Подари мне меч и шерстяные носки

Вожатый взмахивает рукой, и мы начинаем суетиться, собирать игры и делать прочие бестолковые штуки, означающие высшую степень уборки. Во мне вьётся желание помочь, и я начинаю складывать карты в стопку. Но положить аккуратно всё равно не получается — Песец метает их ножами в коробку, и каждый раз попадает, хоть и криво. Я укоряюще смотрю на неё и начинаю укладывать карты поровнее, и следующая прилетает мне в голову. Песец умудряется даже бумажки бросать больно. — Давайте всё сюда, я уберу. И пошли. — Вожатый просто сгребает карточки длинными костистыми пальцами, начинает чуть ли не жонглировать ими, перемешивая, но руки вздрагивают и роняют. — Пошли, пожалуйста, — последнее произносится стеклянным языком и проглатывается, и тогда всё действительно начинают спешить. Я беспокоюсь, что заставят встать в пары, а у меня её, конечно же, не будет (да, людей в моём возрасте это действительно волнует, хотя я надеялась, что нет), но подростки просто толпятся вокруг единственного взрослого, не так уж и похожего на старшего, и мы идём. Вожатый тащит за собой гитару — рукой за гриф, она поскакивает на пнях и бортиках, выдавая случайные грустные переливы. Почему ему вообще пришло в голову её так нести? — Будь я на месте Лера, я бы скорее умерла, чем так гитару нести. — Видимо, и Нитка об этом подумала. — Будь я на месте гитары, тоже бы умерла, — отзываюсь я. — Уже скоро, — непонятно кому отвечает вожатый Лер. — Сейчас. Уже. — Свободной рукой он комкает рукава и подол толстовки и идёт быстро, но нерешительно, как плохо выучившийся школьник. Будто ждёт, что его остановят. Но все идут неправильно, неестественно молча, и все ведомы. Не внезапно, а каким-то лёгким переходом я понимаю, что жутко устала. В голове шумят озёра, и они же холодной тяжестью заполняют ноги. Не подумала бы, что много сегодня ходила, но, видимо, это так. Нитка цепляется за меня, оттягивает руку и идёт медленнее, я не противлюсь, хотя скорость падает. Зато она пытается удержать меня от падения из-за то ли коряги, то ли камня на невидимой в ночи тропинке. Падаем мы обе. На шум нервно оборачиваются многие, какая-то совсем уж малышка вздыхает-всхлипывает, и я успокаивающе поднимаю испачканные в листьях руки. Мы бродим ещё сколько-то времени, и вскоре в голове возникает чувство даже не хождения по кругу, а детского, полунеосознанного катания на карусели — нехорошо, и дальше будет только хуже, но при этом почему-то увлекательно. Темнота уже настолько густая, что глаза видят несколько слоёв мира, ни один из которых не правильный. От деревьев отслаиваются фигуры, перетекают в холмы и поваленные пни, а звёзды кажутся глазастыми фонарями. — Сейчас будет небольшой антракт. Перерыв, — неожиданно сообщает Лер. По нашей небольшой толпе проносится вихрь шёпота, и те, кто уже привык, рассаживаются, скрестив ноги. Я снова ничего не понимаю (к этому состоянию начинаешь, конечно, привыкать, но в месте, где суждено прожить две недели, просто необходимо иметь хоть какое-то убежище смысла. Хоть что-то должно вести себя так, как ты думаешь). Лер возится с гитарой, но пальцы движутся автоматически, не оставляя места неуверенности, пусть длинное и узкое его лицо и дрожит в кривой виноватой полуулыбке. — И она будет работать? — спрашиваю у Нитки, севшей рядом просто на грязь, хотя я и искала место почище. Вопросов много, и спросить что-то необходимо физически, но выпадает только это. — Конечно, — с широкой улыбкой сообщает та, и в ответ на моё лицо добавляет, — ты Лера просто не знаешь. — Но я знаю гитары и как они работают. Я несколько лет училась, — хоть и неуверенно, но возражаю. Спорить с Ниткой легко, нет ощущения, что обмен мнениями перерастёт в ссору. Правда, появляется ощущение, что она просто шутит и сама почти открыто ухахатывается со своих ответов, что ничем не лучше. — На ней Заговор нерушимости. Сейчас ты спросишь, зачем? Ну смотри, в лагере человек сто… Э-э, двести? Двести пятьдесят?.. В общем, много, а гитара — одна. А теперь ею можно хоть камни колоть. И по голове бить. Вообще-то я хотела спросить, как, а не зачем. Но как-то расхотелось. Тонкий голос Нитки звенит такой гордостью, что рушить эту странную легенду, придуманную неизвестно для кого, нет желания. Стоит, наверное, спрашивать у Песца, которая тоже уселась рядом, но ничего, кроме обдумывания, я с этой неплохой идеей не делаю и запинаюсь на первом же слове. Не могу понять, почему, начинаю раскапывать мысли и добираюсь до того, что не хочу показаться ей хуже, точнее, не хочу открыть, что на самом-то деле я глупее, слабее, скучнее и доверять, наверное, мне не стоит. А потом Лер начинает играть. Звук, многократно отскакивающий от деревьев, но остающийся тонким, вырывается из лакированного (даже ничуть не поцарапанного!) корпуса. Фигуры движутся по границе взгляда, и в любой другой момент я бы сказала, что их нет, но не этой ночью. Потому что все остальные тоже их чувствуют. Лер оглядывается, вздыхает, закрывает глаза — темнота по векам проявляется ещё сильнее — и начинает петь. Он поёт высоким и хриплым голосом, изредка сбиваясь на гораздо более мелодичный чужой, но всё равно понятный язык, поёт о далёкой безысходной войне, об уходящей магии закатного вечера, о жертвенных героях, о темноте за краем мыслей и о том, что небо светлеет. Мир леса вокруг становится жемчужиной, от него расходятся перламутровые слои музыки, сплетающиеся с реальностью, но если сердце жемчуга состоит из серого песка, то сердце Лера — дверь в сотни миров. Он поёт о нас. Песец укладывается на моём плече, смазывая край египетской стрелки о свитер. Я замираю струной, боясь сдвинуться, хотя её костлявость врезается в руку до затекания. Песец очень тёплая, и по спине медленно прокатывается капля пота. — Ты не будешь следить? — интересуется Нитка, ещё раньше улёгшаяся на моих коленях. Часть свитера она сдвинула себе, так что нам обеим мягко. — Скоро произойдёт слишком много всего, поэтому что-то придётся считать… несущественным? — медленно отзывается Песец. Похоже, ответ она вычитывает из воздуха. — К тому же, — закрывает глаза, окончательно ложась на руку, — я верю в Лера. Лер продолжает петь, и кто-то в глубине нашей маленькой (огромной?) группы вплетает и свой голос. Я оборачиваюсь и ловлю ободряющий раскосый взгляд того парня, которого видела уже несколько раз, но имени не узнала. Я не знаю слов, но в груди прорастает желание петь то, что чувствуется, оплетает побегами и вырывается в ночь голосом тихим и немелодичным, как я всегда считала, но — моим. Я сижу в неподвижном и жарком центре мира, вокруг — ставшие нужными за полдня люди, надо мной — незнакомая родная мелодия, и силуэтные тени уходят так, будто не существуют. Чувствую себя рыцаркой-хранительницей двух королев, только вряд ли им нужна моя защита. Кто-то ловит меня за талию, и я задерживаю дыхание, чтобы не вздрогнуть. Пухленькое дитя из самого младшего отряда подползло, вероятно, погреться. Оно (потому что пол я не могу определить точно — пушистое каре и смутного цвета комбинезон) ложится на то моё плечо, которое ещё никем не занято, и тихонько мяукает благодарно, а потом мгновенно засыпает. Я, видимо, тоже, потому что потом всё происходящее воспринимается призрачной далёкой сказкой. Мимо нас проходят тяжёлые тени, разлетающиеся на ошмётки листьев и обрывки ночи. От них веет льдом и чёрными дырами. Одна подходит совсем близко и медленно сгибается, наклоняясь несуществующими глазами в моё лицо. Я зажмуриваюсь и продолжаю петь, и орнамент наших голосов, сплетаясь, создаёт щит. Тень дышит осенью и уходит, но глаз я не открываю. Через долгие секунды Лер обрывает последнее повторение припева, и мы, сонные и пригревшиеся, медленно начинаем вставать. Пройдя несколько шагов по всё такому же чёрному незнакомому лесу, я чувствую, что ногу натирает. Пытаюсь как-то поправить её положение в кроссовке, но ничего не выходит, поэтому обречённо хромаю сквозь папоротники и сухие иглы, и за тем поворотом, за которым уж точно не ожидаешь, оказывается наш корпус. Лер запрашивает по рации количество детей, успокаивается, когда оно совпадает с существующими нами, но дёргается снова, потому что часть детей — не те. Не из Третьего корпуса. Зевающий и запинающийся голос предлагает вожатому оставить всё как есть и расположить неподходящих детей… ну, где-нибудь. Его прерывает кричащий Юхен (его я распознавать научилась, и тон, и манера речи въедаются в голову): «Можешь их обратно послать, в Пятый, а я Третьих отправлю к тебе, с фонариками. Дойдут — отлично, не дойдут — будут у нас Маугли. Толпа Маугли. И кормить не надо! Великолепная идея!» Лер морщится и выключает рацию. Осматривает нас сквозь призрачный звёздный свет. Малыш из Пятого корпуса начинает плакать, и Лер бросается его утешать, забывая про всех остальных. — Ну йиии, — выразительно произносит Песец. — Кто тут живёт, идите уже и живите. Кто нет… — Да какая разница, займите свободные комнаты, завтра разберётесь! — влезает Нитка, и это решение звучит слишком логично и стройно для её обычных высказываний, так что Песец слегка косится на подругу. — Щётки и прочее барахло не оставляйте, чужое не трогайте! Всё начинают расходиться, и я тащусь на свой второй этаж по лестнице, кажущейся дорогой в небо, длиннее, чем путь по лесу. Хочу упасть на кровать, но сдерживаюсь, потому что иначе вообще не захочу встать, стаскиваю кроссовки (там, где натёрлось, кожа покраснела и выглядит мерзко, покрываясь мелкими горошковыми пузырями), а потом всё же ложусь, ведь ванную уже заняла Нитка. Моется девушка довольно долго, мысленно, видимо, переносится отсюда в место, где она более одинока: сквозь шум воды слышатся отголоски песни, одной и той же, и минут через десять я начинаю узнавать её. Нитка пытается повторить Леровскую балладу о последних магах, гибнущих в тишине. Дальше я не запомнила, и Нитка тоже. Наконец, когда она повторяет эту строчку такое количество раз, что она начинает звучать естественно и органично в нашей мистической обстановке, Песец кидает в дверь резиновый тапок, и Нитка выскакивает почти сразу. Песец укладывается обратно, и Сола, несколько раз на всех поозиравшись, уходит в ванную, ожидая, что кто-то закричит в последнюю секунду, чтобы выгнать её. По крайней мере я этого делать не собираюсь, привыкла поздно ложиться: дома заснуть раньше, чем родители окончательно выяснят всё, из-за чего решили ругаться, не удавалось. Нитка начинает обсуждать сегодняшний день по критериям «Неадекватность», «Количество человек без травм» и «Наличие хотя бы одного запоминающегося события», говорит громко, но легко и как-то ненавязчиво, как фоновая птичья мелодия. Она, кажется, даже не требует ответа, хотя я и добавляю несколько слов в груду Ниткиного мнения. Мне уютно, а душа предлагает лечь и заснуть вот уже сейчас, но я заставляю себя соблюдать режим, хоть и не знаю, зачем. Неужели кто-то будет за этим следить, возвращать нас в реальный мир условностей и обязанностей? Как будто в подтверждение мыслей, в дверь робко, будто шёпотом, стучат. — Нет, ну так всё равно не должно быть. Даже если везде так, у нас не должно. Потому что мы не те, кото… Гуся! — Нитка обрывает себя на полуслова, будто действительно считает, что её разговоры мало кто слушает. — Привет! — подпрыгивает и волнует воздух руками. К нам смущённо проходит женщина, похожая на выпечку, чуть пухлая и румяная. Двигается она так скованно и сжато, как ходят люди, уверенные, что они гораздо более обширны и неуклюжи. — Рябина всегда просит не слишком у вас задерживаться, а сегодня к тому же уже поздно и всё такое, поэтому вы меня выгоньте сами, если не уйду через полчаса, — улыбаясь, щебечет она. — И вот я принесла вкусняшки. — Выводит руки из-за спины, но в этот момент Нитка бросается её обнимать, и еда летит на пол. Песец как-то мгновенно и невидимо изгибается по кровати и ловит их у самых паркетных досок. Сдувает волосы с лица, так и оставаясь лежать с руками, полными пирожных. — Ну это же кексики. А если бы они упали? — обиженно спрашивает Песец. — Здравствуйте, — говорю я исключительно потому, что сказать что-то надо. Гуся, и без того встревоженная почти пропажей кексов, совсем пугается, из-за чего теряюсь и я, но потом торопливо объясняет: «Я не привыкла просто. Здесь все только «привет», остальное как-то слишком сурово звучит». — Простите… — пищу я, тут же исправляюсь под смех Нитки, и ситуация вроде бы возвращается к уютному разговору. Из ванной в занавеси пара выходит Сола, подсаживается, но далеко, и неловко начинает двигаться по кровати ближе. — О, кстати, мне Юхен вчера снился, — сообщает Нитка, заворачиваясь в незаправленный плед и простыню одновременно. Песец хмыкает, и Солино тонкое лицо выпускает улыбку. — Да не так, как вы себе придумали! Сон поинтересней был, он там бегал с автоматом и роботом по школе, — после этого весь разговор переходит на обсуждение снов. Сола из них тащит вдохновение, судя по её описаниям, Нитке снится такой же неадекват, что и в первом примере, Песцу — что-то причудливо-меланхоличное, настроенческое, а Гуся делится кошмаром. — Мне иногда кажется, что я стала взрослой… Ну, абсолютно взрослой, той, которая должна достичь всех своих мечт и целей, вырастить детей и всё такое прочее. Со мной все здороваются, и так серьёзно, с отчеством, — тут она тихонько фыркает, возвращает лицу сосредоточенно-доброе выражение и продолжает, — а я не могу, я ничего не знаю. Внутри я всё такая же, и не перейдена грань, дарующая силу и, в первую очередь, серьёзность и ответственность. Я кружу по вожатой взглядом и понимаю — да какая это женщина, ей вряд ли даже восемнадцать, и она взволнована, напугана и слишком похожа на меня, только ей при этом действительно есть кого хранить. — Мне ничего не снится, — вру я, потому что не хочу рассказывать о сыром дыхании у плеча, горячей темноте и невидимых коридорах, в которых я мечусь — в реальности и в кошмарах, которые приходят слишком часто. Общение выглядит так светло, что вытемнять его своими откровениями не хочется. — Это довольно скучно, но позволяет… отдохнуть? — Грустно. Это ведь не только красивая картинка, — замечает Сола как бы невзначай, и я наклоняюсь, потому что звучит слишком заманчиво, — по ним можно предсказывать. — Ну, это явно не то, чего я могла бы ожидать, но именно то, что должно было прозвучать. Сны трудно приспособить для чего-то ещё. — И менять реальный мир. Воздух начинает звенеть кукольным колокольчиком. — Наверное, у тебя в жизни никаких событий не происходит, — влезает Нитка, в очередной раз переводя не тему разговора, но его настроение. Песец в это время ест кекс, рассыпающийся белой пудрой, и, кажется, единственная занимается чем-то важным в этой жизни. — Уже поздно. Я пойду к другим детям, а то мы так до полудня не ляжем. Если что, одеяла есть в вожатской, еда тоже, вообще всё нужное лежит в вожатской, если постараться поискать. — Гуся начинает вставать, Нитка снова тянется обниматься, затем девушка обводит шагами тумбочки и углы кровати, пробираясь к выходу, и уже у двери вспоминает. — Вихрь… Э, Вихря… Ну, благодаря Вихрю мы кое-что знаем. У них теперь новая идея — стучаться. Если будут, не открывайте и не спрашивайте, лучше вообще сделайте вид, что не существуете, особенно если застучат из соседних комнат. Гуся уходит, оставляя меня думать над её словами, которые вытягивают из памяти остальные странности сегодняшнего дня. Песец уходит в ванную, возвращается, затем туда снова забегает Сола, потом выключают свет, оставляя только заброшенную чьей-то футболкой лампу, дающую лианный сумрак леса, и я наконец решаюсь. — Что всё это значит? — никто не спрашивает, что я имею в виду, и слава всем богам — перечислить недомолвки, наполненные смыслом взгляды, нестандартные указания я не смогу. Собьюсь, спутаюсь, замну вопрос, ведь все события по отдельности вполне обычны, но вместе складываются в какой-то причудливой пазл из параллельного мира. Точнее, не складываются. — Нда… — медленно тянет Песец, простирая руки в простыне и взвешивая ими нужность ответа. В полутьме я вижу, что Сола поворачивается поближе к голосу, и я прекрасно её понимаю. Не совсем точно зная что угодно, ты боишься ошибиться гораздо сильнее, чем незнающий вовсе. — Объяснять обстоятельно и понятно слишком долго, а я хочу спать, к тому же ты всё равно не поймёшь. Если кратко — магия реальна, Гарри. И ты от неё помрёшь. После этих в высшей степени всё объясняющих слов Песец заваливается на бок, залазит головой под подушку и если не засыпает тут же, то по крайней мере изображает это. Нитка ещё какое-то время издаёт приглушённое всхрюканье смеха, но затем засыпает и она. По тонком профилю Солы не слишком понятно, спит она или лежит в пустоте мыслей. Я, например, всю оставшуюся ночь однозначно проведу не во сне.