Genesis

Он видел, как сузились светлые глаза, как медные высокие скулы залило такой полотняной белизной, что под нижними веками отчетливо проступили темные круги. На миг в атриуме воцарилась мертвая тишина. Только пламя потрескивало в широких чашах на витых опорах. Выкованные на узоре треножников львы с орлиными головами вздымали развернутые крылья. Кончиком языка Фабиан облизал пересохшие губы. И в следующее мгновение вдруг улыбнулся. Со снисходительным презрением. Словно эа Мар был маленьким ребенком, капризным и неразумным, и сейчас следовало с этим примириться, это стерпеть. В искрящей тишине Фабиан рассмеялся. Будто Максим его развеселил. Неудачно, но забавно пошутил. Сказал нечто настолько глупое, что не рассмеяться было нельзя. Но знакомые, напряженно звенящие нотки в самом тоне могли обмануть лишь того, кто нисколько его не знал. Фабиан был в бешенстве. Способен на всё. Придерживая полу длинной парфянской рубашки, сметавшей узорчатым краем рассыпанные на плитах лепестки, он обошел низкий столик с бронзовым бавкалидом и фруктовыми чашами. Марцеллин белыми пальцами вцепился в гладкое дерево цитры. Следил за приближением, сжавшись и замерев, расширенными глазами. Точно маленький бурый крольчонок за ползущей к нему по цветам золотистой змеей. Бросился бы бежать, если бы его не парализовало. Эа Мар в волнении сделал шаг вперед. Было. Всего один раз. Но было. Осенью. После лихорадки. Такой же смех. Здесь, в атриуме, еще слабый Фабиан плеснул в него, вернувшегося из Сената, водой из внутреннего бассейна. Сидел, опустив длинные ноги, опираясь ладонью на плитку, в простой белой тунике до колен, без всех своих шелков, цепочек и браслетов красивый, как никогда прежде. Люциан, много побродивший по заброшенным городам, сказал бы, что такими древние изображали ангелов на громадных фресках соборов и в цветном стекле витражей. Еще утром эа Мар был несказанно рад, что рысь успокоилась и легко приняла новость о возвращении из Иберики илонов. Зная, что Фабиан очень любит, Максим между коллегиями Сената сам ходил на Большой рынок и послал ему с Эвмелием спелый гранат. В атриуме сел рядом на край бассейна, обнял заострившиеся плечи, зарылся носом в бронзовые, впервые завитые после болезни кудри, стал целовать худые пальцы в кольцах, мокрых и холодных от воды. Фабиан прижался лопатками к груди, подставил губам шею, положил руку к себе на живот. После долгого перерыва эа Мар хотел его так, что темнело в глазах. Вслепую развязал плетеный кожаный пояс белой туники, ладонью развел бедра. Фабиан остановил, удержав за щеку ледяным прикосновением колец. Уклонился от поцелуя. «Что?» - эа Мар рассмеялся, попробовал снова и снова получил скулу вместо губ, едва не взмолился: - «Фаби, мне не до игр. Перестань и позволь тебя поцеловать». Рысь внимательно глядела ему в глаза. Вдруг выговорила, медленно процеживая слова сквозь зубы: «Ты не привезешь сюда своих шлюх. Пообещай, что больше никогда их не увидишь. Пообещай, что они останутся в Иберике». - «Фабиан...» - «Пообещай мне, Максим. Пообещай, что они останутся там навсегда». - «Я не могу». Тогда он засмеялся. Тем же звенящим смехом. Словно эа Мар сказал что-то очень глупое. И в следующий момент, в бешенстве, ударил по лицу. Наотмашь. Так, что тяжелые кольца на его худых пальцах едва не рассекли и бровь, и кожу на скуле. Максима спасло только то, что Фабиан был слишком слаб, все силы выпила лихорадка. Ярости хватило лишь занести руку. Максим винил в этом себя. Он должен был уехать из Суз сразу после подтверждения договоров Полиса с провинцией. Но когда скатавшие новые свитки писцы поднялись из кресел в особняке рядом с Судейской площадью и серый от похмелья Сурд с тысячью пожеланий здоровья сенатору и долгого мира двум великим городам передал, что Дарио Азрам будет рад увидеть его снова на вечернем пиру, эа Мар не сказал нет. Призрачная возможность еще раз увидеть самого прекрасного илона Суз ударила ему в голову сладким парфянским вином. Никакого желания, никакого вожделения в этом не было. Порочная, неправильная, но завершенная красота мальчика накануне восхитила его до глубины души. Он всего лишь захотел полюбоваться на нее еще один раз. В последний-последний раз. Увезти яркое, оттиснутое на оборотной стороне век воспоминание в Полис. Эта красота пьянила своей недоступностью. Но добиваться ее предстояло остававшемуся Гаю Гермину. Не Максиму Мару. И Максим Мар принял приглашение. В жаркий, будто расплавленный полдень он побывал в казармах у Марка и уехал на Виа Гроссу. Дарио не обманул. Город дал тысячу рабов. Многое в Сузах решалось по щелчку толстых пальцев. Если не всё. Занятый дорогой до вечера эа Мар не думал о Фабиане. Почти. Воспоминание выцветало под этим яростным солнцем, но все еще смутно волновало. И потом, мальчик мог не прийти на пир господина. Платя торговцем за воду для рабов, Максим уверял себя, что в этом случае не расстроится и с удовольствием послушает влюбленного Гая, но где-то далеко внутри мысль не застать илона Дарио страшила и пробуждала невыносимую тоску. Эа Мар сильно расстроился бы, не увидев Фабиана Севрина в последний-последний раз. - Ты что-то больно задумчив, консул, - в разлитом над пыльной стройкой горячем масле мерцающих сумерек Марк привел под уздцы свежего горбоносого коня и принес оплетенный веревками кувшин неразбавленного калабрийского вина, черного и густого, словно смола. - Есть над чем подумать. - эа Мар улыбнулся. Дневная жара вибрировала в теле, растекалась по венам огненной лавой. Гребенчатый варан с повернутыми внутрь когтистыми лапами с плоского камня наблюдал за движением лагеря, склонив голову набок. Днем в стороне от зубчатой башенки Виа Гросса Максим видел переливавшуюся по текучему песку кольцами, металлически блестящую змею. Сузы предпочитали разглядывать его самого. Если раньше томных ложнобородых юношей мало интересовала пыльная выжженная дорога, то теперь к ней прибыло целое посольство на сухоногих гнедых конях. Эа Мар полагал, что их привлекли короткая безрукавка и голые ноги сенатора, а еще то, что он занимался осмотром сам. Смелый Бахмар осторожно заметил, что в Сузах подобное считается недостойным мужчины. Зычно свистнувший двух своих головорезов Марк с достоинством истинного патриция трущоб у Большого рынка ответствовал, что в Полисе достойным мужчины считается наколоть шесть таких тонких мальчиков, как достопочтенный Бахмар, на одно копье. Пожалуй, вместе с конями. Когда юноши повернули к городу, унося с собой вихри пыли и песка, Рутилий расхохотался в голос. - Я не знал, - чтобы скрыть улыбку, не достойную сенатора, Максим сделал вид, что потирает бровь. - Я-то смирный, понимаю, что тебе неохота с ними ссориться. Вот Сивер Дей, тот сначала бы наколол их точно букашек на иголку и только потом стал бы объяснять, зачем. А, может, и не стал бы. Марк должен был знать. Не воспользоваться случаем было глупо, и эа Мар спросил то, о чем в Полисе напрямую не говорили много лет: - Что случилось в Сегрии? Хохот испарился с лица, словно вода с горячего камня. Рутилий помрачнел. Совсем, как Катилина. Сухими глазами посмотрел на волну белесой пыли над дорогой. Ответил с чугунной тяжестью в голосе: - Кассиан убил отца. - Почему? Марк снял гривастый шлем, прижал его к боку рукой. Сплюнул клейкой слюной на глинистую корку под ногами. - В Полисе говорят, что боги подбрасывают монетку всякий раз, когда Дей делает Дея. Но раз уж она ни разу не упала правильной стороной, то, как ты говоришь, есть о чем подумать. Я и Сивера никогда не мог понять, хоть, бывало, делил с ним один плащ и вроде знал, как облупленного. Только ничего я о нем не знал. На реке, когда мы вернулись, была настоящая резня. Бойня была. До сих пор снятся эти окровавленные кресты. Не дай тебе небо когда-нибудь увидеть такое, консул. - Легионы присягнут Люциану, если он вернется? - Если вернется. Три года в Пустыне с одной винтовкой, это тебе не у девки за сиську подержаться. На такое способен только Дей. Ставий — нет. Да и у Рутилия кишка тонка. Я так тебе скажу, консул: Северин готовил его защищать Полис. Но больше — расширять. Тогда никто не сомневался, что мы все будем клясться Люциану на оружии. То же думал и Декатлион. Чтобы Дей пришел в землю и не отобрал ее, такого еще не бывало. «Сессии судят, Деи воюют, Мары правят». Но Люциан не хотел воевать. «Это старая карта, Максим. Еще до заражения», - в таблинии на вилле в Сегрии он раскатал клеенчатую трубку с разноцветными кусками на полу, опустился на колени, вытряхнул из деревянного ящика флажки, стал торопливо расставлять их по крупным и мелким кружкам в единую линию. - «Кассиан говорит, что если идти вот так, от точки до точки, то хватит рюкзака с компасом. Кастер просто знал, где на севере остались невскрытые армейские склады. С ржавым топором не слишком-то повоюешь против огнестрела. Выйти на фризов с пятидесятым калибром — все равно, что устроить безоружным судный день. Вот такой сучий был у меня прадедушка, что правда, то правда». Максим вспоминал тот ветреный день, пока Салиний заворачивал ему тогу в особняке рядом с Судейской площадью. Люциан не остался бы в Сузах, чтобы еще раз посмотреть на чужого красивого илона. Для него илоны были невозможны. Невозможна и жизнь на вилле в Полисе. И сам дом. «Бродяги, как мы, детка, рождены бежать»*