понимающей улыбки становилось тоскливо. ― Говорят, из кислых вишен отменный джем, Гильермо. Билл улыбнулся ей в ответ ― слабее, чем хотелось, но шире, чем мог. Если б одна только улыбка могла скрасить её жизнь, он скалился бы так, что щёки б полопались. ― А ты чё бу-ушь делать? ― Ну… До тебя я ведь справлялась с чисткой жердей. ― А када сезон к-кончится? Бланка вздохнула и затушила сигарету, больше не сделав ни затяжки. С сигаретой она походила на всех этих скучающих киношных девчонок ― и всё равно берегла что-то своё-дикое-забугорное. ― Да куда ж я денусь? Ни дома, ни мужа, ни детей ― приткнуться некуда. Сойтись ни с кем не сойдусь ― строптивых баб никто не любит. А сейчас ― и подавно, учат вон быть прилежными в журналах. Да когда ж я была прилежной? ― Мне нра-авятся строптивые девчонки. Я такую з-знавал. ― Ох и подлиза, Гильермо. Уходить не хотелось ― Билл знал, что это их последний разговор. Бланка, наверное, тоже ― ей или дожди нашептали, или карты. ― Мы… ещё у-увидимся? ― Не приказывай судьбе, которая тебя хранит. Билл кивнул и поднялся из травы. Он хотел уйти ― к горлу подступил тугой солоноватый ком, будто во время простуды никак не мог высморкать-выхаркать-проглотить сопли. Он постоял, глядя на Бланку ― непримиримая, держалась, гордая, не знал бы её ― никогда б не поверил, что ей тоже тоскливо. Билл подошёл к ней, шурша в траве ногами и попутно вытаскивая из кармана фишку из «Монополии». Он взял Бланку за руку, развернув её ладонью вверх, ― и вложил в неё Джорджину лошадку: ― Вот. Тебе она ну-ужнее. ― Что это? ― Мой та-талисман. Мне сказали, он бережёт от в-всех бед. Тебя-то сберёг, малой. Билл осторожно, но уверенно завернул её пальцы. Бланка осмотрела фишку ― лошадка уж почти выцвела, Билл мусолил её вспотевшими от волнения-страха-тревоги пальцами, стыдно не было ― теперь он не нытик, теперь ему за двоих ответ держать. ― Ох, Гильермо. Чтобы Бланка ― и расчувствовалась? Она судорожно выдохнула, поднялась ― и обняла Билла, прислонив его голову к плечу, пахло ― пылью, немного ― пряностью-сладостью кукурузы от её рубашки. Бланка не пахла, как мать или та строптивая девчонка, ― но тепло от неё исходило сильнее, и Билл сцепил руки за её спиной. Обещал ведь себе не реветь, ну, ― а что бы Грей сказал? ― Береги себя. А я буду за вас молиться. Бланка поцеловала Билла в лоб, ненавязчиво отстранив, как монахиня послушника, ― и на миг приложила ладонь к его сердцу. И Билл ушёл.* * *
Вечернее представление вызвало какой-то небывалый ажиотаж, какой Билл не видал даже на премьере «Касабланки», ― людей под шатёр навалило, как перезрелых яблок под дерево по сентябрю. Билл не топтался за форгангом ― а, наверное, стоило. Там Грей, которому могли пригодиться таблетки ― и Билл, а он расселся наверху амфитеатра, предусмотрительно отсев от вшивенького оркестра. В духоте блестели лица мужиков да розовели щёки женщин и сопляков ― малые жрали кукурузу-яблоки-попкорн, и в воздухе пахло то ли этой приторной смесью, то ли тырсой, то ли тёплым навозом. Биллу отчего-то казалось, что он последний раз дышал этой привычной вонью, ― но чувства, будто купол вот-вот всех накроет, как ладонь войны страну в сорок первом, не было. Под куполом Грей отремонтировал железяки ― они теперь надёжнее отечественных самолётов из-за его ручищ. Детей веселили слоны, мужиков восхищала грациозность лошадей ― Билл, будучи пацаном, тащившимся от Гая Гисборна, и сам привязался к этой скотине. Бабы заглядывались на акробатов ― ясное дело почему, у них члены в трико смешно топорщились. Не скажи Ричи об этом Биллу ― не пригляделся бы. Ему хватало одного. Грей представление вроде как перенёс нормально ― Билла не заботило, хохотали-ревели-морщились ли люди. Пялился только на него ― с дурацким номером, с реквизитом которого помогал униформист. Грей здесь дикий ― и запертый будто в цирке-шатре-костюме тесном, плечи вот-вот разорвали бы, натягивалась ткань на локтях, а когда-то ― в лётной куртке расхаживал и ворочал не бутафорскими газетёнками-тарелками-слезами ― а штурвалом настоящего истребителя, которые Билл, может, застанет года через два в музее. Ничего уж не осталось от «Мисс Гарднер» ― все останки небось давно кремировали, чай, не святые мощи, ― а Грея ещё можно спасти, пусть и не целого ― разбитого. Грей заслуживал покоя ― не грохота-ржача-криков со всех сторон, а умытых дождём рассветов и джема из кислых вишен ― Билл наварит банок сто, и даст ему попробовать с пальца, и захохочет роб не ешь всё б-боже уйди-ты-лпкий, и наверное, он горел ярче софита. Билл понял, почему навалило столько народу, когда на сцену вышагал Ричи и выкатил свой агрегат ― тот самый цветастый гроб, который не понравился Биллу с первого взгляда, словно на фронте хоронили какого-нибудь весельчака. Он волновался ― Биллу показалось, даже лоб как корова облизала, да может, это из-за духоты в цирке. Мужики вытирали хари платками, словно плакали. После войны каждый носил такой в кармане. ― Дамы и господа, представляю на ваш суд увлекательнейший номер! ― вещал Зеф неподалёку от скукожившегося Ричи, словно его палач. На его потной роже скрестились лучи софитов. ― Видали ли вы хоть раз, чтобы кто-то распиливал живейшего человека надвое? Нет? Хм-м, что ж… Тогда вам повезло! Народ не выглядел так, словно выиграл в лотерею, ― хотя Зеф заявил об этом голосом Дэна Голенпола из «Информацию, пожалуйста!». Софит плюнул в лицо ярко накрашенной девице, голова которой торчала из ящика, будто отрубленная, ― алый рот, алые лакированные туфли знал бы ты сколько папе пришлось за них выложить уильям просто эталон патриотизма. Мать надевала такие только по особым случаям. Билл насторожился ― ему показалось, руки Ричи дрожали хлеще Греевых, когда он стал готовиться к номеру. У Грея с такими даже побриться нормально не получалось хочешь сделать хорошо сделай это сам а тут ― человека раздваивать. Зрители ― экое благородное словцо ― в Ричи, видно, тоже сомневались ― кто-то рядом зашептался, да так громко, что Билл уловил прикроют это местечко после такого будь уверен. Девицу Балабол не распиливал ― а будто рассоединил пластами на уровне живота, как если б там был рождественский пудинг. Она вскрикнула ― и по амфитеатру прокатилось АХ ГОСПОДЬ БОГ! ― и поморщилась ― лениво так, как разбуженная. Билл заметил, как некоторые женщины отвернулись, дородные бабы закрывали глаза соплякам, а мужики храбрились ― всё вытирались платками. Когда Ричи разъединил гроб, будто разрезал пополам яблоко, блеснули белизной пластины ― а девица хлопала глазами. Треск-бах-бах-бах! тарелок ― и разнеслись, как запах попкорна-тырсы-пота, аплодисменты под куполом. Билл хлопать не решался ― не верилось, что Балаболу удалось свершить книжное волшебство. Да и народ запросто схавал, как карамель.* * *
Билл сбежал с амфитеатра, когда народ стал расходиться, выныривал, хватая ртом душный воздух, между жирными вонючими мужиками в плотных твидовых костюмах, недовольно шикал, проталкиваясь ― так их, прямо локтями в бока ― к форгангу. Чувствовал он себя так, словно свет софита живьём проглотил ― будто доселе внутри было темнее, чем в закрытом вагоне с опасным зверьём, ― щекотало что-то изнутри, ему не терпелось поздравить Балабола и притормози-ка, малой. Билл ворвался за форганг ― и замер. Из сценического гроба выкарабкивалась, будто воскреснувшая Августина Леггард, одна девица, вторая маячила рядом и всё ворчала про герр ванвиринген нам обещал ты помнишь помнишь помнишь?, пока Тозиер что-то лепетал. На одной была алая помада, на ногах другой ― алые туфли. Мать надевала такие только по особым случаям. Ричи за спорами и не заметил, как Билл метнулся обратно на манеж, ― стало так тошно, что пробираться через них передумал. Он ещё вроде как не успел зачерстветь.* * *
Зеф не жаловал тех, кто вламывался к нему без приглашения, ― Билл слыхал, нескольким смельчакам он и вправду пощёлкал по пяткам шамбарьером ― всё одно что герои Джорджа Рафта, стреляющие по ногам провинившихся шестёрок и кричащие танцуй танцуй! Билл видал в кино. Он много чего видал в кино ― и даже идиллические картинки, которые людям в период войны надоели до тошноты ― приторно чересчур, и карамель-то со временем надоедает любому сладкоежке. Да война закончилась ― уж впору бы об идиллии и помечтать. Билла это согревало изнутри ― будто наглотался рождественского глинтвейна с пацанами, тайком капнув туда дешёвый ярмарочный вискарь. Он постучал в дверь Зефова вагона, поозиравшись, ― закат потёк по полю розовым киселём, омыл шапито, плеснул на загорелые Билловы ноги. К вечеру, да после успеха нового номера Ричи, Зеф мог быть навеселе. Что стукнет ему в башку ― он нихрена не знал. Выпивка по-разному действовала на людей ― одних провоцировала шлёпать по зарёванным лицам сыновей, других на мысли, от которых жар хватал за хер. Зеф становился насмешливым ― как злой клоун, отнимающий у малышни на первом ряду амфитеатра яблоки в карамели. Грей мог бы оставить ему свой костюм. Билл наконец услыхал разрешение войти ― и воспользовался им, скользнув в Зефов вагон. Ванвиринген поспешно сгребал что-то в ящик стола ― по звону центов Билл понял, что выручку за представление. На миг ему стало интересно, сколько из этого получали артисты и персонал, ― а потом вспомнил, что пришёл-то он не за этим, как мальчишка в лавчонке, соблазнившись яркой обёрткой «Кракел», хотя мать посылала за молоком. Пахло перегаром ― Зеф от волнения мог накидывать ещё вчера. Билл никогда б не подумал, что тот способен о чём-то тревожиться. ― Ну чего тебе, сынок? ― спросил Зеф и великодушно указал на стул с потёртой сидушкой. Билл опасливо глянул на его раскрытую ладонь ― мягкая, не как Греева, мозоли которой царапали кожу в самых нежных местах, ― и сел. ― Наверное, с премьерой пришёл поздравить? ― Не-а. По-отолковать о договоре. ― Продлить, видать, пришёл, да? Это правильно, мне шустрые пацанята вроде тебя всегда пригодятся… Он выдвинул ящик, в поисках Биллова договора закусив язык ― так крепко, что, казалось, шмат отвалится. А может, решил достать револьвер и пальнуть из него в лобешник. Плакали тогда все Билловы чаяния на дом-вишни-спальню. ― Х-хочу забрать то, чё мне при-причитается в остатке. Руки начали потеть, Билл поискал взглядом шамбарьер ― наткнулся только на койку с мятым клетчатым покрывалом. Из-под подушки выглядывал журнал «Суонк». ― И продлить договор, да? ― Нет, с-сэр, этого я не хочу. ― С чего бы, сынок? ― с притворным удивлением спросил Зеф, и его густые брови комически подлетели на лоб, как у клоуна, нажавшего себе на нос. ― Разве ж тебе тут не нравится? Всю страну ведь объездим, прямо как братья Ринглинг, и даже лучше! Билл упрямо молчал и глядел на него ― лицо Зефа разрумянилось, не то от смущения, после того как Билл посмотрел на его койку, не то от ярости. У отца краснело так же ― а следом пальцы сжимались в кулаки. На этом моменте загривок начинало покалывать ― и Билл бросался куда угодно, лишь бы это место даровало укрытие. А сейчас сидел ― и загривок покалывало только от загара. ― А свежий воздух? Понастроили всяких вонючих пыльных фабрик. Поговаривают, через десяток лет будем в противогазе здороваться, ясно? Пальцы Зефа гнули уголок Биллова договора ― но он продолжал смотреть Ванвирингену в глаза. Нет здесь никакого шамбарьера ― и слухи, наверное, тоже пиздёж. Да и сильнее, чем то, что Билл пережил за последнее время, его не ударит. ― Ну а работа, сынок? Разве ж тебе не нравится возиться со всяким зверьём? Вряд ли Зеф знал об их с Греем утехах ― но Билл, в общем-то, разницы не видел. Брали его размашисто, шевельнётся ― куснут покрепче, да ещё вдобавок загудят куда-то в ухо куда куда моё мо-ёё. Билл вытер о коленки вспотевшие пальцы ― не от страха вроде бы. ― Оставайся, ― заговорщически подмигнул Зеф, продолжая тормошить уголок договора. Билл покосился на его койку ― может быть, поэтому Зеф долго не пускал его в вагон. ― Увеличу, так и быть, тебе жалование, ясно? Или нет, даже не так ― увеличу жалование, а работать будешь на Тозиера. А, как тебе? Он станет главной звездой цирка, а главной звезде цирка нужен свой ассистент. С этим смешилой ты уже поднатаскался ― пора повышать тебя в должности. ― Ро-оберт. ― Ась? ― Его з-зовут Роберт. Тишина в вагоне запульсировала ― Билл сглотнул, чтоб не закладывало уши. ― Роберт, ― выцедил Зеф, опустив взгляд на договор. И снова поднял взор на Билла ― он чуть ли не впервые видел его глаза не скрытыми за маревом сигарного дыма. Маленькие-тёмные-лживые ― как жучки, которые безобидно ползают с пальца на палец по велению детской забавы, а потом кусают до сыпи и зуда. ― А вдобавок я дам в твоё пользование отдельный вагон. Даже так ― гримировать ты будешь всех артистов, да? Сошьём тебе хороший костюм, как у всех ассистентов кинозвёзд, а про это тряпьё ты даже не вспомнишь. ― Мне ничё э-этого не нужно, ― сказал Билл. ― Постой-ка, сынок, разве ты пришёл не заработать? И от всего отказываешься, да? ― Верно, сэр, но я на-ашёл здесь кое-чё лучше. К тому же на п-первое время денег мне хватит. Зеф недовольно почмокал губами, усы его дёрнулись, как у кота, которому щёлкнули по носу. ― Что ты нашёл здесь? ― шёпотом спросил он, наклонившись к Биллу. ― Золото. ― Золото?! ― воскликнул Зеф ― так громко, что Билл на мгновение смежил веки. ― Какие-то пройдохи наверняка его зарыли здесь под рельсами в золотую лихорадку… Да? Где оно спрятано? Я дам тебе что угодно, если покажешь. ― Вы во-озили его с собой, сэр. Разве вы не з-знали? ― Помилуй тебя бог, мальчик, ― откуда? ― Зеф в нетерпении долбанул кулаком по столу, так что красный карандаш в гранёном стакане испуганно грохнул. Глаза у Ванвирингена вспыхнули ― уголок договора под его пальцами увлажнился-размок. ― И кто бы мог сказать мне об этом, как не ты? Остальные ведь гнилью подобны. Скажи, скажи ― где оно? Я дам тебе что угодно. Хочешь причитающиеся деньги? Да на, забирай. Зеф с шорохом выдвинул ящик, вынул пачку банкнот и внимательно отсчитал несколько купюр ― как бы не накинуть лишнего. Он бросил деньги на стол ― но забирать их Билл не торопился. ― Хочешь больше? Я дам тебе больше, только скажи, где оно? Где ты нашёл золото? ― В ва-агоне со слонами, сэр, ― ответил Билл, поднявшись и взяв деньги. В конце концов, не там ли он впервые столкнулся с Греем. ― Что ты за это хочешь, мальчик? ― Мне ничё не н-нужно. Зеф выглядел озадаченным ― и, казалось, искал взором что-то, во что мог бы сложить отысканное золото. На уход Билла он даже внимания не обратил ― и, ходили слухи, до самого утра копался в вагоне слонов, как проклятый. От того, чтобы искать золото в задницах толстокожих животин, его с трудом отговорили.