Genesis

Деи никогда не жили в Полисе основательно, всей семьей. Их городской дом рядом с гулкими развалинами огромного амфитеатра находился далеко от центра и сильно отличался от роскошных мраморных вилл, расположенных на холмах. Скорее намеренно аскетичный, чем вынужденно скромный, он не мог впечатлить ни размерами, ни убранством. Атриум в нем был мал и беден на изысканную отделку. Таблиний — непропорционально широк, но вечно завален грудами рваных пыльных карт и грязных переплетенных книг. Под черепичным козырьком вестибюля на разошлись бы и три человека. В тесной кубикуле едва помещалась складная деревянная кровать. На ее необтесанных досках вместо одеял и шелковых подушек лежал простой соломенный тюфяк. По легенде он служил еще Кастеру в походе против фризов, но вряд ли фризы позволили бы забрать его с собой, когда Кастер попал к ним в плен. Впрочем, засыпавшему на этой комковатой, шершавой рухляди Люциану нравилось представлять, как бежавший из плена в одной холстинной рубахе по глубокому снегу прадед вернулся под бревенчатые стены с пятью тысячами головорезов Нумы только для того, чтобы отобрать свой тюфяк назад. Благородные старейшины любили присочинять, будто он не мог сомкнуть глаз, пока его братья по оружию томились у фризов в земляных ямах. Это добавляло ему ореол нужного для воспитания граждан величия. Но к тому времени, как он надел холстинную рубаху, от братьев по оружию остались только головы на узловатых ветках ритуального дуба, а спал Кастер всегда сладко и спокойно. В том, что касалось семейных легенд, Люциан больше верил Аурелии, чем прекрасным, но далеким от правды сказкам Декатлиона. В рассказах матери было на круг меньше лжи. Она с презрительным смехом говорила, что Огаст приказал расписать стены триклиния городской вилы «картинками», но и его художественный вкус и мастерство декоратора оказались обоюдно далеки и от элегантности, и от совершенства. В этом Люциан убедился лично. Кассиан ради спасения некоторой чести семьи предполагал, что расплывчатые фигуры изображали классических богов, но на самом деле классические боги не далеко ушли от будораживших воображение Огаста панонийских баб. Единственным украшением дома был маленький фруктовый садик с двумя сливами, кривой смоковницей и щедрой виноградной лозой в опоясанном колонными галереями перистиле. Но иные городские модники, разбивавшие целые цветники или предпочитавшие экзотические растения из колоний, нашли бы этот садик невзрачным и «плебейским», а всю виллу — голой, тесной и непригодной для утонченной жизни. О том, чтобы держать на ней приличное число рабов для хозяйства, пиров и утех, не шло и речи. Для изысканной праздной жизни с музыкантами, илонами и танцовщицами она и впрямь была негодна. Но Деи не задерживались в городе надолго. В пяти поколениях они завоевывали Полису колонии и половину отведенных им ночей проводили в походах по собственному желанию или по воле амбициозных имперских стариков. Сквозь зубы цедя патриотические фразы, стыдя и укоряя, Марк Ставий обращался не к тому. Он хотел воззвать к укорененным на земле и среди крепких стен хозяевам. Квинты, Сессии, Комны, Мары, Апии, Нумиции еще могли его услышать. Кто угодно в Полисе мог. Но Деи всегда были бродягами. Их настоящий дом начинался и заканчивался на голой тесной вилле рядом с гудящими руинами огромного амфитеатра. Деи не испытывали нужды ни в крепких стенах, ни в жирной земле, которую с гордостью могли бы назвать своей. Сорной травой, бродячей кровью, вот кем они были. Ни большая, окруженная полями усадьба в Талии, ни тяжелая порфирная вилла в Сегрии не звали их назад. Сидя у трещавшего ночного костра или плотнее закутываясь в спальный мешок, Люциан жевал жесткое вяленое мясо, вглядывался в мириады поблескивающих звезд на ледяном черном небе и мрачно думал об этом. О том, что все они, Деи, не понимали саму идею города, общества, семьи. Друзей предавали. Женщин брали на одну ночь, как трофеи, брюхатили и больше о них не заботились. Черных косматых щенков от изнасилованных девок по многочисленным военных лагерям не знали. На черных косматых щенков от патрицианок смотрели с удивлением, чаще находя их уже пятилетними. Дразня и забавляясь, протягивали носок побитого гвоздями сапога — укусят или нет. Из поколения в поколение патрицианские щенки забирались из семейного круга, воспитывались сильными и злыми. Но хрупких и нежных, Люциан подозревал, Деи удавили бы без малейшего сожаления. Еще в младенчестве, если бы только прознали и добрались. Его родной дед, могучий Северин, ухватками, телосложением и оскалом крепких желтых зубов больше походил на медведя, чем на человека. Рассказывал внукам, что развалины амфитеатра были когда-то стадионом, местом, где играли в мяч. На дне огромного сооружения была овальная площадка, намеренно засеянная для этого травой. Трава давно погибла, но еще сохранился выдвижной купол. Посмеиваясь и утробно порыкивая, Северин описывал стадион, посадив Люциана на широкое колено, а поставленного перед собой Кассиана держа за ладонь. Вместо лаванды и шалфея он незнакомо пах и густо потом, вареной кожей и железом. Под едва не лопавшейся на груди туникой вздувались твердые мышцы. Северин снисходительно наклонил голову, чтобы Люциан потрогал жесткую проволоку начавших седеть кудрей. Возможно, взрослые мужчины, гонявшие мяч по траве, казались деду и в самым деле смешными и странными. Но не настолько странными, как породистые щенки Сивера. Сразу двое тонкокостных, золотистых щенят. В то утро, когда Северин приехал на виллу в Сегрию, в мраморном атриуме Аурелия нервно обнимала себя за плечи. Стояла поодаль, в тени, на другом углу внутреннего бассейна. Не смея сделать шаг вперед, смотрела с глухой, затравленной тоской в глазах. Как белая волчица на черного медведя, зажавшего в когтях ее еще неуклюжих, только подрастающих волчат. Она бы разодрала толстую шею Северина ногтями, если бы только знала, что ей это удастся. Вцепившись в могучую голень, ползла за ним по гладким плитам атриума на коленях. Дед вытащил ее на ночной задний двор и дальше, по гравийной дорожке, в магнолиевую рощу. Там, в тонких тенях деревьев, наотмашь ударил по лицу. Рабы смолчали бы, но это видел разбуженный голосами в атриуме Кассиан. Наверное, он схватил первое, что попалось ему под руку и что смог унести: в утреннем свете широкие лезвия лабриса текуче поблескивали на дне круглого фонтана в магнолиевой роще. Из трещины на вспухшей нижней губе Кассиана сочилась кровь. Он не рассказал о том, что случилось ночью. Неловко слизывая алую струйку, за руку повел Люциана в павильон у илистого озера, посадил к себе на колени, раскрыл книжку с рисунками птиц. Кассиан всегда хорошо рисовал. Ласточка, сойка, жаворонок, малиновка. Еще там были танцующие на одной ноги журавли. Днем лицо Аурелии в триклинии напоминало гипсовую маску, столько на нем было белил. После Люциан видел ее взгляд в храме, когда Сенат отдавал тому, что осталось от Северина, положенные почести. Она смотрела на омытое, задрапированное в белый холст тело и восковые, тронутые смертью черты с презрительной улыбкой в уголках тонких губ. Отвращение и торжество читались в ее глазах. Аурелия опустила на лицо черный газ траурного капюшона. Привлекла к себе вытянувшегося выше ее Кассиана, на одно долгое мгновение прижалась к его ключице лбом. Нежно обняла Люциана за талию, прохладной ладонью ласково погладила по щеке. В Полисе говорили, что вернувший тело деда в город Сивер убил ее в ту же ночь, наградив заразой от одной из грязных девок. В Полисе никогда не говорили о другом. Обвинение в том, что Аурелия путалась с Эмилианом и нащенила и мужу, и брату очередных Ларов, Люциан впервые услышал от отца. Два года спустя на вилле в Сегрии Сивер горячей рукой стиснул ему подбородок. Во рту стоял медный вкус крови. Упавший на пол у порфирной колонны Кассиан хрипел горлом. Сильный удар в грудную клетку выбил из него дух. Дыхание вырывалось с булькающим свистом. Но переведя его, Кассиан пополз к ним из последних сил. Лары бы умоляли или терпели. Как терпела Сивера Аурелия и как умоляла она Северина. Но той кошмарной ночью на вилле в Сегрии были только Деи. И Кассиан полз по плитам, чтобы вцепиться отцу в горло, а Люциан, от ужаса не чувствовавший собственного тела, красной пеной плюнул Сиверу в лицо. Дикое, волчье бешенство охватило его вопреки страху. После он уже никогда не бывал таким смелым. Но не стоило об этом вспоминать. О многом сегодня не стоило вспоминать. Из театра Люциан пошел пешком. Видя широкую алую кайму по краю паллия, поджидавшие у ступеней рабы несколько раз поднимали для него крытые носилки, но получали отрицательный жест в ответ. Судя по схваченным ремешками светлым кудрям и бугрящимся мышцам рук, все они были из Панонии, пригнанными в юности детьми серебряных рек, но Люциан не вглядывался в их лица. Не остановился посмотреть и на уличное представление: на площади перед массивной колоннадой Рынка акробаты и жонглеры развлекали нехитрыми ужимками вечернюю толпу. Несколько раз над черными головами зрителей вспыхивала выпущенная изо рта огненная струя. Повернувший к термам Люциан еще слышал резкий рев пламени и восхищенные возгласы отпущенных рабов. Он прошел через пересеченную тенями аркаду, дальше зашагал по деревянным мосткам притихшего квартала. В траншее темного проулка высоко над плоскими крышами плыла круглая оранжевая луна. На зрачки по-прежнему давило. Словно кто-то невидимый, но неотступный приложил к закрытым векам большие пальцы и продолжал нажимать. Или это сказывалась усталость от шумного, накаленного августовской жарой города? После симфонического молчания пустыни, где имел значение каждый отдаленный звук, здесь было слишком много пустой болтовни. Полис обитал в крошечном, герметичном мирке, точно в стеклянном шаре, и без остановки говорил лишь об искусственной мишуре в не менее искусственном стекле. О том, где взять хорошего розового масла для кожи, лазурного атласа для туники, красивого раба для утех. В Сенате и на Форуме было не лучше. Люциан устал слушать. В предутреннем сне, на самом краешке пробуждения, к нему пришла Гелла. Он снова был на окраине погребенного песком города. Гелла остановилась в паре шагов. Привычно отскочила в сторону, когда Люциан протянул к ней руку. Сухой горячий ветер развевал жесткую длинную шерсть на хребте. Полосатые бока облезали клочьями. Гиена села на занесенную песком бетонную балку. Желтые глаза светились. Люциан поставил канистру. Пустыня смотрела на него, склонив голову, настороженно, но с любопытством. Он не был ее частью, но не был и чужим. Гелла подняла широкие острые уши — в текучем воздухе нарастал низкий басовый гул. Люциан приложил руку ко лбу: на плоском горизонте дымилась узкая полоска желтых клубов. Сердце часто и плотно застучало в пересохшее горло. Нужно было уходить. Сейчас. Под пристальным взглядом Геллы он толкнул канистру ногой. Зеленоватый бензин упругими толчками, с утробным звуком, начал выливаться на бурую глинистую корку. Солнечные блики заблестели на пузырях. Гул возрос и превратился в пилящий рев моторов. Этим утром Люциан проснулся в атриуме на деревянной скамье. Свет косо падал из квадратного проема в перекрытиях, искрился на голубоватой воде бассейна, яркими красками рисовал выхваченный из синей тени узор на дне. Мывший в глиняной миске крупные лиловые сливы Хет торопливо отвел глаза. Сделал вид, что полностью погружен в свое занятие. Со звонким стуком поставил серебряный кувшин на край плитки. Тонкие золотые обручи с мелодичным звяканьем скатились по сильной руке от локтя к запястью. Алая безрукавка, вышитая белыми птицами по краям, не скрывала ни плоского живота, ни крепких бедер, ни играющих мышц. Адроник хорошо его натренировал. Любовно вылепил из щуплого, тощего подростка со скрученными нитками слабых ног античную статую воинственного многоборца. С утра до ночи гонял по лестницам развалин с коромыслом на плечах, как когда-то гонял и Люциана. Но у Хета была фора. Он родился диким охотником. Рабыни-беотийки из «веселого дома» Пальи, обслуживавшего богатых торговцев Рынка, сразу признали его своим. Расшили алую безрукавку сакральными парящими орлами, натерли кожу розовым маслом, завили кудри и подвели черной тушью глаза. Золотые браслеты Хету подарила Марцелла. Шагая по притихшим улицам, Люциан думал, что будь у него возможность, он задушил бы наложницу Нумиция собственной рукой. Пять дней назад Хет не побежал к нему навстречу. Не бросился на шею, визжа от радости. Не повис на руках, словно маленькая цепкая обезьянка, обхватив бока ногами и мелко целуя в щеки жаркой колючестью вечно обветренных губ. Хету никогда не хватало воздуха. Он задыхался и в такие моменты становился совсем слабым. Черные глаза светились от непосильного для его щупленького, уродливого тельца счастья. Он не умел с этим огромным счастьем справиться. Не верил в него. Как только первый приступ проходил, самым внимательным образом осматривал Люциану лицо, зверьком, раздувая ноздри, обнюхивал волосы, паучьими пальцами ощупывал брови, скулы и нос. Будто не полагаясь на зрение и опасаясь подмены. Наконец, надежно убедившись, что перед ним именно эа Дей, Хет обвивал спину нитками-руками, довольно приникал всем телом и со счастливым вздохом успокоения прижимался щекой к плечу. Не было силы, способной разорвать эти слабые объятия. Адроник напрасно сотрясал воздух, пытаясь усовестить «такого большого мальчишку», когда Люциан заносил Хета в атриум на руках. Ворчал старый хромой копейщик, скорее, по привычке. Он каждый день убеждался, насколько сильна эта детская звероватая любовь, и был ею тронут. Инстинктивно чувствуя за суровостью и строгостью жалостливую доброту, «такой большой мальчишка» никогда Адроника не слушался. Если Люциан задерживался в городе допоздна, Хет допоздна ждал в прямоугольном дворике перед воротами. Неподвижно и бездыханно, словно маленькое изваяние. Никакими уговорами, угрозами и соблазнами не удавалось загнать его даже на террасу. Хет мог сидеть, обняв колени, уткнув в них подбородок и не сводя взгляда с калитки, часами. Уставая, он сворачивался на песке клубком. В такие вечера Адроник переживал больше всех. Сердито гремел горшками, бранил чеканщиков монеты, вытаскивал на свет пластинчатые доспехи Кастера и начинал их угрюмо чистить, в сердцах проклиная Сенат за то, что задерживал эа Дея, самого эа Дея за то, что притащил в дом эту шелудивую ящерицу, и себя, старого дурака, за то, что никак не мог сладить с тринадцатилетним мальчишкой. Но настоящего возраста Хета они не знали. Люциан предполагал, что ему должно быть около того. Двенадцать лет дети в зараженной части Беотии рождались свободными, потому что никто из Полиса не сунулся бы на территории, поглощенные Пустыней. Кишка была тонка. Хет родился свободным, от здоровой еще рабыни, это Люциан понял по клейму рудника, синевшему у нее на лбу. Когда эа Дей увидел его впервые, выглядел мальчишка плохо. Хуже некуда. Через год полностью выпавшие в колонии волосы начали медленно отрастать, большую голову покрыл черный цыплячий пух, что никакой красоты ему не добавило. Скорее, только сильнее изуродовало, хотя, казалось, сильнее изуродовать «это» просто невозможно. В первые дни Адроник всерьез считал, что у него нет никаких костей, так сильно выгибались в разные стороны руки и ноги. Но кости у Хета были. Тонкие соловьиные косточки. Элайн холодно говорила, что не стоит браться, лучше сразу усыпить, процент поражения слишком велик, и не задачей Декатлиона было спасать то, что спасению не подлежало. Даже если бы им удалось что-то сделать с телом, по умственному развитию «это» навсегда осталось бы на примитивном уровне. Рыбой, неспособной и вскриком отреагировать на боль. Но Люциан лопатками навалился на дверь. Без лишних слов дал понять, что и сам не уйдет, и уйти не позволит. Со вскриками Элайн ошиблась. Ослепленный вспышками Хет верещал так, что его было слышно через два барьера изоляции. Ничего общего с немыми. Ничего общего с рыбами. Не утихающий ни на минуту визг животного, пока с него медленно сдирали шкуру. Всего лишь дикий напуганный ребенок, которому в отличие от всех остальных дали второй шанс. Жаль, что по-другому они не могли. Тогда Элайн разожгла ароматическую палочку из спрессованных бурых листьев, неторопливо вобрала в горло густой голубоватый дым. Сказала Люциану, уже начавшему зарастать позолоченной бородкой и приросшему к панели плечом: — Декатлион делает это только ради тебя. В порядке исключения. Правила игры ты знаешь. — Плевать мне на правила. — Не говори так. — Никто не в праве решать, кому жить, а кому умирать. Меня тошнит от вас. Элайн снова вобрала дым. — Когда-нибудь пустыня заберет тебя. И ты уже не вернешься. Не захочешь. Но пока этого не случилось, правила игры ты знаешь. Люциан знал. Деи всегда были бродягами. От Декатлиона это не зависело. Ни от чего не зависело. С новой миссией эа Дей ушел почти на пять лет. Вернулся, несмотря на то, что предпочел бы не возвращаться. Он любил пустыню. Но в августовское утро пять дней назад Хет не побежал ему навстречу. Не бросился на шею. Впрочем, теперь Люциан сомневался, что смог бы удержать его и устоять на ногах. Маленькая цепкая обезьянка выросла. И хромой Адроник вложил в нее много сил. Когда Люциан отворил калитку и вошел в прямоугольный дворик перед воротами, Хет выносил на террасу глиняные горшки с цветущими бегониями. Подпирая их коленом, ставил на верхние полки недавно сделанных опор. Мелкая кедровая стружка еще устилала песок. На каменных ступенях стояли кувшины из-под сваренного лака. Похоже, на старости лет Адроник окончательно сошел с ума и решил превратить их невзрачную виллу в цветник. Дворик оброс вазонами. В горшках между тонкими колоннами розовела пышная накипь. На крыше блестела новая красная черепица. Работа здесь спорилась с рассвета и до поздней ночи. Слабая шелудивая ящерка выросла и стала Адронику лучшим помощником. Люциан признал ее только по цвету волос. По-прежнему черные, словно уголь или смоль, они больше не напоминали мягкий цыплячий пух. Хет собрал их в свернутый хвост на затылке, чтобы не лезли на глаза и не мешали. Но густые, взлохмаченные кудри все равно выбивались. Падали на его широкие плечи блестящей волной. Неужели это действительно был Хет? В грубой холщовой рубахе, подвязанной на тонкой талии простой бечевкой, в плетеных сандалиях, смуглый от здорового загара, он хотел было повернуть с террасы обратно в полутемный атриум за новым бегониевым горшком, но увидел Люциана и замер. Брови удивленно поднялись. Черные хищные глаза взглянули на эа Дея с изумлением. Люциан еще помнил невесомую легкость тонких птичьих косточек, когда в последнюю ночь перед отъездом отчаявшийся Хет повис у него на руках. Это было поражение. Жалко цепляясь, тычась мокрой мордочкой в ключицы, спасенный зверек задыхался, но рыдал так, словно хотел утопить в горьких реках своих слез весь известный ему, несправедливый мир. Тогда Люциан не стал ничего говорить. Нужно было дать Хету выреветься. Всю неделю мальчишка наблюдал за приготовлениями с неослабевающим вниманием, молча, огромными глазами. Никто не говорил ему, что Люциан уйдет надолго, но Хет это чувствовал. Громадное черное облако невыносимого горя приближалось к нему, и чем ближе оно было, тем сильнее становился его ужас перед ним. Воздуха уже не хватало. Хет дышал ртом. Таясь и прячась, снова, как в первые дни на вилле, начал есть мел, отколупывая его со стен, где мог достать, целыми кусками. Почти прекратил говорить. Заниматься чтением или письмом с ним стало бесполезно. Мальчишкой он был сообразительным, когда хотел, схватывал всё налету, но теперь книжные страницы и черная тушь на листах выглядели для него совершенно незнакомо. Чтобы немного отвлечь и занять его, Люциан стал рассказывать о созвездиях, показал компас и измерительные приборы, развернул и собрал у него на глазах винтовку. Хет смотрел без интереса. Скорее, только потому, что ему позволяли быть рядом. Люциан скулой чувствовал его заискивающий и умоляющий взгляд. Дальше было только хуже. Хет таскался по вилле следом, как тень, на расстоянии двух шагов, прислонялся к косякам и колонам, несколько раз выходил на улицу за ворота, несмотря на строгий запрет. Наконец, начал цепляться за пальцы, за руки, за ноги так, что было не оторвать. Страх оказался сильнее уроков. Сильнее запретов. Сильнее всего. — Слишком ты его разбаловал. Слишком приучил к себе, — копавший в перистиле отводную канаву Адроник со злостью воткнул лопату в землю. Страдал он от мучений Хета почти так же сильно, как сам Хет. Подпер руками бока, посмотрел на Люциана с ненавистью: — Он же дикарь! А у них, знаешь ли, все просто. — Он такой же дикарь, как мы с тобой. — Люциан помолчал: — Занимайся с ним, пока меня не будет. — И сколько же это тебя не будет? — Ты забываешься, старик. — Я-то забываюсь, а ты притащил в дом дикаря! — Он бы умер. — Все! Все когда-нибудь умрут! — Адроник выдернул лопату, с яростью взялся за канаву, комья земли полетели на плитку дорожки градом, засыпали Люциану сандалии. Хромой копейщик переживал. Шелудивую ящерку он полюбил сильнее, чем родного сына. Ворчал по сварливости, но кормил лучшими кусками, таскал воду для купальни, пек круглый хлеб, шил льняные рубахи. Люциан таких почестей не удостаивался. В последнюю ночь они проснулись от треска и звона. Холодный осенний ветер трепал ветки слив. По небу неслись черные тучи со свинцовыми краями. Вода в бассейне шла мелкой рябью. Стадион гудел. Пламя в широких чашах треножников колебалось и плясало. Хет изорвал собранный рюкзак в клочья, порезал орла на спине кожаной куртки на ленты, перебил стеклянные приборы, не стеклянные передавил подошвами сандалий. Неистово, яростно, исступленно. Не убежал. Стоял среди тряпья и осколков, дрожа всем телом. На схватившегося за плеть Адроника он даже не поднял головы. С мрачным вызовом, исподлобья, смотрел злыми, сверкавшими глазами на эа Дея. Только на него. Это была отчаянная попытка предотвратить отъезд, не дать себя бросить. Люциан остановил замахнувшегося плетью Адроника движением руки. Босыми ногами переступил через острые осколки. Потер подбородок. Спросил, не повышая голоса, у горевших черных глаз: — И чего ты хотел этим добиться? Я должен уехать. — Нет! — Хет в ярости топнул ногой, но губы уже подрагивали, сил ему не хватало, это была единственная вспышка и первое слово за целую неделю рыбьей немоты и звериных мотаний головой. — Я должен уехать, — Люциан осторожно подошел. — А ты должен слушаться Адроника и делать все, что он тебе скажет. Я хочу вернуться к умному и сильному мальчику, ты слышишь меня? — Нет, — губы дрожали всё сильнее. В глазах не осталось ни гнева, ни бешенства. — Я не хочу возвращаться к слабому плаксе. — Люциан ласково погладил цыплячий пух. — Ты должен прилежно заниматься. Каждый день, каждый час. Подрасти. Стать сильным. Прочесть книги в таблинии. Как только ты прочтешь все, я сразу же узнаю об этом и вернусь. — Обещаешь? — Хет сглотнул слезы, в следующее мгновение прижался щекой к животу, потянулся, повис на руках и все-таки разрыдался. Горько, безутешно, втягивая воздух ртом, тычась мокрым лицом в ключицы. Люциан взял его на руки, походил с ним по атриуму. В проеме перекрытий над рябью бассейна осенний ветер гнал ночные свинцовые облака. Слезы не прекращались. Колодец был бездонным. Хет плакал, задыхаясь и давясь своими рыданиями. Люциан уложил его рядом с собой. Слышал, как вздыхал в атриуме выметавший осколки Адроник, как клял Полис, Декатлион, пустыню и всех Деев вместе взятых. Чувствуя прижавшееся к животу горячее тельце и мокрую щеку на груди, Люциан закрыл глаза. Под веками все еще стояла отпечатавшаяся картинка. Не погрома в атриуме или черных, смотревших с вызовом глаз. Другая. Того, как Адроник бросился, пополз на коленях. Не к нему, оглушенному и растерянному. Не к распростертому в красной луже телу Сивера. К лежавшему на мраморном полу среди порфирных колонн Кассиану. Трясущимися руками поднял голову, положил к себе на колени, стал гладить по окровавленным золотистым кудрям, раскачиваясь из стороны в сторону и скуля тоненько, по-собачьи, раз за разом: «Мальчик мой, мальчик мой светлый, что же ты наделал?». Не стоило об этом вспоминать. О многом не стоило вспоминать. Ни тогда. Ни сегодня. Обессиленный рыданиями Хет заснул перед самым рассветом. Слез к тому времени у него не осталось. Только судорожные, волнами проходившие по грудной клетке вздохи. Несмотря на все старания Адроника с лучшими кусками, рос он тогда плохо. С прижатыми к животу коленками полностью умещался у Люциана под боком. Тени от колеблемого осенним ветром пламени в глубокой чаше прыгали по бескровному лицу. Люциан разглядывал его в полутьме. По крайней мере, никто не посмел бы обвинить эа Дея в том, что он забрал дикарчонка из пустыни, как диковинный цветок, за внешнюю красоту. Пожалуй, более уродливого существа классический Полис еще не видел. И нужно было напомнить Адронику, чтобы не отпускал далеко с виллы. Искренне любя всем сердцем, старый копейщик уже не замечал ни черного пуха на голове, ни темных пятен от болячек, но дети городской бедноты из инсул рядом с руинами древнего амфитеатра жалости не ведали. Задразнили или избили бы до крови. Ничем от детей Беотии они не отличались. С той же яростью отвергали всё незнакомое и враждебно относились ко всему, на них непохожему. Разве, что верили в законы Полиса, а не в заветы таинственных всесильных богов. Хет не проснулся, когда в тусклом свете раннего утра эа Дей осторожно расплел обвившие руки и переложил его лобастую голову со своего плеча на подушку. Люциану не хотелось будить. Иначе второе действие этой соленой от слез трагедии стало бы неизбежным. Адроник согласился. Под медленно светлевшим жемчужным небом пошел провожать до ворот. Хромал на левую ногу особенно сильно. У столбов устало остановился, склонился, удрученно растер лодыжку мозолистой ладонью. Словно извиняясь, объяснил со стариковским смущением: — Разнылась что-то. — Он никогда не рассказывал, почему оставил легион и вместо того, чтобы вернуться на берег Понта к семье, стал служить Деям, но вдруг заговорил, не глядя на Люциана, с сухой першинкой в голосе, будто что-то колючее раздирало ему горло: — С дедом твоим ходил. На север, к раскрашенным. Один их рыжий меня и подрубил. Ударил топориком прямо по кости. Замахнулся, хотел уже и голову мне расколоть. Дед твой спас. Сбил этого рыжего с ног. Сильный был. Северин. Огромный. Раскрашенные-то все думали, что он варх. Не человек, перевертыш по-ихнему. Верили, что в нем живет зверий дух, их священный черный медведь. — А дед? — Скажу так, — Адроник распрямился потер мозолистой ладонью шею под оплетенными кожаными ремешками кудрями, — вряд ли он вообще во что-то верил, но раскрашенных не разубеждал. Понимал, что на самом-то деле поклонялись они силе. — Как все, во все времена, — Люциан отогнал упрямую картинку погребальной маски на мертвом лице деда в сумеречном зале мраморного храма. Поклонявшиеся гневливым богам, темнокожие прадо выпотрошили медведя, словно куренка. Накормили его внутренностями своих тотемных чудовищ с острыми, как иглы, зубами из рыбьих костей. Может, видевший это, связанный Сивер именно тогда и сошел с ума? Не стоило Рутенде его отпускать. Может, он сошел с ума, когда Кассиан, плоть от плоти Ларов, стоял в красной озерной воде? Кто смог бы рассказать, что произошло с ним «на самом-то деле»? Но факт оставался фактом. Через год после прощальной церемонии в мраморном храме камышовые берега мутной коричневой реки усеивали кресты с медленно подыхавшими на них воинами Рутенды, большой рынок Полиса ломился от темнокожих детей, а Сивер пьяными, налитыми кровью глазами смотрел на лизавших обнаженного Кассиана черных рабынь. Адроник этого не видел. На вилле в Сегрии старый копейщик был всего один раз. В то утро, когда сам омыл мертвое тело Кассиана водой из илистого озера. У ворот снова наклонился, растирая зудевшую лодыжку. Шрамов на ней было много. Какой заставил его служить Северину — не понять. Адроник помолчал, избегая смотреть в глаза. Разглядывая медные заклепки на воротах, всё-таки спросил то, что жгло ему язык: — Вернешься когда? — Когда увижу океан. — А мальчик? — Если не приду раньше, пусть остается с тобой еще три года. Захочет уйти, не держи при себе, дай уйти. Адроник сердито засопел в нос: — Это куда ж ему идти-то? Что он знает? Что понимает? Любит тебя животом, как зверек. Всё, что есть у него в мире, это ты. — Рядом с ним будет мудрый учитель, а главное, добрый человек. Это больше, чем Люциан Дей, поверь мне. Неубежденный Адроник засопел сердитей, неодобрительно покачал головой, пошел к вестибюлю, хромая сильнее, цедя сквозь зубы: — Океан? Где он, этот океан? Нет его. Ничего там нет. Люциан продел руки в лямки второго рюкзака. Изорванный Хетом был удобнее, но выбирать теперь не приходилось. Эа Дей вышел за ворота, зашагал прочь, не обернувшись ни разу. Декатлион готовил эту миссию много лет, по клочку собирая маршрут из обрывков старых карт. Но не в Декатлионе было дело. Пустыня звала Люциана. Вглядываясь в бледное лицо Хета той ночью, он слышал тихий шепот ее струящегося песка, отдаленный звон цимбал, шелестящие голоса призраков из мертвых городов. После, в Ржавой Цитадели, Гор сказал ему правду — «нет ничего, кроме дороги, но и дороги — нет». Вымотанные, грязные от пыли, пота и семени, они лежали на продавленном матраце, притащенном мародерами в единственный сохранивший дырявую крышу сарай. Груда битого, изломанного кирпича высилась у противоположной стены. На полу у кострища стоял алюминиевый чайник со сдавленным носиком, валялись пустые консервные жестянки. Заложив мускулистую руку за голову, Гор смотрел пристальными, цепкими глазами. Люциан затылком чувствовал тяжелый взгляд его светлых, будто выжженных безжалостным солнцем глаз. Если Сивер хотел страха, Кассиан — прощения, Лючия — подчинения, то Гор не хотел ничего. Этого не интересовало чужое прошлое. Для Гора Люциан был никем. Человеком, пришедшим с наветренной стороны, чтобы обокрасть их, и застрелившим Пыльного Дейла из оптической винтовки. С Гором все было просто. В пустыне всё становилось донельзя простым. Маленький Хет был ее частью. Чего мог хотеть дикий ребенок в поглощенной заражением колонии? Всеми доступными ему радостями были досыта наесться и чтобы его никто не бил. Хет боялся остаться один. Нет, не так. После, лежа в спальном мешке под черным небом пустыни, Люциан думал: Хет боялся, что всесильный таинственный бог, сошедший ради него в загробный мир жгучего света и острых теней, победивший чудовищ и остановивший невыносимую боль, откажется, отринет его так же, как отринула мать. В покрытой птичьим пухом голове акт передачи темному колдуну из страшных беотийский сказок понимался, как окончательный отказ. Сроду не знавший никакой ласки Хет не мог постичь, что мать любила его безмерно, а иначе никогда бы не отважилась умолять того, кто смотрел на них, как на червей. Ведь именно так смотрели на рабов из колоний свободные горожане Полиса. И так на них самих смотрел Декатлион. Черный от пустыни Люциан из «виллиса» и золотобородый Люциан из белого бокса изолятора не сходились для Хета в одно лицо. Первому мать отдала на растерзание, чтобы избавиться от тяготивший ее с сестренкой обузы, и в глубине души мальчик ущербно принимал ее правоту. Второй явился в солнечной короне, чтобы спасти. Детский дикарский умишко не мог вообразить себе их равенство. Не мать отказалась от него. От них обоих отказался Декатлион. Хет был просто несчастным ребенком из колонии. Рожденным свободным и лишенным самого права жить. Не давая Элайн уйти, Люциан считал, что возвращает справедливость. Целый год терпеливо уча дикарчонка знаниям, счету и письму, эа Дей верил, что восстанавливает эту убогую справедливость. Если уж Хет родился свободным, то он должен был жить и жить не рабом. И удивляться ему бы не следовало. Здесь, на вилле у гулких развалин стадиона, рядом с Адроником, Хет не мог не измениться. Августовским желтым утром спустя почти пять лет смотрел с искренним изумлением в глазах. В первое мгновение эа Дею показалось, что этот незнакомый юноша его не узнал. Удивился чуждому для Полиса облику, как удивлялись вытертой куртке, подвязанной под подбородком куфии и высоким сапогам встреченные на пути к вилле горожане и рабы. Люциан и сам понимал, что, стриженный и черный от загара, выглядит для них пугающе и странно. Полис встретил его косыми взглядами, запахами пряностей, шелковыми туниками и узорчатыми носилками. Город не переменился. Он застыл в одном времени. Люциан вернулся в прошлое, от которого хотел убежать. Не существовало никакой дороги. Гор, как всегда, оказался прав. Но пять дней назад Хет всё смотрел, будто не в силах отвести глаза.. Люциан свалил тяжелый рюкзак со спины на плиты ступенек, рассмеялся: — Ты не рад меня видеть? Услышавший голос Адроник из атриума бежал. Куда только подевалась хромота. В отличие от Хета, он, как и Полис, оставался всё тем же. Лишь привычно перевитые ремешками кудри, раньше перец и соль, окончательно побелели и голос дребезжал от волнения совсем по-стариковски: — Будет он рад. Всё его варварская кровь. Дикарь и есть дикарь. За день мне и полслова не скажет. Но на что ему старый дурак? Ему теперь только шелковых девок подавай. А они-то, задрав подолы, сами набиваются, что твои селедки в корзину. Кто ж подумать-то мог, что будет такая красота! — Адроник, приверженный культам Полиса, явно гордился. Люциан заметил, как Хет сжал горшок на деревянной опоре нетвердыми руками, острые скулы залил горячий румянец, но старый копейщик уже трогал рукава куртки дрожащими слепыми пальцами, в глазах заблестела влага, в голосе всхлипнули растроганные слезы: — Будьте вы, все Деи, прокляты. Пять лет! Слышишь ли ты: пять лет! А я-то каждую ночь думал, что не омыть мне твое тело, не положить монеты на глаза, вечно скитаться твоей тени по пескам, не находя дороги к предкам. — Ну, будет уже, старик, с моими предками у меня встречаться нет никакой охоты, — Люциан расцепил сжавшие руки, поднял глаза на террасу, но Хета на ней уже не было. Только звенела над бледно-розовыми лепестками бегонии одинокая пчела. — Не обнимай меня теперь. На мне пыль всей пустыни. И разит от меня, верно, как от сотни принципов после марша в душный июльский зной. Есть ли в бассейне вода, а в этом цветнике немного мыла? Засну на час и уйду в город. — Ни у кого из Деев не было сердца. Ни на столько, — Адроник показал мерку плотно сжатыми указательным и большим, — пять лет я оплакивал его каждый день, пять лет приносил очистительные жертвы, и что же? Он опять уходит, даже посмотреть на него не даст. Люциан невольно улыбнулся. — Я еще хозяин в своем доме? — Скажу так: ты не хозяин самому себе. — Расчувствовавшийся Адроник все-таки обнял, уткнулся поседевшей головой в плечо. Люциан не стал его отстранять. Старик ждал слишком долго. Но в свое возвращение эа Дей не верил и сам. На весь день Хет словно исчез. Если остался на вилле, то обратился в бесшумную тень. Но, скорее, его на вилле не было. Люциан не спрашивал о нем Адроника и думал отрывочно. Полис обрушился гулом стадиона, шумным говором толкающихся улиц, пронзительным визгом купавшейся в городском фонтане детворы. После задубевшей от соли и песка кожи куртки, туника казалась прозрачной и оставляла ощущение наготы. Паллий с широкой красной каймой, напротив, сваливался с плеча и путался в ногах. Люциан отвык носить его. Отвык жить здесь. Не привыкал. Взбегая по ступенькам под мраморные колонны Декатлиона, он думал, что уродливый птенец превратился в прекрасного лебедя. Но судя по истрепанной книжке, которую эа Дею однажды довелось найти в руинах, такое было свойственно почти всем уродливым птенцам. Минуя синеватые тени от колонн в длинной галерее, Люциан понял: Хет забыл его. Без сожаления. Теперь горячими ветрами пустыни и ее беспамятством эа Дей словно вторгался в их с Адроником цветочный рай, нарушал размеренное, беспечальное существование, утверждая свое право властвовать и подчинять. Дикарь родился свободным, но, главное, свободным вырос. Адроник стал ему заботливой нянькой и учитилем, однако, не законом и не отцом. Утром Хет ушел с виллы, потому что не знал, как теперь ему быть. Шагая обратно к стадиону в жарком мареве августовского вечера, эа Дей тоже не знал. Лишать мальчишку дома, а вилла у гулких развалин амфитеатра стала ему домом, Люциан не хотел. Но и держать Хета рабом не мог. Сенат признал бы, что беотийский дикарь в Полисе имел право только на ошейник и принадлежал эа Дею, как добыча, но этого не признал бы сам эа Дей. Все снова стало сложным. В тот первый день разбирая накопившееся в таблинии свитки до темноты, Люциан прислушивался к шагам и голосам в атриуме и перистиле, но шаги принадлежали кипучему Адронику, а голоса — залетавшим птицам. Кассиану бы такое понравилось. Иногда, в тех снах, что снились пустыне, он все еще сидел на скамье в магнолиевой роще, склонив золотистую голову над доской. Сидел и сейчас. Рисовал птиц. Ласточка, сойка, жаворонок, малиновка. Сначала он пах травой и озером, после — тяжело и давяще — маслом, теперь — старой бумагой, амброй и розовой водой. Поднял голову от доски. Улыбнулся. Как умел улыбаться только он один, далеко и близко одновременно. Эа Дей хотел было опуститься у его ног на колени, но с ужасом заметил: тонкой извилистой струйкой из уголка рта брата текла кровь. Кровь была на золотых кудрях. Люциан взял любимое лицо в дрожащие ладони, но оно стало осыпаться красным песком, заструилось сквозь пальцы с тихим шелестом ползущей по дюне медной змеи. В тот первый вечер на вилле он очнулся со звонким стуком пульса в затылок: не заметил, как опустил голову в развернутые на столе карты и провалился в страшный пустынный сон. Словно просочившись из кошмарного видения, в таблинии плавал душный аромат благовоний и роз. Но запахи были настоящие: Хет разжигал соли и ветви в пестром пламени чаши. От холщовой рубахи и небрежного хвоста не осталось и следа. Хет блестел и лоснился от втертого в кожу масла. Искусно завитые в крупные кольца волосы обрамляли лоб и виски. Умелые руки вплели в них несколько узких лент. На запястьях и щиколотках тяжелели широкие золотые браслеты. Глаза по нижнему веку подвели стрелами черной туши. Алую тунику на бедрах перевязали узким кожаным пояском. Такое яркое алое в Полисе носили только проданные илоны — легким движением пальцев скинуть перед ожидавшим на ложе господином с гладких от масла плеч. Или это был отсвет, или Хет под взглядом покраснел, но улыбнулся, отводя глаза. Знал, что Люциан заметил и правильно истолковал всё сразу. Эа Дей понял это по выражению лица. В илоны еще в детстве выбирали гибких, узкокостных мальчиков, и такие пауки, как Эол Астин во все свои восемь заплывших жиром глаз зорко следили, чтобы эти мальчики до самого дня продажи не теряли ни пластичности, ни изящности, ни красоты. Мускулистый, хищный и цепкий Хет в роли раба для сладостных утех мог бы выглядеть смешно. Но не выглядел. Снова улыбнулся, охрипшим от волнения, но теплым глубоким голосом отозвался на пораженный взгляд: — Ты говорил во сне. Я не знаю этого языка. Пока тебя не было, — он запнулся, ломая веточки для курения, — я выучился говорить на стольких наречиях, что не хватит пальцев обеих рук пересчитать. Певучая речь парфов, гортанная — иберийцев, крикливая — фризов, глупая — беотов. Я легко разбираю их все. Но эта была мне незнакома. Что видел ты во сне? — Видел то, что хочу забыть, — в затылок еще било. От сгиба карты на руке осталась красная вдавленная полоса. Во рту появился неприятный привкус сладости и меди. — Хочешь я развлеку тебя игрой на флейте? — А ты и на флейте выучился? Помимо этих… сколько их там... двадцати тысяч языков. — Мне знакомы несколько красивых печальных мелодий, — от волнения Хет разломил веточки для курения, кажется, на тысячу частей, растер их в пыль. — Только печалей мне и не хватало. Залей эту дрянь водой, — Люциан кивнул на поднимавшийся над чашей с благовониями дым, — у меня от твоих сладостей стучит в голове. В раздражении он вышел в атриум, дальше на свежий воздух, в перистиль. Все оказалось таким простым. Раньше Люциану стоило большого труда вытащить из мальчишки больше трех коротких фраз за раз, Адронику — двух слов. К тому же старый копейщик, сам в Полисе варвар и чужак, вряд ли бы научил его столь правильному произношению. Так мог говорить лишь эа, и Хет провел в его компании не один день, а на ложе — не одну ночь. Убежал утром, поскорее сказать хозяину, что Люциан вернулся, что теперь можно выкупить и привести в свой дом. Рабыни подготовили его для вернувшегося с Форума господина. Что было дальше, не стоило и представлять. Вот где Хет пропадал весь день. В перистиле Адроник обрывал спелые лиловые сливы с ветвей. Увидел идущего Люциана, поставил глубокую чашу на плиты, засуетился: — Сейчас принесу воды и намою тебе самых сладких, — побежал к очагу, вернулся с кувшином и миской, в мерцающих сумерках стал вытирать сливы краем своей льняной рубахи. Тело от постоянных тренировок у него все еще было сильным и крепким, но от улыбки морщины целой сеткой залучились у глаз: — Сливы-то наши щедро цвели, обе будто розовым облаком покрылись, но в то время налетел такой холод, что с неделю пришлось под толстыми одеялами ночевать. Вода в бассейне по утрам блестела слюдой. Думал, что погибнут. Всё Хет. Спать перестал. Жег буковые костры, как фризы его научили, будто и вправду знал, что на этот год ты вернешься. Так мне и сказал, знаю, мол, и всё. Но да с ним спорить. Упрямый. А ведь выходит, знал? Люциан сел на скамью под виноградной шпалерой, выбрал твердую сливу из протянутой миски, покатал ее, холодную, в ладони, положил обратно, скрестил руки на груди: — Хет стал илоном? Адроник взглянул мельком. Пожал плечами. — Может, и стал. Может, и не стал. — Мне не до шуток, старик. К кому в городе он ходит? Адроник сделал вид, что задумался, поморщил лоб, снова пожал плечами, стал загибать пальцы: — На рынок ходит. На Форум — послушать ораторов. В Цирк еще. Там много беотов в яме, а ты сказал ему, что он беот. Но ведь плохо человеку совсем без корней. Вот он и жалеет своих, носит им хлеб. Языку выучился. Да ведь он всем языкам Полиса выучился. Как птица. Люциану надоела эта игра. Медный привкус во рту только усилился, но первый гнев уже прошел: — Ты понял, о чем был мой вопрос. Я никогда не хотел ему такой участи, но если он полюбил достойного человека, то не мне его держать, пусть уходит. Адроник наклонил голову, вытирая набранные в рубаху, мокрые сливы по одной, проговорил с глухой, утратившей всё лукавство усмешкой: — Не знаю, можно ли считать достойным человека, который сначала забирает ребенка из рук матери, а после бросает его на пять лет. — Мать сама просила его забрать! — И бросать просила тоже? — Ты забываешься, старик. Адроник высыпал вытертые сливы из подола в миску, поднял побелевшую голову, посмотрел в глаза: — Я устал забываться, Люциан. Устал. В первые-то дни он всё лежал, не шевелился даже, только смотрел на огонь в чаше, даже когда не было никакого огня. Может, умереть хотел. Намучился я с ним. Но в том, что он ждал тебя каждый день, каждый час, с того самого утра, как ты ушел, не сомневайся. Разве тебе этого мало? И понимать здесь нечего: люби его, бери его, ведь он тебе дан. Возвращаясь по затихающим улицам из театра, Люциан думал, что только Адронику всё казалось понятным. Но о многом не следовало вспоминать.