Подари мне меч и шерстяные носки

— Если не хочешь знать, так бы и сказала. Некоторые ездят сюда просто отдохнуть и неплохо справляются, — безэмоционально отрезает Песец, но я чувствую, что именно такой интонацией она выражает злость. — Иди в корпус. И я иду. Я зла на себя, и на Песца (заслуженно), и на вожатых (просто так, за весь этот цирк с хороводами), и на Нитку с Солой (за то, что они сейчас спят), и, думаю, смогу накричать на каждого, кто подбежит всего лишь пожелать утра. Вообще-то, нет, но от этой мысли мне легче, и к крыльцу дома, когда оттуда так никто и не появляется, мне становится даже немного хорошо, насколько может быть хорошо ещё невыспавшемуся и уже голодному человеку. Продолжая проворачивать в голове эту ситуацию, я исключительно по инерции ищу в ней отражение плохих качеств Песца. Поднимаюсь, и от обдумывания отвлекает неприятное покалывание в пальцах, когда я обнаруживаю, что не знаю номер комнаты. Разумеется. Я ещё раз оглядываюсь, но коридор раскрывается в обе абсолютно одинаковые стороны, и вспомнить хотя бы лево или право возможным не выглядит. За одной из дверей слабо раздаются глухие удары, и это ещё больше сбивает с толку. Немного побродив по стриженному ковру, попутно поглядывая на двери (они встречают меня радостным «Тут всегда есть печеньки», пугающим «А здесь можно получить ножом в спину» и лаконичным «Гитара»), я вспоминаю, что Песец вроде как местная знаменитость и, наверное, многие знают, где она живёт. Прислушиваюсь к той двери, откуда раздаются звуки, видимо, там не спят, хотя и занимаются чем-то загадочным. Я площе прилипаю к выглаженному дереву (кажется, они пинают стену), и отскакиваю, когда звук вроде бы приближается. Я не подслушивала, во всяком случае, не с той целью. — Эм, всем привет. — Стучусь и приоткрываю дверь, просовывая голову. По обе стороны от двери строятся кровати и тумбочки, освобождая место для груды несложенной одежды, холмами воздвигнутой на полу. На двух кроватях виднеются чьи-то тела. Третий лежит на полу, завернувшись в одеяло, или это тоже всего лишь одежда. Закрываю дверь, потому что будить людей не собираюсь. Но… Секунду, там же кто-то не спал! Вновь заглядываю за дверь, которая на этот раз злобно скрипит, осуждая меня за то, что я не оставляю её комнату в покое, и оглядываюсь повнимательнее. Наверху, почти проводя линии по извёстчатому потолку, летают кроссовки. Изредка они врезаются в стены и издают те самые звуки, а в данный момент один пролетает над моей головой, осыпая вчера помытые волосы сухой травой, налипшей на подошву. — И-извините. — Я снова оказываюсь в коридоре. Это уже начинает злить, но хочется почему-то смеяться. Я хихикаю, а потом закрываю глаза, иду четыре шага и врезаюсь в новую дверь, которая оказывается нашей. Я игнорирую тот момент, что шла я в сторону лестницы, и всё ещё улыбаясь захожу внутрь, падаю на кровать лицом вниз… И просыпаюсь, когда Нитка прижимает своё лицо к моему и шепчет с попыткой на театральный ужас: «Смена закончилась. Ты всё проспала». Я дёргаюсь и уже ожидаю столкнуться лбами, но у Нитки, видимо, большой опыт подобных разбуждений. Она спрыгивает с моей кровати и уже подбирается к Соле. Я внезапно вспоминаю всё, что происходило ночью, и, так как никаких доказательств реальности вроде записки в кармане пижамы или магического символа на ладони у меня нет, приходится становиться перед сложным выбором. Либо решить, что всё это происходило по-настоящему, либо — что я способна видеть чудовищно детализированные и по-своему даже логичные сны. Так как давать себе хоть какие-то способности, даже хорошую фантазию, никогда не казалось мне возможным, приходится принимать первый вариант. — Вставайте все, завтрак минут пять назад начался, как раз успеем! — Хронология Нитки звучит довольно странно, но раз уж она всегда опаздывает на завтраки, вероятно, так можно делать. — Блин, а вожатые уже поели… Я думаю спросить, что такого интересного в поедании пищи вожатыми, что их очень огорчительно пропускать, но решаю не проявлять себя незнающей вновь. Собираюсь одеваться и обнаруживаю, что так и спала в одежде и даже в кроссовках. Через секунду понимаю, что это ужасно — футболка щерится издевательскими складками, а на штанах и вовсе расплывается пятно от масляных крошек. Штаны я бегу вымыть хотя бы водой, пока Нитка скептически глядит мне в спину, не доставая до затылка (скорее всего не глядит, но тревога от того, что я всех задерживаю, не уходит даже с этой мыслью). Футболку решаю уже не переодевать, только разглаживаю ладонями и собираюсь бежать на завтрак, но Сола идёт умываться, хоть и многократно извинившись перед этим. Нитка ложится на кровать, подгибает ноги, садится, встаёт и совершает ещё много телодвижений, говорящих о каком-то поразительно высоком уровне энергии. Сола выходит из ванной, на её несобранных волосах отблёскивают капли, она встряхивает головой, закрывая глаза. Паутинными пальцами отбирает прядь волос и переплетает их в косичку, и в этот момент я вдруг вижу, какая она красивая — тонкая, хрустальная, хрупкая, но полная внутреннего света. Потом она открывает глаза, как-то испуганно оглядывается и снова становится обычной Солой, ссутуливается и тускнеет. Быстро одевается, и когда она уже застёгивает ленточный пояс, я непереступным порывом обнимаю её. Бледность её щёк чуть окрашивается в тот внутренний огонь, и неожиданную возвышенность момента портит только капризный голос Нитки: «Э, а я?» Она напрыгивает сзади, и, хотя это довольно неожиданно, и мне полагается, наверное, сердиться, но обниматься она умеет. Я чувствую, что растекаюсь по их рукам растаявшим мороженым. Потом к нам заглядывает Гуся со смущённым «Меня попросили проверить, знаете ли вы, во сколько завтрак», немного пятится и стоит в дверях, пока Нитка не затягивает её внутрь. Это всё я, стоящая спиной, понимаю по соломенно шуршащим тапочкам Гуси, звуки которых проползают туда-обратно в нерешительности. Никогда не обладала достаточным объёмом сведений, чтобы разобраться, почему обнимания настолько уютны. Ведь это же, если по-простому, просто телесный контакт, вроде рукопожатия. Но чувствуется при этом что-то гораздо более важное и глубокое. Может быть, это воспоминание от древнейших предков — мол, я безоружна, доверяй мне, но и я должна доверять тебе, ведь иначе… О чём, во имя чего угодно, я думаю? Впрочем, я довольно часто замечаю, что во время нестандартных секунд жизни начинаю размышлять буквально о чём угодно, чтобы вернуть хотя бы часть себя в более привычную ситуацию. И да, то, что обниматься для меня — что-то нестандартное, тоже требует размышлений. Мы греемся до комнатной температуры и выше, пока Гуся всё же не сообщает: «Вы так действительно всё пропустите. К тому же после завтрака должно быть собрание». Тогда мы распускаемся и почти бежим в столовую. Там почти никого и ничего нет, кроме остатков завтрака и крошек под лавками. Песец скучающе ждёт, лёжа локтями и щекой на одном из столов, и мы подходим туда, ведь с остальных тарелки уже убрали. — Что же вы такое увлекательное делали? — спрашивает Песец, всё ещё не отрывая головы от довольно липкой, честно говоря, поверхности (видимо, в какао). — Обнимались! — орёт Нитка, размахивая руками над всеми нашими головами. Когда мы доедаем, вызвав счастливый взгляд уборщицы, всё это время выразительно прохаживающейся рядом, точнее, когда доедают они, а я оцарапанным сухими крошками горлом проглатываю несколько кусков бутерброда, Сола предлагает: «Может, возьмём несколько печений с собой?» Я думаю, что потом пожалею об этом (по крайней мере во время стирки непременно станущих грязными карманов штанов), но беру печенья. Нитка запихивает их уже в карманы куртки, Песец тоже держит в руках пару, и только Сола догадывается завернуть их в салфетку. Почему-то мы все смеёмся от этого и вместе, наперегонки, скатываемся или сбегаем, у кого как получится, с лестницы, всё ещё наполняя оба этажа стеклянным звоном смеха. И выпадаем в толпу. Нитка вертит головой и куда-то исчезает, а затем снова возвращается, высовываясь уже с другой стороны, и указывает, куда идти. Зачем туда идти, она, впрочем, не сообщает. — Наверное, опять сбор пропустили, — грустно тянет Сола, продираясь за нами сквозь слишком упорно идущих в другую сторону детей. Наконец впереди показывается край беседки, она выглядит крепостью спокойствия и не так уж заполнена. Зайдя, понимаю, что посреди беседки стоит стол и именно поэтому там обманчиво пусто. На столе и на стуле одновременно лежит Юхен, завёрнутый в плащ до самой косички. — Здоровый сон убивает. Я поспал до десяти и чувствую себя грязным носком под шкафом, — с оскаровским пафом сообщает Юхен, когда Песец, устав ждать, дёргает его за упомянутую выкрашенную красным косичку. — Возможно, меня смогла бы воскресить нормальная кровать. Мы молчим. Я — непонимающе, Сола — смущённо, Нитка — радостно, Песец — язвительно. — А если вы заполнять квенты, возьмите их… Возьмите их где-то подо мной. — Он встаёт и разворачивается из плаща, с которого падают бумажки. Вероятно, это и есть квенты. Что бы это ещё значило? — У меня с собой паспорта нет, но я могу сбегать за телефоном, — предупреждаю я. — Там вроде бы фото есть. — Хотя все необходимые справки и заявления, бескрайним ворохом навалившиеся в самый неподходящий момент, я заполняла ещё до лагеря и действительно этот момент запомнила. И заниматься этим ещё раз вовсе не хочется. — Ты описываешь своего персонажа. Имя, характер, предысторию, какие-нибудь прикольные факты, — наскоро объясняет Песец, доставая из кармана карандаш. У Солы тоже есть несколько, и она делится со мной, оставляя Нитку с завистью и ожиданием. — В общем, это как анкета, но не твоя. А той, кем ты хочешь быть. Звучит это действительно вдохновляюще. Я беру карандаш, пристраиваю лист на краю стола (Юхен с него слезает и отправляется комментировать идеи других подростков) и… и, в общем-то, всё. В голове мелькают сотни гипнотических вариантов — фигуры, полузакрытые блёстками. Основная проблема в том, что эти варианты подходят для меня в возрасте десяти лет, когда я их и придумала. Было скучно, я пересмотрела мультики про фей, или получила в подарок слишком много кукол, или, может, дошла до эпохи королев в учебнике истории — не помню, но всевозможных альтер-эго оказалось создано немерено. Часть из них была выброшена на окраины памяти, часть ушла туда самостоятельно, но и те, что остались, не годились в персонажи. А после них никого не появилось — в конце концов, фантазии и уверенности в собственной оригинальности у десятилетки гораздо больше, чем у подростка пятнадцати лет. Я обкусываю край карандаша — никогда не имела такой привычки, но вдруг помогает? Описать какую-нибудь «Королеву цветочных фей» — глупо и даже стыдно, но отдать пустой лист — навсегда остаться непринятой. Краем глаза смотрю на то, что пишут другие. Сола неуверенными штрихами набрасывает портрет, даже не приступив к тексту, и это немного успокаивает до тех пор, пока я не вспоминаю, что и рисовать не умею. Песец не показывает, Нитка собирается играть за «отважную дикарку, обладающую магией огня и льда», а блондинистый парень из вчерашнего вечера, незаметно подползший крайне близко, пишет что-то о «Наследном принце, прибывшем выбрать себе невесту». — Не беспокойся, основной конкурс завтра будет, — шёпотом сообщает Демон, стараясь, чтобы голос звучал горячей страстью. — У тебя ещё есть время произвести на меня впечатление… Хотя, признаться… — Отцепись, — шепчу я, надеясь, что в моём голосе он никакой страсти не усмотрит. Отворачиваюсь и попадаю взглядом на другого парня, который заканчивает уже второй лист. — Подкинуть идею? — Судорожно мотаю головой. — Ну как знаешь. Спрашивай, если что, или приходи, седьмая комната. Вид у тебя потерянный: грустный или голодный. — Протягивает мне ладонь свободную от ручки, но занятую поддерживанием чёлки, чтобы не мешала писать, так что тёмные волосы тут же падают, закрывая пол-лица. Он улыбается и, встряхнув головой, жмурится. — Рейнар. Бормочу «А я новенькая», и ему этого хватает. Нет, всё-таки традиции тут странные, остаётся только ждать, когда мне хоть какое-нибудь имя выдадут. Обряд поименования. А потом меня ударяет током осознания, и, зарядившись от него энергией, я начинаю быстро писать, почти царапаю бумагу на поворотах этой гонки. Я пишу про себя, но про лучшую свою версию. Про ту, которая не боится говорить, когда нужно заступиться, и не боится делать, когда словами исправить уже нельзя. Про ту, которая всегда была, но выходила только через мысли о возможных ситуациях. И имя я пишу своё.