Подари мне меч и шерстяные носки

Даже если бы я и собиралась спать, осуществить это мне бы не удалось. — Жрать что-то хочется, — сообщает Нитка неизвестно кому. Видимо, концепция мыслей не вслух отсутствует у неё на подсознательном уровне. — Или нет. Чего-то хочется, но без понятия, чего. И смутно, и тягостно. — Парня? — шёпотом предлагает Сола. В отличие от Нитки она заботится о том, чтобы нас не услышали. — Девушку? — Мой же голос звучит слишком громко, и окончание носится в воздухе, а ведь это просто была шутка, а… — Пинка она хочет, — злобно, но безусловно наигранно отрезает Песец и так же яростно ворочается в своей продавленной кровати. — Будешь не давать спать — получишь подушкой. — Тогда у меня будет две подушки! — парирует её подруга, но всё же замолкает и отворачивается к стене. Некоторое время всё тихо, только поскрипывает та или иная кровать. Беззвучие начинает давить на уши, превращаясь в воображаемое жужжание комара. Кровать слева взвизгивает так жалобно, что я вздрагиваю. От неё отделяется силуэт Песца: «Кто-нибудь, кто не спит, поставьте будильник на шесть, пжалст. Мой телефон до утра не доживёт». — Я могу, — вытягиваю руку в неожиданно прохладный воздух, отчего кожа жмётся и покрывается горошинами. — Подожди, шесть утра? А почему так рано? — Надо. — Нам всем вставать в шесть? — Смотрю на экран. Время там такое, что перспектива утра выглядит не сильно далёкой, но колоссально пугающей. — Мне надо. Тебе нет. — Тон однозначно предупреждает не продолжать, и я замолкаю, надеясь, что по крайней мере для остальных это не выглядит обидой. Но Песец неожиданно решает всё-таки добавить объяснённости, хотя понятнее не становится. — Если вспомнишь к шести, пойдём вместе. Я напрягаю все отделы и чуланистые закутки разума, ищу любые связанные с ранним утром слова, которые прошли, вероятно, мимо меня, но ничего найти не могу. Поэтому я просто киваю, хотя она не видит меня и не смотрит в мою сторону (и лампу кто-то уже давно выключил), выставляю время и заворачиваюсь обратно в шаурму из одеяла. — И на два тридцать семь заодно. Тут я решаю уже просто не думать, закрываю глаза, но вспоминаю, что так и не пошла в душ. Взвешиваю свою лень и нежелание того, как буду выглядеть утром, и последнее оказывается тяжелее. Когда я выхожу из маленькой ванной, покрытой запотевшими плитками и зеркалами, кожа чувствует даже не лёд, а абсолютный физический ноль, и отсыревшее полотенце только холодит кожу. Не будь так темно, узоры пара, выплёскивающиеся из моего рта, однозначно были бы заметны. Завёртываюсь потуже, но толку всё равно мало. Прохожу к своей кровати сквозь отчётливые тени и не такие уж заметные вещи, валяющиеся на полу. Мимо кровати Песца. В её сне совсем не холодно и счастливо — тонкие губы выдлиняются в улыбку. Одеяло сползает, оголяя плечо, похожее на столовый нож — острое и узкое. По нему расплываются паутины, и лишь через несколько секунд я понимаю, что это тени ветвей, почему-то голых. Её волосы разметались по ткани, очерчивая лицо негативным вариантом нимба. От этого оно кажется ещё более белым и фактурным, гипсовым горельефом, и я понимаю, насколько Песец маленькая и уставшая. Пытаюсь выдумать причину, повинуясь которой уже несколько минут стою над чужой кроватью, глядя на спящую в её сердцевине девушку. Вариант «Любуюсь» не подходит, потому что она не так уж и красива. Впрочем, я даже не могу описать её внешность. Лицо Песец меняет синими тенями и тушью, волосы — смешением нескольких красок, рост — монстрическими ботинками на массивной подошве, а общее впечатление от визуального образа стирается впечатлением, созданным её манерами и речью. Песец ворочается и что-то зло произносит. Я отскакиваю куда-то в район своей кровати и чувствую жар лица и всего, что внутри, пока что ещё бессознательно и беспричинно. Стучат. Звук раскладывается на сотню недозвучий, и я слышу их все: шум рассечённого летящей рукой воздуха, деревянный звон, раздающийся по всем поверхностям, скребущий треск, созданный когтями уже уносимых вдаль пальцев. Звуки цикличны. Снова и снова. Я тоже разделяюсь на несколько частей внутри калейдоскопных граней мира. Я знаю, что слушать и обращать внимание нельзя, и я же никогда не знала этого и просто обязана подойти к двери, чтобы хотя бы увидеть, что происходит за её древесный барьером. Одноцветные осколки ломятся и разлетаются друг от друга, и я теперь состою из испуганной, верящей, игнорирующей, спящей и сонной лоскутных меня. Одна из нас тянется и проворачивает ледяную ручку двери. Долго, множественно — по повороту за каждую грань мира. Дверь распахивается. За ней что-то. Сознание действительно очень старается, пытаясь проассоциировать видимое хоть с чем-то. Это несколько детей в одном хэллоуинском костюме, это как-то пробравшаяся в коридор собака, накрытая одеялом и ветками, это игра тени по отрезу ткани, которым кто-то закрыл весь коридор. Вокруг космически холодно, ручка покрыта паутиной расползающихся насекомыми лапками трещин. Её цвет становится из тусклого, но всё же металлического, безжизненно седым. Тишину, которой на самом деле нет, разрывает неподходяще весёлый звон. Касание за плечи сзади. Ощущение падения назад. Металлический блеск, летящий над головой и в никуда. Схлопывание всего, что ждёт за дверью, в крошечную трещину. Всё ещё дребезжание и звон. Понимаю, что это будильник на моём телефоне, а потом ухожу, проваливаюсь в то состояние, название которого не знаю, под ворчание Песца: «Я, конечно, не сомневалась, но всё-таки могла бы и попозже всё это учудить». Меня ещё много раз убивают, протыкая кинжалами, пока я брожу в бесконечном и старательно вытемненном лабиринте, под чьи-то крики. Затем они обращаются в будильник, поставленный на шесть утра. — Да, — говорю я. — Да, конечно, одну секунду, только дай мне выйти из лабиринта. — И, наверное, добавляю что-то ещё, столь же бессмысленное. Когда глаза наконец открываются, Песцово лицо висит надо мной, склонившись. Она уже в майке с синими разводами и причудливыми вырезами по плечам, и выглядит это так волшебно и подходяще, что надевать свою, выстиранную, выглаженную до почти новизны футболку даже как-то стыдно. Песец отодвигается в темноту и принимается греметь там цепями с ботинок, кажется, не слишком переживая об остальных. Впрочем, они даже не собираются просыпаться. Я сползаю с кровати — почему-то по спине тянет болью, потом тащусь до шкафа. Там всё валяется на полу, скинутое с полок и вешалок. Из груды классических вещей для лагеря — почти одинаковые футболки, нейтральные кофты, штаны такой степени старости и загрязнения, что их вроде бы и не жалко — выбираю что-то более-менее нестандартное. Неожиданным порывом вытягиваю оттуда широкий шейный платок и повязываю его на спину на манер плаща. Не смотрю в зеркало, чтобы продолжать думать, что это выглядит волшебно, но платок по крайней мере тёплый и ощущательный. — Если уж хочешь думать, что это плащ, сходи в мастерскую, сделай застёжку, — не злым, но каким-то пренебрежительным голосом советует Песец. Но мне всё равно радостно хотя бы оттого, что она понимает. Стараюсь одеться под её полученным взглядом быстрее и, разумеется, только замедляюсь. Сую ноги в кроссовки, и по всей коже вокруг ступни расходится усиливающаяся боль. — Я, кажется, ноги вчера стёрла, — бормочу тихо, не делая задерживать Песца. Если не услышит, пойду так, перетерпевая каждый шаг. Песец слышит и долго переводит взгляд с моих ног на свои руки. На них пара браслетов с вырезаными то ли рунами, то ли иероглифами. — Дала бы тебе свою защиту, но это так не работает. Сегодня же пойдёшь в мастерскую, попросишь, и научат. — Снова чувствую непонятное несоответствие слов и мыслей. Звучит набор привычных звуков, складывающихся в привычные же понятия, но общего смысла нет. По интонации же это была… забота? Песец лазит по чужим тумбочкам, и не успеваю я заметить, что это, кажется, невежливо даже здесь, как она находит в ящике Нитки необходимое — свёртку довольно мятых пластырей, и суёт мне. Я часто киваю, приклеиваю их, изукрашенных мультяшными зверюшками, к пяткам и бегу за дверь, потому что Песца в комнате уже нет. В коридоре ожидает холод, заставляющий вспомнить ночной сон (конечно, сон, разумеется, сон), обломки металла, непонятно откуда взявшиеся, и серебристые лезвие то ли кинжала, то ли короткого меча, воткнувшегося в стену. — Мну… — сообщает Песец. — Бедная Гуся. И бедный кто-то, кого поставят всё это убирать. — Она выдёргивает меч, и когда я моргаю, он скручивается в деревянный брелок. Брелок висит на кармане чёрных джинс, а меча никогда не было. — Пошли. Мы выходим на поляну, объятую деревьями, их ветви сплетаются в коридор, оставляя окна небесно-лазурных заплаток. Вокруг еле слышный шум то ли веток, то ли птиц, который мне почему-то звучит дыханием чего-то большого и спящего, может быть, самого лета. Ночное послевкусие мороза трогает голые руки острым пальцем. Хочется говорить, но темы не находятся, а то, что придумалось, может разрушить атмосферу. Поэтому я молчу и наслаждаюсь летом до тех пор, пока мне не приходит в голову, что Песцу может быть скучно идти со мной. — Красиво, — сообщаю я пустоте, надеясь, что, может быть, моя ведущая что-нибудь ответит и свяжет разговор. — Мм-м? М, — отвечает мне Песец. Я уже почти решаю никогда ничего не говорить, но она оборачивается, будто желает продолжить. Хватает берёзовую ветку над головой, на каждом листике держащую по капле росы, перемешанной с дождём, и обрушивает мне на голову. — Прекрасно. Я ойкаю, отряхиваюсь и начинаю смеяться, сначала для того, чтобы показать, что мне ничуть не обидно, а потом понимаю, что это и в самом деле смешно. Собираю воду и бросаю в Песца, которая тоже смеётся. Мы не думаем о том, что другие ещё видят сны, или что в лесу могут быть те, кто не спят никогда, или о том, что нам, возможно, стоит выглядеть посерьёзней. Мы вообще ни о чём не думаем, просто бегаем, перекидываемся случайными фразами, играем в бесправильный вид догонялок и смеёмся. Всё обрывает Песец, обернувшись в прыжке и замерев, пружиня на согнутых ногах, готовая в любую секунду броситься куда-то вперёд. — Слышала? — Я мотаю головой, но тоже становлюсь в оборонительную позицию, хоть и не знаю, чем это поможет. Мы ждём несколько минут, всматриваясь в дрожащие листья, но ничего не видим. — В общем-то, их и не должно быть здесь сейчас, но всё-таки. Дальше мы идём уже тише и в молчании, и на поляну выходим совершенно неожиданно. Что-то тёмное в центре окружает довольно много народу, я узнаю сутулую фигуру Лера, лёгкий силуэт юноши, названного Вихрем, пухлую девушку, которая заходила вчера, остальные моего возраста или младше. Над всеми возвышается Юхен, он кажется крупней и ярче остальных не в последнюю очередь из-за непрекращающихся размахиваний руками. — О, новенькая? Привет, ты уверена, что мы неадекваты, сектанты или, хуже того, собрались водить тут хоровод, не так ли? — вопрошает он меня, протягивая руку. На ней броня кожаных браслетов, косы фенек и залежи камней в верёвочной оправе. Я бормочу что-то вроде «здрасси», но пожать руку (или что с ней надо было сделать? Поцеловать?) не успеваю — она уходит вбок и вверх выводить спирали в воздухе. — Мы называем это место Антижертвенник… — А мы действительно это так называем? — Шёпот Вихря, который должен был прозвучать неслышно, раскатывается по поляне из-за театральной паузы. — Привет. Она не помнит, — сухо бросает Песец Юхену сквозь поток его слов. — Да? А зачем же тогда?.. Впрочем, ладно. Пусть встанет куда-нибудь и не удивляется. Я плетусь в направлении колыхнувшегося рукава и нерешительно, с видом готовой уйти в любой момент, стою там. Люди становятся кругом, берутся за руки и начинают говорить, все разное, но хором. Мне удаётся различить только «Я помню», потом начинаются какие-то движения, половину слов, и без того произносимых тихо, заглушают шорохи травы и почему-то уже по-ноябрьски опавших листьев. Потом все закрывают глаза и отходят на шаг, так что мне наконец-то становится видно то, что они окружали. Это действительно похоже на какой-то древний языческий жертвенник, алтарь, рунную конструкцию из камней, на которой, кажется, даже лежат какие-то вещи (дары богам?). Глазам на мгновение становится больно и щекотно, как бывает при взгляде на солнце, я несколько раз свожу веки и замечаю, что всё изменилось. Люди остановились, разговоры пошли спокойно и понятно, а на алтере… кто-то сидит? Девушка, знакомая, но не вспомнить, где виденная. — Юхен, замолчи. Без понятия, что ты скажешь, но не говори. — Её голос звучит сердито, но не зло, от усталости. Она спрыгивает с камня, оттолкнувшись загорелыми в крапинку руками, как… Как тогда, в автобусе… Та девушка… Коса тёплого оттенка коричневого… Тогда, в автобусе, а после? Что было после? — Я не умею объяснять, и лучше бы тебе кого-нибудь другого послушать, но остальные немножко заняты. — Выдёргивает меня голос Песца из тумана повторяющиеся, мыслей. — Сейчас ты запутаешься. В общем, вчера Рябина умерла, точнее, её отправили в небытие, а сейчас её воскресили. Через память. Ну, то есть, это странно звучит и ещё непонятней работает, но вернуть можно кого угодно, главное, чтобы помнили, потому что вот ты, например, забыла. — Да, — говорю я. — Да, разумеется. Конечно. — Перед глазами танцуют рубашечные рукава, косички, сплетённые из разноцветных нитей, и глаза в подводке. — Наверное, это мой первый осознанный сон.