Genesis

Все должно было быть по-другому. Выросший в семье нищего точильщика на бедняцкой окраине Суз Дарио Азрам с детства точно знал, чего хотел. Его наивно веривший и в злых джиннов, и в добрых фариштахов старый отец отдавал половину своего скудного заработка надменному толкователю божественных писаний, мечтая на пороге смерти увидеть младшего сына важным учеником седобородых сузийских богословов. Кто, если не злые духи внушили златоголосому первенцу Сардару дурные мысли, обольстили чистого сердцем мальчика печальными песнями бродячих певцов, продали в рабство в Далебе и выбили из него дух рукой жестокого хозяина? Кто если не всемогущий и всемилостивый господь дал Назри Азраму последнее утешение на старости лет — еще одного сына? Согнутый тяжким трудом над точилом пополам, слепнувший отец любил говорить соседям, что Дарио вскорости станет мюридом и будет возжигать огонь на жертвенниках не хуже умудренных уважаемых стариков. Вряд ли сын хоть раз искренне желал себе такой доли. Несмотря на то, что он был умным мальчишкой, надменный толкователь божественных писаний вбивал в него знания петляющих букв тяжелой палкой и за скудную плату всякий урок щедро напоминал ему, кто он такой. Отродье нищего точильщика с Рыбной улицы в Сузах, вонявшее ржавым железом и сваренными потрохами окуней. Тогда еще худой, словно плеть, живший впроголодь, но за месяц выраставший из любых одежд и башмаков, Дарио искренне ненавидел и трясущуюся белую бороду учителя, и его петляющие буквы. Зато танцующие цифры пришлись ему по душе. Они позволяли без труда увидеть, как скупщик обманывает его наивного отца, торговцы рыбой — бедняков, каждый каждого, без конца. Цветущий оазис Суз лежал на пересечении трех больших торговых путей. Его рынки ломились от товаров. В двенадцать лет Дарио на зубок знал вращение каждой из медных монет на Рыбной улице. В пятнадцать — в большей части города. В шестнадцать, все еще тощий, как обглоданный макрелевый скелет, он ушел с торговцами пряностями к рисовым полям и витиеватым каменным ступам Индики. Джинны — джиннами, фариштахи — фариштахами, Дарио верил только в себя. В Сузах любили говорить, что его старый отец, втайне от соседей полагавший, что младшего сына постигла участь старшего, умер от горя. Пожалуй, Азрам над этими разговорами только посмеялся бы. Если бы когда-нибудь к ним прислушивался. Он не забыл уроков надменного богослова с тяжелой палкой и трясущейся бородой: отродью нищего точильщика с Рыбной улицы нечего было искать на этом свете. Двадцать лет, без устали, не прерываясь ни на минуту, Дарио возводил в душе свой Золотой Дворец, символ его богатства, ума и власти. Он торговал, всегда находя выгоду, обманывал, всегда оставаясь безнаказанным, смеялся, заставляя других слушать свой смех. Дарио получил желаемое, потому что с детства точно знал, чего желал. Возможно, на вершине ему больше нечего было желать. Азрам не стал бы ссориться с Полисом, несмотря на то, что отлично понимал всю опасность прямой, охраняемой гарнизонами дороги. Однако, далекий, алчный до роскоши город оставался для него хорошим покупателем, а у судьбы было много путей. Недаром же бесноватые сегрийские медведи перегрызли друг другу глотки, а оставшийся зверинец принялся поедать самого себя, словно ворох пауков в банке. Последнего молодой Гермин Максиму не говорил. Но додумать было не сложно. Эа Мар отнес его заметное волнение на ступенях и в кружевных галереях Золотого дворца на счет того, что истинный хозяин Суз не считал Гая нужным гостем и в отличие от прикормленной, изредка развлекавшей хождением на задних лапах свиты, не обращал на него никакого внимания. Сын патрициев Полиса не интересовал свободный парфянский город. Все было не так. Молодой, настойчивый Гай раздражал Дарио. За одну медную монетку любой раб и любой нищий мог бы рассказать путнику, что Азрам, узнавший о несчастной любви юного известного поэта к прекрасной Айзере с волосами черными и блестящими, словно звездная ночь, сам соединил их смущенные руки и в огромной зале Золотых пиров надел на их головы жемчужные венки. Пять лет его испепеляла и мучила одна и та же обжигающая страсть. Как всякий влюбленный до исступления рядом с ней он становился слаб и беззащитен, а без нее чуток, подозрителен и ревнив. Это была не неприязнь хозяина Суз к пришедшему диктовать свою волю Сенату. Не ее тяжестью в солнечном сплетении, волной возбуждения и покалыванием в носу ощутил эа Мар. С одного взгляда на его лицо там, у зеленоватых вод пруда, Дарио понял — Максим погубит их всех. Как Валериан, стремившийся не к славе, не к мощи, а только к тому, чтобы вернуться домой, опустошит Сузы, не колеблясь и не задумываясь. Эа Мар не видел своего лица. Весь остаток того жаркого августовского дня он провел, осматривая вбитые в глинистую почву столбы Виа Гросса. Часть полотна следовало переложить. По прежним договорам с Полисом Сузы выделяли на строительство ненужной им дороги ненужных им общественных рабов. Вряд ли один из сотни был знаком с делом каменщика. Марк Рутилий нашел эа Мара под тросами каменоломни. Усмехнулся, кривым клинком нарезая привезенный белый хлеб. - Ты не перестаешь удивлять меня, консул. - Вряд ли я добьюсь сегодня лучшего, но вряд ли отступлюсь. Через неделю мы будем в Индике, у последнего столба, на последней лиге. Возвращаться я хочу по этой дороге, - под веселым взглядом голубых глаз эа Мар жадно запил непрожеванный до конца, хрустящий от песка хлеб разбавленным вином. - Мары! - Марк цыкнул сквозь зубы слюной. Он снова надел свою ремнистую лорику, стоял, крепко упираясь расставленными ногами в камни. - Дикари. То ли фризийские, то ли парфянские, этого я так и не разобрал, но теперь верю, что Валериан свалил боевого слона. Раньше не верил. «Ты хочешь править, Максим». Она редко не ошибалась. Но для войны ей нужен был Дей. Он мог бы сделать ее счастливой женщиной, а не рвущейся к власти лацинской волчицей, если бы только умел принадлежать. Эа Мар помнил их переплетенные, ушедшие друг в друга тела в лодочном сарае на берегу илистого озера. Картинка отпечаталась под веками. Не сладострастная во всей своей обнаженности и интимности, но все равно вызывавшая в горле спазм. Лючия хотела показать насколько «мой». Она редко ошибалась. И ошиблась. Люциан принадлежал ей лишь, когда лежал щекой на ее плече. Но он всегда принадлежал брату. Кассиану. И Пустыне. Что было нужно давно получившему все, о чем в детстве он только мог мечтать, Дарио Азраму? Новая церемонная процессия закутанных в дорогие ткани рабов доставила в особняк рядом с судейской площадью легкую рубашку из бирюзового шелка, затканную вьющимися цветочными узорами, длинные, вышитые золотыми нитями туфли, ароматные масла для тела, гребешки слоновой кости, музыкантов с сетарами и двух умелых мастеров. Салиний, уже привыкший к парфянской чрезмерности и роскоши, все же смотрел широко раскрытыми глазами. Угрюмый Марк развеселился. - Похоже, консул, ты главное блюдо на нынешнем Золотом пиру и есть тебя предпочитают нафаршированным. Наплевать на слова этого бурдюка, клянусь, я пойду в игрушечный домик с тобой, и мой нож пойдет вместе с нами. - Со мной будет молодой Гермин. Не думаю, что сейчас с Дарио следует ссориться. Поссоримся завтра, - смывший грязь, песок и пот, эа Мар движением головы приказал Нумию вернуть и мастеров, и музыкантов, и присланные Азрамом ажурные носилки, кивнул наловчившемуся с тогой Салинию заворачивать складки, улыбнулся: - Посмотрим на роскошь истинно царского двора, не становясь ни карликами, ни ручными обезьянками. До сих пор я был сенатом Полиса. Ничего не изменилось. - Осторожность — не твой конек, консул. Кажется, благоразумие тоже. - Шрам на лице Рутилия багровел. - Ты не первый, кто говорит мне это, - Максим улыбнулся, похлопал Марка по плечу, - придержи эквитов. И не наделай глупостей. - Мары! - Рутилий невесело покачал головой. Для торжественного пути Дарио дал им не менее церемонную, раскрашенную накладными бородами свиту. По застланным кольцами искусственных волос лицам было невозможно понять, кто их них молод, кто стар. Но болтливые юноши оттеснили Салиния, а чинные старики засыпали эа Мара пространными вопросами вежливого участия: богат ли его дом, юны ли рабыни, сильны ли воины легионов, мудр ли сенат? За два месяца вилл Парфики Максим привык отвечать коротко и односложно, чтобы не пробуждать сладкие возгласы и сахарные пожелания. Он слышал, как на затихающих улицах пряных Суз лаяли собаки. Черное беззвездное небо лежало над городом бархатным непроницаемым полотном. Далеко за последними глинобитными крышами, на самом горизонте, вспыхивали сиреневые зарницы, освещая призрачными отблесками зубчатую гряду гор. Тяжелый воздух пах дождем. Раздраженное беспокойство грядущей непогоды разливалось в крови, но ветра не было, пламя факелов и чаш горело ровно, смолисто рассыпалось брызгами красных искр. Визгливые голоса рожков, быстрые переборы струн на ступенях перед ажурными колоннадами взрывались крутящимися шутихами. Ароматы жареного мяса, яркого шафрана, густого шалфея и сладкой корицы окружили плывучими облаками. Уставленный столами и ложами, полный музыкантов и танцовщиц, громадный зал Золотого дворца оглушал и слепил. Ни одна вилла наместников Парфики не могла сравниться с домом Дарио Азрама. Ни один особняк Полиса. Днем эа Мар видел лишь бледную тень. В первое мгновение растерянный и ослепленный Максим подумал, что вопреки всему своему опыту никогда не бывал на истинных пирах.