Genesis

Год назад он отправился проверять строительство дороги в Парфике. Восстановительные работы велись на колоссальном участке старых путей сообщения. Амбициозная Виа Гросса должна была связать западную границу Беотии с восточным краем последней провинции и подарить Полису прямой и защищенный доступ к благам всех колоний сразу. Накануне весенних торжеств большинством табличек Сенат принял решение о комиссиях. Возглавить надзор на западе было предложено эа Фламинию. Памятуя о победоносном походе легионов времен Кастера Дея, украсившем виллу Валериана смуглыми голубоглазыми рабами, вырезанными в мраморе пальметтами и бронзовыми слонами, сенат отдал восток эа Мару. Власть Полиса в обширном регионе, некогда наименее охваченном заражением и теперь, скорее, снисходительно подчинявшемся, чем подобострастно падавшем ниц, была номинальной. Поделенная на пять провинций Парфика оставалась богатой, своенравной и фактически независимой. Однажды униженная Валерианом, она не стала бы терпеть, но долгие годы искренне поражалась его не царской преданности городу и царскому благородству. Хорошо знавший историю Полиса Люциан над этим всегда смеялся: в отличие от Дея Мар привел своих людей назад; в отличие от Мара Дей думал, что победил, хотя, в долгой перспективе все оказалось с точностью до наоборот: погруженный в традиции восток терпел номинальную власть Полиса до сих пор. Запад заставила подчиниться только Пустыня. Пять провинций Парфики позволяли городу назначать наместников, но должности были нежеланными и опасными синекурами. В гористых царствах бирюзовых рек и золотых берегов жить предпочитали по своим законам. Несмотря на бравадное бряцание декоративным оружием некоторых надменных эквитов, сенат хорошо понимал, что времена блистательных завоеваний и великих триумфов безвозвратно ушли. Наводненный рабами, тонувший в бессмысленной роскоши, город был слаб. Насильственное утверждение новых порядков втянуло бы его в долгую, дорогостоящую и едва ли победоносную войну. Никто не хотел умирать на чужой земле за былые призраки имперского величия. Полис предпочитал «разделять и властвовать», или, как иронично подтрунивал Каталина, «пробовал властвовать, пытаясь хоть как-нибудь разделить». Намерение подчиниться решению сената, не передать надзор магистратам или наместникам и на три месяца покинуть Полис, Виталия разозлило. Эа Мар никогда не видел его таким раздраженным и мрачным, как в дни накануне весенних торжеств. Каталина был хитрее и гораздо умнее того беспечного, недалекого и ленивого любителя изысканной роскоши, красивых мальчиков и плотских наслаждений, каким старательно притворялся. Он охотно голосовал за комиссии и громко ратовал за кандидатуру Фламиния потому, что знал: в Беотию только что купивший виллу недалеко от театра и тщеславно спешивший похвастать своим приобретением перед всем городом Фламиний не поедет. Полные красные губы Каталины плотно сжались, превратив его рот в тонкую трещину на разрумяненном гипсе лица, когда Сессий Юнна вдруг поддержал Нумиция за эа Мара. Сидевший по правую руку от Корнела Максим сдержал улыбку. Накануне ему пришлось принять неприятное приглашение и не менее часа развлекать желчную матрону, в силу своей безупречной добродетели все еще значившуюся старому развратнику благородной женой. Эа Мар вынес все со стойкостью, лишь бы по крупице вложить в уста этого развратника подобие речи о былых заслугах Валериана. Весь Полис знал, что Нумиций осыпает беотийскую девку невиданными драгоценностями за ее шелковую глотку. Желчь лилась из матроны ядовитыми потоками. В зале сената, с края на втором ряду, эа Мару досталась ледяная мраморная стена и самый пробирающий весенний сквозняк. Но изумленное лицо Катилины стоило увидеть. Он ждал Максима в носилках с решетчатыми ставнями на выходе из портика за колоннадой. В полдень парило, прошел дождь, воздух был чист и свеж, вода в лужах на середках плит — тепла, и эа Мар с удовольствием позволил ей заливаться в открытые сандалии. В последнее время, почти неощутимо — словно по коже скользила тонкая, прозрачная ткань — к нему возвращалась тоска по Иберике, по волнующемуся на ветру серо-зеленому атласу ее полей, по утраченному чувству полноты от вида синего неба и красной земли. Иногда, на краешках снов, он видел вырезанные на широких, ободранных стволах мрачные лики лесных богов холодной Фризии. Но не Виталию было об этом рассказывать. Катилина скривил губы, раздраженно сдвинул в сторону решетчатую ставню носилок, стукнул рабам лаковой ручкой веера. Эа Мар пошел рядом, все еще сдерживая улыбку в уголках рта: — Не понимаю, отчего ты недоволен? — Нет, я очень доволен, — Катилина раздраженно откинулся в высокие подушки бледно-зеленого шелка. — Я всегда тобой доволен, сенатор Мар. Тебе надоело носить свою голову на плечах, ты решил засунуть ее в львиную пасть, и я очень-очень доволен. — Сенат дает мне сто всадников под началом Марка Рутилия. Катилина поерзал в подушках, наклонился, тронул его плечо сложенным веером: — Ты не заметил маленькую разницу. Сто всадников тебе дает не Сенат, а Сессий Юнна на пару со своим пакостным братцем, от сердца отрывают, а, вернее, от своей личной гвардии, а своей личной гвардии они платят так щедро, что, поступи я в нее, мне бы не пришлось всё время выдумывать, как задобрить моих кредиторов. Так что, если тебя не прикончат разбойники и не казнят ковровые… прости, парфянские царьки, то Марк Рутилий всегда остается прозапас. — Я верю ему. — А я подарю тебе детскую пищалку и позволю играть с двухлетками Луции, по уму они тебе — достойнейшая компания. — Катилина разозлился не на шутку, ноздри у него от гнева широко раздувались. — Если тебе так неймется посмотреть на ворочающих камни рабов, прошу тебя, поедем по Виа Гросса на другой берег Понта. У меня там вилла в чудесном местечке. И местные курчавые мальчики сладки, словно спелый виноград. — Виталий снова ткнул его веером в плечо: — Не улыбайся так, эа Мар, я знаю эту мерзкую упрямую ухмылку, и она порядком мне надоела. Если Юнна и Марсий вдруг поддерживают врага, ничего, кроме большой беды, ему ждать не следует. — Я не враг им. — Ты определенно хочешь пищалку и компанию моих отвратительных племянников. — Катилина снова откинулся на подушки, заставив рабов оступиться, но вдруг подался вперед, стукнул им остановиться. — Подожди, я не хочу выходить с тобой на Форум. От народной любви несет спертым потом и жареным луком, боюсь, что устремленные к тебе волны и меня захлестнут с головой. Продай надзор магистратам, передай наместникам, поменяйся с Фламинием, доплати ему, отклони, в конце концов, у тебя еще есть две недели, пока сенат не выпустит закон, но не уезжай в Парфику! — Ты боишься, что я не вернусь? — Максим сощурился: они вышли из-под тени массивных колонн, и солнечные лучи заиграли на лакированных дощечках бликами, начали слепить глаза. — Нет, ты вернешься. Одноглазым, одноруким, возможно, евнухом, я не знаю, что с тобой сделают, нравы у них там изощренные. Возможно, они пришлют тебя обратно по частям. Не знаю, что и попросить себе тогда. Эа Мар рассмеялся, качнул головой: — Твои опасения напрасны. Но Каталина бросил шутить: — Это не мои опасения, Максим. Ты прав, братья тебе не враги. До самого конца жизни Юнна с удовольствием смотрел бы только на то, как на живодернях свежуют собак, а в Цирке — рабов, Марсий с еще большим удовольствием на свои гремящие ящички. Сессиям с членами много не надо. Ты не даешь покоя Сессию без члена — их рыжей змее-сестре. — Лючия была бы полезней сенату, чем половина сената. Катилина в раздражении захлопнул решетчатую ставню, громко стукнул рабам нести его обратно, к выходу у западного крыла. Он и не подумал отступиться. Тем же вечером в триклинии запугивал разливавшего вино Флавия страшными россказнями о кровожадной жестокости парфов, о невыносимых пытках железными крючьями и о глубоких башнях молчания, куда пленников сбрасывали на растерзание голодным собакам. По его мнению эа Мар был слишком прямолинеен для льстивого лжеца, привычного и приятного для своенравных парфянских царей. На первом же пиру Максиму предстояло рассориться с истинными хозяевами пяти провинций, оскорбить традиции, попрать законы и лишиться головы. Эа Мар слушал с улыбкой, изредка успокаивая обоих тем, что все знания о Парфике эа Каталина черпал из сплетен Большого рынка. Полис нуждался в связующей восток с западом дороге. Максим лелеял большой торговый путь, позволяющий обходиться без посредников. Обвинять кого-то в жадном воровстве он не планировал, пока, но на размеры грабежа хотел посмотреть сам. Полис был слаб, когда Валерий Мар вернулся из Иберики по призыву Шестого сената. Отец не думал о возвращении имперского величия, но об этой слабости думал достаточно. Он понимал, что для силы городу требовалась единая власть. Возможно, Лючия была права. Странно, что они встретились спустя столько лет, а она нисколько не изменилась. Те же толстые косы, медными змеями оплетенные вокруг гордо вскинутой головы, те же устилавшие руки, плечи, всю ее крупные веснушки. Тот же широкий, резкий, насмешливый рот. Дурнушка. Столб белого света из круглого окна в табулярии падал на ее шею, вырисовывая холмики позвонков. Пальцы задумчиво перебирали осыпавшиеся по краям страницы разоренных книг. Лючия услышала шаги и безошибочно угадала. Округлив губы, сдула с подушечек мучнистую пыльцу, улыбнулась: — Ты всегда подсматриваешь за мной, Максим. Это — неблагородно. — Я не благороден. — Нет, не благороден, — еще ни разу не взглянув на него, она легко согласилась, снова широко улыбнулась, показывая неровные зубы, тая веселое лукавство под прикрытыми веками. — Сессии судят, Деи воюют, Мары правят. Ведь так мы тогда играли? Ты хочешь править, Максим. Благородство здесь, правда, излишне. — Я хочу справедливости, Люта. — Нет, — она погасила улыбку, обернулась, тяжело посмотрела ему в глаза. — Во Фризии ты хотел резни. Но, вернувшись, не нашел воина. В сенате ты хотел суда. Но, войдя в него, не нашел судьи. Но всегда, всегда, в любом месте ты хочешь править, Максим. Как отец. Такая у вас справедливость. Катилине не следовало знать об этом разговоре. Никто из Аппиев не мог быть другом сына Валерия Мара. Никто из старых семей города. Но Лючии Максим верил. Изуродованный рубцом старого шрама через все лицо, от левой брови до ямки на массивном подбородке, Рутилий командовал личной гвардией Сессиев, только, как и Ставий, не питал к братьям нежных чувств. Он был предан лишь до тех пор, пока его людям хорошо платили. Лючия не могла рассчитывать на легионы под началом обоих Марков. Для первого она была лацинской волчицей, предпочитавшей члены Юнны и Марсия из высокомерия, а узкие задницы их илонов из наслаждения властью. Ставий положил бы ее под Альбу или Квинта, заставив каждый год рожать Полису будущий сенат. Лючия хотела расправиться с Аппиями, дав цепному псу братьев хозяйскую руку, которую тот согласился бы преданно лизать. В библиотеку суда при сенате она пришла не случайно. Как не случайно привела Люциана в лодочный сарай много лет назад. В отличие от Дея знала, что в то лето на берегах илистых озер Сегрии восемнадцатилетний сын Валерия Мара был сильно влюблен в золотоголового смешливого мальчишку, что он обязательно увидит и запомнит навсегда. Лючия играла с ними, словно с котятами. Она любила Люциана, иначе не растворялась бы в нем без остатка. Но ей слишком нравилась власть. Катилина хотел расправиться с Сессиями, позволив вороньей стае, именуемой в Полисе Новым Сенатом, сделать Мара ручным консулом. Они все дрались друг с другом. Они все друг друга использовали. Как всегда. Виталий исключения не составлял. Искренним ли было его беспокойство, притворным ли, но Каталина уехал из города на следующее утро. Без предупреждения. На ночной оргии у Квирта, устроенной в честь начала весенних торжеств, одни говорили, что он не остался в Полисе, чтобы не влезть из-за прелестных танцовщиков Кассия в еще большие долги. Другие утверждали, будто Виталий соблазнил любимого и особенно оберегаемого мальчика Комна и задолго до поры цветения сорвал с губ этой розочки первый благодарный всхлип. Теперь нанятые в трощобах псы хозяина искали Каталину с ножами под короткими плащами по всем дешевым термам и грязным закоулкам. Слушая эти шутки, эа Мар подозревал: не добившись своего, Виталий решил разыграть трагедию оскорбленной дружбы. Озаренный факелами дворец Квирта Максим покинул до полуночи и едва добрался до виллы у руин древнего небоскреба по водоворотам бурлящих улиц. От выпитого вина гудела голова. Сестия приготовил ему ванну с душистыми травами. Долго разминал мышцы, острыми кончиками чутких холодных пальцев неприятно шарил по бокам. Глаза у эа Мара закрывались. Еще в начале весны он отправил мальчиков на виллу в Иберике, несмотря на возражения Флавия, смешанные со слезами Терция, и тогда был рад этому. Но прикосновение гладких широких ладоней Сестии, их неприятная, но умелая настойчивость, отзывались в теле дерганым томлением, будто молоточки ударяли по туго натянутым струнам. В полусне он думал о неохватной грудной клетке массировавшего ему спину великана. После о ласкавших друг друга обнаженных танцовщиках на полу у Квинта. Еще о том, как могли бы прижаться к лопаткам холодные стальные мышцы, твердая ладонь смяла бы ему рот, в то время как чуткие черные пальцы сжали бы член, и Сестия взял бы его сзади на столе рядом с ванной, подарив унизительное наслаждение раба. Тогда последняя мысль заставила его улыбнуться. Теперь же она вибрировала внутри, напоминая жжение осиного жала. В ту весеннюю ночь он выпил много вина. Ни с одним рабом, ни с одним илоном подобное не было возможным. Но сенатор Мар захотел унизительного наслаждения раба, когда варвар Люциана развязывал ему сандалии. Думать о том, что Хет, покорный и готовый, ждал возвращения эа Дея из театра, было невыносимо. В таких случаях Фабиан всегда начинал ласкать себя заранее, приспуская шелк туник, задирая подолы длинных парфянских рубашек, развязывая тонкие пояски тяжелых бархатных одежд. В ход шло всё — от длинных павлиньих перьев до цепочек и эбонитовых статуэток. Рысьи глаза наблюдали из-под прикрытых век. На вилле рядом с руинами древних небоскребов Фабиан часто кончал на животе, когда обвитый золотой змейкой член терся о белую ткань расстеленной под ним сенаторской тоги. Поцелуи больше походили на укусы. Иногда, отрывая его от себя, эа Мар чувствовал медный вкус крови во рту. Фабиану нравилось причинять маленькую острую боль. Царапать, кусать, рассекать кожу краями колец, оставлять ими вдавленные синяки или мелкие порезы. Ему нравилось слизывать выступившую капельку крови, проглатывать семя и слюну, оставлять отметки. Умелые наставники из самого известного колонного особняка рядом с Форумом не учили его пробуждать в господине медленно растущее желание. Да и не желание это было. Наваждение. Злая потребность. Бушующее в крови пламя. Внутривенный ожог. Никто не пробуждал в эа Маре ничего подобного. Было другое. Спускаясь по мраморным ступенькам в атриум, он вспомнил, как на весенние торжества Каталина вернулся на виллу у древних небоскребов через несколько дней. Из внесенных во двор узорчатых носилок, не дожидаясь подножки, спрыгнул Марцеллин. Виталий не скрывался от кредиторов и не бежал от наемников Комна. Он ездил в Иберику. Каталина никогда не играл честно. Он знал, что к самостоятельно выбранному и купленному не ради влияния софийскому мальчику Максим питал слабость. Ничего общего со страстью она не имела. Как и весь прославленный товар необъятного, сладкоголосого Эола Астина Марцеллин был строен, изящен, хорош собой и обучен доставлять удовольствие на ложе, но в отличие от других, скорее, робко принимал, чем развязно отдавался. Эа Мар купил его зимой, через год после Терция. Темнокудрый, чайноглазый, смуглый мальчик из родной и любимой Иберики напомнил ему раба, с которым Максим играл в детстве. В нем была та же тихая, покорная нежность. Тогда эа Мар заставлял себя относиться к илонам одинаково, одаривал их равно, никого не выделял ни в мелких украшениях, ни на ложе или в купальне, но Марцеллин вызывал у него затаенное чувство родительской заботы. Максиму нравилась его детская улыбка, почтительность, сдерживаемое до последнего, но все-таки прорывавшееся постанывание, радостный вздох в момент наслаждения. Близость с ним не приносила эа Мару чувственного удовольствия. Марцеллин относился к ней, как к долгу, и чаще оказывался неловок и скован. Но Максиму было приятно возиться с ним, расспрашивать о разных незначительных мелочах, слушать робкие ответы. Иногда он позволял мальчику подолгу сидеть в круглом кресле таблиния и разбирать вместе с ним судебные дела. Марцеллин нравился ему, и Каталина, желая удержать эа Мара в Полисе, хотел воспользоваться этой родительской симпатией, не совсем понимая ее истинные истоки. Виталий чувствовал приязнь. Но для страсти, животной, ослепляющей, гасящей разум и доводящей их обоих едва ли не до безумия, требовался Фабиан. В теплую весеннюю ночь пугая Марцеллина тем, что на проверке строительства Виа Гросса эа Мар потеряет голову из-за своенравной парфянской царевны и забудет всех своих илонов разом, Катилина и представить себе не мог, как был прав. Но Фабиан умел сводить с ума. Когда Максим вышел в притихший атриум, он лениво полулежал на высокой клинии, опираясь локтем о расшитую грифонами подушку из пурпурного шелка. Просторный рукав восточной рубашки скатился вниз, обнажая узость запястья, плетение тонких сиреневых вен под прозрачной кожей и скульптурный абрис руки. Длинные пальцы под острой скулой сверкали золотом нанизанных на них бесчисленных колец. Тонкая цепочка с медальоном-солнцем струилась вдоль широкого выреза к маленькому твердому соску. Другая рука праздно покоилась на точеном бедре. Колец на ней было еще больше. Фабиан носил плоские парфянские и выпуклые, узорчатые — от лучших мастеров Полиса. Талья завила его густые медовые кудри и потратила немало времени, чтобы изысканно вплести в них золотые обручи и белые мелкие цветы. Длинную рубашку и узкие бархатные туфли вышивали вручную тщательно отобранные сузийские рабыни. Сладкие, липкие финики для него покупал сам Флавий. Когда эа Мар ступил на шахматный пол атриума, в уголках надменных губ еще таилась насмешливая улыбка. Взгляд подведенных тушью глаз сверкал жестоким весельем. Фабиан смеялся. От голубоватого дыма благовоний, от аромата застилавших пол розовых лепестков Максим почувствовал, как горло сдавила новая петля отвращения и удушья. Или не от них? Катилина был прав. Во всем Полисе не нашлось бы илона красивее, и сладострастники города многое бы отдали за возможность ощутить во рту жадность его языка, но сейчас Фабиан напоминал голодную золотую змею. Неподвижный, с виду лениво равнодушный, он даже на расстоянии словно обвивал тяжелыми, душащими кольцами. Гнев его никогда не проходил просто так. Смирение в зале с алыми фресками было показным. Нежелание лечь с ним сразу же, разозлило еще больше. Слабые, наученные лишь угождать господину игрушки из дома Эола ни в чем не могли тягаться с этой живой коброй. Иногда с тяжелым сердцем эа Мар думал, что Фабиан с молчаливого разрешения Флавия забавлялся сразу со всеми, сплетая их тела по своей прихоти и заставляя задыхаться от сладострастных пыток. Лициний, Терций и Марцеллин были не илонами Максима, но его илонами, и он делал с ними, что хотел. Эа Мар давно смирился с тем, что на четырех изысканных виллах рабы испуганно становились на колени не перед господином, а перед мальчишкой со светлыми рысьими глазами. Дай ему волю, обжегшую щипцами Талью Фабиан приказал бы сечь плетьми, пока клочьями не сойдет вся кожа со спины. Зимой во Фризии за разбитую вазу он приказал наказать Главка колодками на три дня. Не позволял притронуться к себе, когда эа Мар отменил это безумие, мучил, отказываясь есть, требовал, чтобы старого раба оставили в колодках хотя бы на несколько часов. Шел крупный снег. Темный пруд покрылся коркой льда. Морды лошадей бархатились от инея. Изо ртов валил белый пар. Фабиан настаивал, чтобы Главка раздели, забили в колодки под дубом с вырезанным ликом и обливали мерзлой водой. Растерянный эа Мар почувствовал, что сходит с ума. — Он снега никогда не видел. Лес. Холод еще этот проклятый. Руки-то у него будто ледышки. А характер — царский. — В темной зале Флавий впервые за всю жизнь взялся возражать своему господину. — Главк служил дому Маров девять лет, — у тускневшего сумерками окна Максим скрестил руки на груди, — я не стану держать его в колодках и минуты. Прикажи Эве растопить у Фабиана большой камин на эту ночь, пусть принесет мой соболиный плащ, завтра вы возвращаетесь в Полис. — Не успокоится, — Флавий покачал головой, но подчинился. К еде Фабиан так и не притронулся. Сидел на расстеленной на полу белой шкуре, закованными в кольца пальцами скручивал завитки, светлыми рысьими глазами глядел на жарко сгоравшую в большом жерле камина, смолистую сосну. Спросил, не оборачиваясь, сквозь зубы: — Почему отродье до сих пор не наказано? — Это всего лишь ваза, — Эа Мар опустился на шкуру рядом, заговорил, как можно ласковее, хотел погладить раскрасневшуюся от жара щеку, но Фабиан презрительно отстранился, зашипел разъяренной рысью: — Не трогай меня. Ты не сенатор. Ты ненавистная мне девка. — Это всего лишь ваза, Фаби, — Максим добавил голосу металлических ноток, однако, ласково попытался взять его за руку, но рысь метнулась прочь, к пламени. В отсвете красных сполохов длинные кудри, туго заплетенные в мелкие фризийские косы, блеснули червонным золотом, а гладкая кожа на острых скулах — бронзой. В светлых глазах искрился огонь. Эа Мар успел поймать за пятку в отороченной мехом туфле, прижал спиной к завиткам шерсти на расстеленной шкуре. Хотел немного успокоить, рассказать, что в долгом противостоянии северных племен друг с другом и Полисом Главк, ранее носивший имя Хродалф, потерял всех своих родных, но видя, что ничего, кроме горя война не несла, добровольно стал служить изгнанной семье врагов. Не было никакой чести в том, чтобы убивать его за россыпь глиняных черепков. Но Фабиан уже изогнулся, расстегивая, развязывая, торопливо вытаскивая края тяжелых шерстяных тканей. Металл колец коснулся шеи, настойчиво давя, притянул губы к приоткрывшимся влажным губам. Горячий язык дразняще скользнул в рот. Голый живот крепко прижался к освобожденному от одежд члену. Длинные пальцы зарылись в стриженные волосы, гладя и перебирая. Темное желание «здесь и сейчас» накрыло с головой. Охваченный им, как безумием, Максим ладонью поднял край нижней шелковой рубашки по точеному бедру, обнажая линию ягодиц, раздвигая ноги собственной, навалившейся на гладкий, плоский живот тяжестью. Рысь дернулась по шкуре в сторону, не даваясь, не позволяя ни согнуть колени, ни переложить на бок. Окованные кольцами тонкие пальцы золотыми веерами легли на щеки — Фабиан взял лицо эа Мара в ладони, дразня, поцеловал в губы, едва коснувшись кончиком языка. Отстранился. В отблесках соснового пламени кожа его отливала жаркой бронзой, а глаза казались холодными и прозрачными, словно текучая зеленая вода. От медового аромата его кожи и настойчивого желания у Максима закружилась голова. Нужно было только одно: войти в него, плавно или резко, почувствовать, как он, податливый и непокорный одновременно, подчинит себе уверенными движениями узких бедер, вызывая судорожные жадные вдохи. Как вдруг остановится, бросив мучительно балансировать на грани, и доведет до ослепления, до протяжного стона от пронизывающего тело наслаждения, всего лишь легонько прикусив нижнюю губу. В темном зале фризийской виллы, на белой шкуре у жаркого пламени, эа Мар захотел его так, что кровь дробно и бешено застучала в висках. Но Фабиан, не отпуская лица, дразня лишь призраками настоящих поцелуев, снова не дался. Поглаживая скулы большими пальцами, прижимаясь животом к члену сильнее, глядя в глаза точно неразумному псу или малому ребенку, медленно, с паузами между словами, выговорил: — Я. Хочу. Чтобы. Его. Наказали. — Фаби… — Я хочу, чтобы его наказали на твоих глазах. — Он скользнул шелковым животом по члену так, что потемнело в глазах, и Максим едва удержал жалкий, просящий стон. Рысь гладила ему скулы золотыми пальцами: — Я хочу, чтобы ты смотрел на это. Я хочу, чтобы тебе стало так же больно, как мне. Он не успокоился. И ни за что не дался бы на этой шкуре. Скорее, перерезал бы эа Мару горло или себе вены клинковыми краями своих плоских парфянских колец. После Максим думал, что Фабиана погубила его неправильная, необыкновенная красота. Их обоих. Если бы не она, эа Мар никогда бы не пришел на Золотой пир Азрама во второй раз и покинул бы Сузы сразу после заключения нужных Полису договоров. Многое должно было быть по-другому. И не с дороги в Парфике всё началось. После того, как Седьмой сенат, продаваемый и покупаемый сенат Аппиев, напоил Валерия из красной чаши, Сессий Аквилл выжидал пять лет. Пегий от морковной рыжины и пепельной седины, долговязый и мосластый отец Лючии хорошо понимал, что в Полисе, кроме них, нет семьи богаче, но воинами они не были. Торговцами, дельцами, цензорами, законниками, устроителями игр и зрелищ, лжецами, интриганами, соблазнителями, трусами, кем угодно, но не воинами. Сессию хотелось определять это, как брезгливость или осторожность, но на самом деле его пугала большая кровь. Игры в Цирке заставляли Аквилла бледнеть, расправа Аппиев с заговорщиками долго не давала ему спокойно спать по ночам. Валерий Мар не назвал бы отца Лючии трусом, но Максим бы назвал. Воином он не был. Аквилл испугался отсеченных рук, выдавленных глаз и разорванных ртов. Он испугался Аппиев до ледяной испарины между лопатками и посмотрел в сторону Квинтов и Деев. Квинты командовали малочисленной городской армией, зато отличались сговорчивостью. У Деев были легионы в колониях, и Деи были неуправляемы. В другое время Северин расхохотался бы рыжему Аквиллу прямо в его пятнистое от веснушек лицо. Сенат, власть и грызня за власть Деев не волновали. В делах города надежней было полагаться на менялу с Большого Рынка, чем на одного из них. Но белая Аурелия Лария принесла Сиверу в подоле двух золотистых длиннолапых щенят. После. После погребальных масок ходил по мраморным полам богатых вилл в Сегрии шепотный, еще пахший железом слушок, что «мать всегда точно известна, отца определяет брак», однако, и Кассиан, и родившийся через три года Люциан были кровью от крови. Аурелия не ненавидела бы свой растущий живот с таким остервенением, если бы о нем позаботился ее брат Эмилиан. Четырежды она пыталась избавиться от ребенка, в последний раз едва не убила себя, так ненавистны и непереносимы ей были все Деи. Аста Тарквиния отхлестала ее по лицу. С узкобедрыми матерями-патрицианками эти сыновья предпочитали расправляться сами и только здоровые панонийские бабы могли в одиночку выкинуть их на свет. Сивер терзал Лауру двенадцать часов и все-таки разорвал изнутри. Спустя двадцать пять лет, возвращаясь в Полис из колоний на несколько ночей, в каждую из этих ночей он делал то же с Аурелией. Но Кассиан родился легко. Он словно прощал мать за всё, что она пыталась с ним сотворить. Обсохшие волосики на его голове обещали белое золото кудрей. Заглянувшая ему в глаза Аурелия почувствовала, как ее заполняет огромная, необъятная, словно океан, любовь. Сыновей, легконогих, быстрых, привязанных друг к другу волчат, ларийская волчица любила безумно. Сессий Аквилл был умным дельцом, расчетливым игроком и любил свою семью. Скорее, идею хваткой, но великой и прославленной семьи. Позже Эа Мар думал: если бы он не любил эту идею так сильно, лучшего хозяина Полису было бы не отыскать. В городе говорили: гора родила мышей, хотя, в отношении Юнны и Марсия Катилина предпочитал упоминать крыс. К собственным сыновьям Аквилл относился двояко. С одной стороны, он признавал их скудоумие и порочность, с другой не отрицал, что в будущем даже дурной колос мог дать хорошее зерно. Для игры в эту партию за Полис у него на руках были другие козыри. Лючия. И Аурелия. Деи, сношавшие девок от Понта до Фризии, скорее бы удавили своих сыновей голыми руками, чем позволили им вставлять члены в смазливых мальчиков-рабов. Северин согласился бы на Лючию. Аурелия никогда не смогла бы расстаться с Кассианом по своей воле, но отдала бы Люциана. Сессий рассчитал все до последнего хода, но не учел только одного: боги подбрасывали монетку всякий раз, когда Дей делал Дея. В желании сомкнуть границы колоний Северин повел легионы на берег камышовой реки. Рутенда накормил его печенью гребенчатых речных тварей и отправил Сивера в Полис с тем, что осталось. Сивер собрал легионы и приколотил больше тысячи живых прадо к расставленным вдоль берега деревянным крестам. В Полис он вернулся с триумфом и безумием. Кассиан пять раз, до рукояти, вонзил ему в грудь разделочный нож и разбил себе голову. Люциан ушел в пустыню. Всем кровавым войнам Полиса был положен не менее кровавый конец. Возможно, кто-то этому и обрадовался. Кто-то, но не Сессий. Ему пришлось начинать всё сначала. Через пять лет, собирая свою храбрость и чужое влияние по крупице, он добился своего. Власть его была недолгой, но Аквилл оставил детям блюдо с Полисом. Оставалось лишь протянуть руку и взять. Нет, не детям. Ей. Лючии. Сессий знал свою девочку наизусть. Не Юнна выделял сотню всадников из своей личной гвардии сенатору Мару для охраны в горах Парфики. Нет. Это Лючия отдавала Максима Марку Рутилию. Она хотела, чтобы сын Валерия сделал то, чего не мог сделать ее отец: расправился с Аппиями раз и навсегда. В ту весеннюю ночь на вилле у мрачных скелетов древних небоскребов, когда подстегнутый Каталиной нежный иберийский мальчик медленно сосал его в купальне, эа Мар думал о ней, Юнне, Марсии и сенате. Капельки пота от душного жара блестели на висках Марцелина, стекали по смуглой коже. Стоя коленями на влажных досках, он, закрыв глаза, целовал живот, возвращался губами, обводил головку языком, брал глубоко в рот и повторял всё сначала. С напряженной сосредоточенностью. Его собственный член, схваченный сдерживающим металлическим кольцом, подрагивал. Мокрые ресницы Марцеллина трепетали. Максим остановил его легким прикосновением к щеке. Поманил подняться с колен, лечь на полок рядом. Перевернулся на бок, мягко поцеловал в лоб. Желания не было. Только горячая расслабленность от солей на жаровнях, густого белого пара, тяжелого плотного воздуха. Марцеллин лег на лопатки зажато и неловко, но наощупь нашел руку Максима, положил на свой твердый член. Чайные глаза настороженно вглядывались в лицо. Кажется, подброшенная Каталиной мысль о парфянской царевне и ее узорчатых покрывалах его действительно беспокоила. Эа Мар сдержал улыбку, наклонился, поцеловал во влажное от воды и выступившего пота, покатое плечо. Марцеллин сглотнул. Максим видел, как холм кадыка дернулся вверх и опустился вниз. — Ты недоволен мной, господин? Прося помолчать, эа Мар приложил палец к его губам. Ни Марк Ставий, ни Марк Рутилий никогда бы не привели своих солдат присягнуть девке. Это Лючия понимала слишком хорошо. Она не понимала, что с ее недалекими братьями могла сделать неограниченная власть. Стал бы такой упрямый, легко впадавший в гнев бык, как Юнна, подчиняться? Нет. Лючия думала, что справится с ним, но ошибалась. Мудрый сенат предпочел бы Валерия Мара, умный — марионеточную куклу, но этот сенат не отличался ни мудростью, ни умом. Легионеры выбрали бы тупую силу, а значит, Юнну и разделаться с Аппиями означало спустить его с короткого поводка. Эа Мару нужно было время, Полис, защищенный торговый путь, договоры с провинциями Парфики, консульство, новый сенат. Там, в жаркой купальне, все выстроенное за два года, словно карточной домик, не устояло бы от легчайшего дуновения перемен. Максим не хотел вступать в эту игру. По дороге из Фризии он думал найти Люциана и уйти с ним в пустыню с новой миссией Декатлиона, наконец-то, своими глазами увидеть мертвые города в свете ночных костров. Но Каталина втолкнул его в змеиный круг, а город подхватил на руки, требуя играть не за Маров и не за патрициев — за Полис. Как отца. Валерий боролся за сильный Сенат много лет. Он бросил всё, потому что синеглазая девушка шла через пшеничное поле Иберики и ветер развевал черные пряди ее длинных волос. Отец был счастлив с ней и всегда считал, что никакая власть и никакой триумф не стоят тени ее улыбки, смеха сына, янтарной виноградной грозди, горсти зерен, зажатых в кулаке. Но он вернулся. Вернулся, потому что понимал хрупкость своего счастья. В жаркой купальне Марцеллин обхватил палец эа Мара губами, прижал руку к члену сильней. Максим ладонью почувствовал жесткий полированный металл сдерживающего наслаждение кольца. Каталина, как и все в Полисе, хотел пользоваться чужими слабостями. Он думал, что жалость и привязанность к Марцеллину оставят эа Мара в городе. Через шесть дней, ветреным утром, угрюмый, изуродованный шрамом Марк Рутилий поднимался по ступенькам колонного здания сената. Выстроенная у портика сотня молодцов из личной гвардии Юнны блистала нагрудниками с имперскими знаками, но по лицам напоминала самых отъявленных головорезов из темных трущоб у Цирка. Марку Рутилию следовало доказывать, что у армии Полиса был выбор и сенатор Мар оставался Маром, а не превратился в обросшего сытым жирком любителя красивых мальчиков-рабов. Первую партию Максим ему проиграл. Зеленые воды Квалина плескались спокойнее ряби в искусственном пруду на знойной июльской вилле, но внутренности свернулись узлом, и эа Мара замутило, едва гребцы взялись за весла. Море было не для него.