Genesis

Никто и никогда не обвинил бы Валерия Мара в безрассудстве, ибо безрассуден он не был. Все решения принимались им не по мгновенной прихоти сердца, но после долгих раздумий. Сорокалетний, более занятый делами Полиса, чем своими собственными желаниями, он приобрел скромную, скорее похожую на хлев, чем на изысканный особняк виллу в Иберике из-за плодородных земель. Поля при Комнах обрабатывались скудно, виноградники стояли в запустении, однако, при умелом управлении могли дать хорошую прибыль. Валерий поддержал грабительский поход Северина Дея во Фризию и вторую кампанию в Паннонии, несмотря на противостояние Сената. Патрицианские рода опасались безоглядной любви того полурабского, полуварварского отребья, которое звалось легионами. Но нужно было знать Северина, игравшего со своими солдатами в кости и мерившегося с ними в силе на руках, чтобы понимать — никогда самая мысль о единовластии не приходила ему в голову. Валерий знал и знал хорошо. Он думал о рабах, которых привели бы на атласные поля и в щедрые виноградники грабительские походы. Жившие под властью Полиса и потому считавшие себя неизмеримо выше дикарей иберийцы под его влиянием думали тоже. При умелом управлении вся провинция могла бы дать Городу намного больше, чем только живописные виды. Валерий не планировал оставаться на вилле дольше недели и, взяв буланого жеребца, три дня объезжал, осматривая, земли. Никто и никогда не назвал бы его безрассудным. Но в летний полдень, среди покатых холмов, на поле с молодой атласной пшеницей гостившая у Ладии Эмилия Аканта шла по узкой тропке с кувшином молока и, не зная, кто перед ней, позволила Валерию напиться. Удерживая не оседланного жеребца за поводья, он смотрел ей вслед. Ветер проходил по наливающимся колосьям волнами, развевал пряди ее темных волос, безграничное небо омыто голубело, в воздухе стоял густой аромат цветущих луговых трав. Грудь Валерия теснило внезапной тоской. Он загадал, что если девушка с кувшином обернется, то вилла среди изумрудных полей и красных виноградников станет им счастливым домом. На изгибе тропинки Эмилия обернулась и весело помахала ему рукой. - Мары! - через четыре дня после вечернего пира в Золотом дворце у Дарио Азрама Марк Рутилий, бряцая медными доспехами и оружием, ругался не хуже рыбной торговки с Большого рынка. - Иберийская девственница или парфянский мальчик полностью переворачивают вам жизнь! Вам и всему Полису! А я скажу, все-таки скажу тебе, консул, что закатал бы тебя в проклятый ковер и увез в Город силой, если бы хоть немного верил в то, что ты не возвратишься в Сузы сразу, как только разверну! Честью своего рода Максим мог бы поклясться ему, что не думал оставаться дольше, чем того требовали Виа Гросса и договоры с провинцией, что еще на рассвете, пока в таблинии особняка рядом с Судейской площадью царила желтоватая мгла и первые лучи жаркого солнца золотили стену над складным ложем, был занят мыслями о каменоломнях, гарнизонах и рисе Индики. Эа Мар не обманул бы Марка. Но обманул бы самого себя. Он проснулся с первыми голосами рабов в залах и в узком патио с чахлыми померанцами. Пронзительное пение молитв с высоких тонких башен звенело в охряном небе над Сузами. Похмелья от выпитого накануне с Гаем Гермином тягучего, сладкого вина не было, но эа Мар проснулся пьяным. Удивительная красота илона Дарио не выходила у него из головы. Она не раздражала, не призывала обладать, только восхищала, словно прекрасная статуя, созданная лишь для того, чтобы ей любовались. Наблюдая за игрой света на стене, Максим рассеянно улыбался. Гай был сильно влюблен в статую, даже охвачен неутоленной, безнадежной страстью к ней, и его ненависть к Дарио стала понятна, но ведь и мальчик, похоже, того стоил. Не желать его, порочного, бесстыдного, завораживающе державшего клубнику на языке, казалось невозможным. Невозможным? В устеленном подушками и бутонами цветков атриуме на вилле рядом со скелетами древних небоскребов Фабиан сощурил светлые рысьи глаза. Злая усмешка еще оставалась в уголках губ, никуда не исчезла, показное смирение исчерпало себя днем в зале с алыми фресками. По змеиному, душащему жертву взгляду спустившийся к внутреннему квадратному бассейну эа Мар понял, что ядовитые укусы окажутся смертельными, а жертва — он сам. Можно было не желать Фабиана, но не бороться с ним. Четыре дня Максим думал о его жадных губах с отвращением, помня, что кобра знала все слабости, все оставленные ею ранки, все уязвимые места. Она мучила не раз и не два, искренне наслаждаясь мучениями, даже непреходящая страсть к ней была мукой. Фабиан не давал поводов только к ревности, читая, словно открытую книгу: с первого взгляда в глаза — никаких тайн. Но во всем остальном… Всякий раз, когда эа Мар настаивал на своем, чувствуя собственную правоту, за эту правоту ему надлежало каяться и униженно заглаживать вину. С новым приступом навалившейся на плечи усталости в атриуме он вдруг понял, что весь год только и делал, что заглаживал несуществующую вину за свою правоту. Зимой во Фризии Главка за разбитую вазу не забили в колодки, но отправили с виллы на тяжелые работы у дальних лесопилок, как заклейменного преступника, и после расстеленной у камина шкуры Фабиан еще неделю не позволял к себе прикасаться, а позволив, мучил тем, что ему противно. В первые дни в Полисе он до бледнеющих губ требовал, чтобы Максим продал других илонов, сквозь сцепленные зубы разъяренной рысью шипел, что сам продаст их в ямы Цирка или на серные рудники, чтобы они «сдохли, как дикари, в муках». Долгая дорога, другой климат с занявшейся прохладной осенью и рычавшая злоба закончились лихорадкой. Но даже лихорадка не могла его успокоить. Возвращавшийся из Сената рано эа Мар отирал влажный лоб и на каждую ложку горького лекарственного питья получал протянутую в нетерпении узкую ладонь. «Дай мне». - «Что дать, Фаби?». - «Монеты, которые ты получил за своих шлюх. Дай мне по монете за каждого, из тех, что тебе заплатили. Я прикажу зашить эти медяки в шелковую подушку с миртом, и ты возьмешь меня на ней. Или тебе заплатили за эту рабскую дрянь золотом?». - «Я уже сказал тебе, что никого не продам, и повторять не стану». - «Не трогай меня! Не смей ко мне прикасаться!». Максим не продал илонов и малодушно гнал от себя мысли, какими способами рысь вымещала на них свою холодную, изощренную ненависть. То, что ненависть эта никуда не исчезла и не сменилась нежной юношеской привязанностью, которую Фабиан, слишком горячо и слишком откровенно целуя мальчиков в губы, показывал, эа Мар ни минуты не сомневался. Он надеялся, что суровый надзор Флавия сумеет предотвратить чрезмерно жестокие развлечения, но старый раб Маров пал жертвой едва ли не сакрального благоговения и рабского подчинения перед «царским характером» скорее всех их вместе взятых. Мальчики стали игрушками в оплетенных кольцами пальцах добровольно. Кобра получила выводок глупых крольчат. Крольчата желали ее яда с жадностью. Когда-то Дарио Азрам подарил своей звездочке одного парфянского юношу для удовольствий и жестоких постельных игр. Максим Мар отдал сразу трех. Они подняли на него глаза и сразу, словно испрашивая позволения, перевели неуверенные взгляды на Фабиана: белокурый Лициний, сидевший на краю бассейна, погрузив ладонь в воду, Терций и смущенный Марцеллин с цитрой на коленях. Рысь играла в куклы каждый день, пока они были на вилле, и сегодня одела их в бледно-бирюзовый паннонийский атлас. Но в куклы Фабиан играл даже с сенаторами, то ли к ужасу, то ли к смеху тогда еще безмерно гордившегося им эа Мара, на террасе виллы Квирта заставив Нумиция хрюкать поросенком, Атавия держать зонтик от яркого осеннего солнца, а Корнела с нежными придыханиями суетливо доливать в рубиновую чашу розового вина. Памятуя о масляном вожделении в глазах стариков, Катилина со смехом сказал бы, что илоны в сравнении с Сенатом еще долго держались. - Продолжайте, я пришел не для того, чтобы вам мешать, - эа Мар с досадой ощутил, как прямо прозвучали эти слова. Предупрежденные Флавием, мальчики уже знали, что купальня приготовлена, Сестия ждет, и их господин спустился в атриум выбрать себе удовольствие после того, как черный гигант разомнет ему тело. Фабиан, властвовавший среди цветов и подушек, улыбнулся, отозвался певуче: - Наши разговоры не следует продолжать. - Отчего же? Рысь мелодично рассмеялась, погладила медальон-солнце, золотыми пальцами вслепую пробежалась по вихрящимся лучам: - Они касались тебя и были нескромны. Внутри всё сжалось, холодная ладонь будто провела по животу, сладкий вкус курений стоял во рту, эа Мар телом почувствовал, как кобра приготовилась укусить: она была в бешенстве, ведь он больше не каялся перед ней. - Может, я хочу послушать нескромные разговоры обо мне. Терций подался вперед, чтобы возражать, но Фабиан неуловимым движением заставил его промолчать. Показное смущение было слишком показным, подведенные черной тушью светлые глаза смотрели насмешливо: - Сначала мы говорили о том, что четвертую ночь ты возвращаешься поздно и при этом не ищешь наслаждения ни с одним из нас, пусть даже каждый знает, как подарить его тебе. Может, ты ходил в бани к Септиму, господин? Я слышал, что торговцы приводят туда совсем юных варварских мальчиков с берегов Понта, и чем младше, тем больше это ценится. - Я не ходил в бани к Септиму Фабиан с улыбкой опустил глаза, весело пожал плечами: - Ты не брал носилки, Флавий готовил тебе льняной паллий с глубоким капюшоном. Оставаясь неузнанным, ты искал грубых ласк солдат у Цирка? Их потных тел, горячих ртов или широких копий? Тебе нравится сразу с двумя? С тремя? - его голос стал чистым медом. - Нас четверо. - Я сенатор, Фаби. Несмотря на мед и опущенные глаза, верхняя губа рыси презрительно дрогнула, но еще было не время: - Я бы не задрал подол перед солдатами, даже оставаясь рабом, только я не ты. - У Цирка меня не было. - Я знаю, - Фабиан оборвал, словно плеть щелкнула в душном аромате благовоний и умиравших цветов. Рысь сжала медальон в пальцах, и если бы не плотный, защитный слой золотых колец, впившиеся острые лучи парфянского языческого солнца взрезали бы ей кожу до крови. - Где же ты был? Где же ты был, сенатор Мар? На бархатных подушках в доме Эола? Дрожа от нетерпения, гладил зад нового раба, пока он сосал тебя своим грязным слюнявым ртом? Когда же нам приведут нашего нового братика? Или по роду занятий точнее называть его сестричкой? Ты прикажешь называть его возлюбленной сестричкой? Можно мне будет поцеловать ее? Слова сочились ядом. Эа Мар знал, что долго не выдержит и не выдержал: - Я не купил его, Фаби! - Что с тобой, сенатор Мар? Почему ты сердишься? Я очень хочу его полюбить. Я буду нежно любить его. Каждую ночь. - Прекрати. Фабин улыбнулся. Поднялся с ложа. Полы рубашки скользнули по узким бедрам. - Как прикажешь, господин. Я твой покорный раб. Но Сестия уже нас заждался. Я сказал ему сделать, как ты любишь. Ведь я знаю, к а к ты любишь. Не следовало этого говорить, Максим не хотел никого. Никого, кроме. Но Фабиан разозлил. Тем, что вопреки отвращению, снова поднялось это униженное желание загладить вину за выдуманное им преступление. И эа Мар почувствовал ее горький вкус. - Со мной пойдет Марцеллин.