Genesis

Одни, вынесшие много унижений и оскорблений, но еще не потерявшие ни самоуважения, ни гордости, изо всех сил старались вырваться из того места, где сами стены могли свидетельствовать о пережитом. Их ненависть к прошлому бывала невыносима, воспоминания шли следом, как свора голодных, оскаленных собак, готовых в любое мгновение остервенело вцепиться в плоть, а каждое возвращение причиняло пронзительную боль, даже если возвращались они лишь для того, чтобы отомстить или надсмеяться над прежними обидчиками. Но Марцелла никогда не думала о том, чтобы покинуть шумную, тесную улицу по соседству с Форумом и Невольничьим углом Большого рынка. Не думала, несмотря на то, что воспоминаний ей хватало. Здесь рядом был известный пятачок, где ее, двенадцатилетнюю и уже сполна познавшую грубую любовь перекупщиков, продали Ардалу, устроителю дешевых уличных представлений самого бесстыдного характера. Утонченные постановки для богатых владельцев вилл Полиса оставались достоянием театра, хотя Марцелла, тайно или явно посещавшая многие из них, находила, что постановки эти отличались от разыгрываемых у Рынка сценок лишь размахом декораций, количеством участников и обилием дорогих тканей. Чтобы опустить свою новую волоокую рабыню на четвереньки и развлечь жиреющих со скуки сенаторов зрелищем звериной случки Кассий Квинт мог задрапировать всю сцену лазурным паннонийским атласом, столь тонким и столь искусно сотканным, что целый рулон его с легкостью проскальзывал сквозь золотое кольцо. Для тех же целей Ардал в свое время с бранью и проклятиями давал лишь плешивый, потерявший пестрые цвета парфянский ковер. И публика, собиравшаяся вокруг этого ковра, от сенаторов отличалась в многократно худшую сторону. По крайней мере, в театре не запускали в рабыню огрызками или луковицами, если она не достаточно убедительно стонала. И ей не приходилось соглашаться на всех желающих за пару лишних монет. Но все же, с тенью любопытства глядя на холеных белокурых северянок, особую страсть Кассия, Марцелла не считала себя обиженной судьбой. Бывало, что Ардал избивал ее до полусмерти, бывало, что он относился к ней, как к вещи или скотине, но он никогда не бросал свою черноволосую девчонку и защищал ее настолько, насколько мог защитить. Отчасти устроитель дешевых уличных представлений был намного лучше хозяев, клеймивших или уродовавших принадлежавших им рабынь ради забавы, продававших их в Цирк или на обслугу городской гвардии или просто выкидывающих вон. Ардал всегда находил кусок лепешки для Марцеллы тогда, когда она была вовсе не Марцеллой, а Кейлин, беотийским заморышем, приведенным на продажу в Полис вместе с сотнями других рабов. В иной раз, проплывая мимо в носилках на шелковых подушках, она отводила занавески, полупрозрачные кисейные в жару и плотные в холода, чтобы посмотреть на тот самый, «детский» пятачок, с деревянных ступенек которого нескладный, худой Ардал потащил ее за веревку на шее в грязную галерею рядом с водокачкой, где скопом жили все его питомцы. Плата за Марцеллу исчислялась тысячами отчеканенных золотых кругляшей с лавровой ветвью. Ценой Кейлин были четыре позеленевших от долгого обращения, обрезных медных монеты. Познавшую грубую любовь перекупщиков, ее уже не могли продать богатому торговцу Рынка для утех. Истощенная дорогой, покрытая цыпками и грязная, словно сама трущоба, она была товаром самого низкого качества и самой скромной стоимости. Искавшие дешевую рабыню для тяжелых работ по хозяйству ремесленники или распорядители многоквартирных домов отворачивались и даже отшатывались, признавая в ней ребенка из беотийской Даны. Они требовали обсыпать ее солью или вымыть в щелочной воде прежде, чем посмотреть вблизи. Они кричали и злились, снова и снова повторяя, что все беоты дики и тупы от рождения. Марцелла не помнила их брезгливых лиц и визгливых голосов, щипков, ударов и тычков, но это помнила Кейлин. Кейлин помнила, что первым делом Ардал окунул ее голову в чан с разведенной краской, превратив жгучую смоль волос в бледно-желтые лохмы. Позже она думала, что тем самым устроитель дешевых уличных представлений хотел защитить, а вовсе не придать ей товарный вид. Искренне ненавидя его в детстве, позже Марцелла вспоминала о нем с благодарностью. Но все же, проплывая в носилках мимо «детского» пятачка, она каждый раз всматривалась в чумазые лица новых подростков на деревянном помосте едва ли не с жадностью, напрасно высматривая хищные птичьи скулы и воронову черноту густых волос. Возможно, другие рабы Полиса оказывались правы, и лишь беотам была свойственна глупая сильная привязанность к своим. Возможно, только поэтому каменное сердце наложницы Нумиция больно стиснула горячая безжалостная ладонь и выжала из него, словно из куска бесчувственного мрамора, мерцающую озерную воду невыносимой тоски. Ведь он был беотом. И его хищную, опасную красоту не могли спрятать ни мешковатая холщовая туника, ни гладко выбритые щеки, ни зачесанные на манер Полиса кудри. Как не смог спрятать Кейлин чан с желтой краской. Их сущность все равно взяла свое. Несмотря на рабство, детский пятачок и грязную галерею рядом с водокачкой. Проплывая в носилках по шумным, тесным улицам у Большого рынка Марцелла глядела и на нее. Как и прежде, за высокими арками бурлила жизнь, ледяная вода лилась на мостовую, мойщицы ругались и таскали друг друга за волосы, новые разносчики продавали сладкие лепешки с секретиками с лотков, новые девочки зазывали прохожих поглядеть на скабрезные и злые представления, где так легко обнажались тела и на все голоса высмеивались богачи и сенаторы. Переулок у галереи на миг замирал, наполняясь шелестным шепотом «Марцелла! Марцелла!», и она никогда не задергивала занавесок, благоухающей кожей впитывая жирные взгляды мужчин и женщин. Остряки с Форума и распаленные страстью юнцы кричали ей непристойные предложения или отпускали шутки, пристойные еще менее, чем предложения. Каждый желал знать, не отправился ли Нумиций прямо с их совместного ложа к праотцам и способен ли он, немощный кастрат, еще хоть на что-нибудь. Марцелла отвечала на эти выкрики так, как отвечала толпе, желавшей ее тела и вооруженной огрызками, здесь же много лет назад. Вызывая взрывы восторженного смеха и одобрительного воя. Улица лишила ее всякого стыда, а Ардал научил никогда не обнажать своих истинных чувств, что бы ни случилось. «Только покажи слабость, и — разорвут, им приятна твоя ярость, твоя боль, твоя искренность, им приятно издеваться над всем этим. Но покажи силу один раз, покажи во второй, в третий, и они станут носить тебя на руках, таковы люди, Марцелла, таков людской закон. Ничего не бойся. Или на худой конец — не показывай, что боишься, если боишься. Никого не люби, или на худой конец — не показывай, что любишь, если любишь. Все это слабости, а ты должна оставаться сильной всегда. У тебя нет возможности быть слабей, чем ты есть. Только сильней». Так говорил Ардал, в тусклом свете от сальной лампы стискивая ей подбородок пальцами-крюками и давяще глядя в глаза. Разве он не был прав? Разве, словно маленький зверек в родном логове, свернувшаяся глубоко в Марцелле Кейлин его услышала? Может быть, да. Может быть, нет. Марцелла не бежала с шумной, узкой улицы по соседству с Форумом и Невольничьим углом Большого рынка. Одни воспоминания причиняли ей боль, другие были еще больнее, но она любила толчею, живое сердцебиение Полиса, струившиеся ароматы пряностей, крики разносчиков, брань торговок, радости и горести веселых домов рядом с Цирком, толпу у галереи. Все это наполняло ее не ненавистью, а силой. Той силой, которой не хватало беотийской девочке из Даны, паршивке с рудников, брошенному зверьку. Когда ослепленный последней отведенной ему страстью Нумиций хотел увезти ее на свою виллу на побережье Понта, Марцелла со смехом отказалась. Он был похож на жалкое дитя в своей уничижительной любви, но жалеть его, предпочитавшего ползать на животе и вожделевшего сладких пыток, не входило в ее планы. У Марка Тарквина Нумиций выкупил два нижних этажа дома на тесной улице, знавшей Кейлин с первых дней в Полисе, и застелил их текучими шелками. Глупые сыновья патрициев, впервые видевшие Марцеллу на озере или в театре, простаивали под окнами часами в надежде встретиться с ней взглядом, полным вожделения и юного томления, и она не расстраивала робких, обмениваясь злыми шутками с наглыми. Их кошачья страсть забавляла ее ровно, как и их жеребячья любовь. Лютая ненависть матрон смешила. Настойчивость их сенаторских мужей становилась поводом для улыбок. Мечты рабов вызывали брезгливость. Только он не хотел ее. Ни Марцеллу, ни Кейлин. И на ложе, и у ее ног он мог говорить лишь об одном. Снова и снова. Даже замолкая. Жестоко рассказывая ему, зачем эа покупают юных мальчиков-рабов, Марцелла желала развеять эту восторженную влюбленность в идеального призрака, эту благоговейную любовь в безупречное божество, не собиравшееся возвращаться. В Полисе говорили, что слишком большой срок, что его тело давно занес песок, и ждать не следовало. Да и ждали только старый, давно выживший из ума брюзга и юный глупый беот. Ее глупый беот. Чарующая игрушка, отзывавшаяся в животе тяжестью слабость, родной мальчик. Но он вернулся. Черный от света из безжалостного ока Пустыни, заросший золотистой курчавой бородкой, не знавший ни к кому пощады, как и все из его рода, алчный до своего имущества, как и все его предки. Люциан Дей.