Genesis

Хет. Собачья кличка. Марцелла заставила себя больше не думать о нем. Арбелла был прав. Рабыням не следовало любить. По крайней мере, не так. Любовь, дозволенная в Полисе лишь столь не ценившим ее свиньям, как Нумиций или Сессий Юнна, не могла принести канарейкам ничего, кроме горечи. Марцелла не обманывала себя. Никогда не обманывала себя. Через Мария, распорядителя загородной виллы Нумициев, на весенние торжества она приказала могучему банщику подыскать для Эвники юношу посмазливей и посговорчивей, из рабов патрона. Ежегодно в дни праздников вся многочисленная свита старого развратника отбывала к затененным прудам. На ночной оргии другой ветреный юнец подарил бы канарейке то, что Эвника искала у беота, а простые наслаждения плоти стали бы ей хорошим лекарством от глупостей любви. У беота… Это была не Марцелла. Не Марцелла стукнула мускулистым паноннийцам замедлить шаг, завидев сквозь полупрозрачные занавески густую смоль собранных в хвост на макушке кудрей. Носилки плыли в шумной толпе на улице у водокачки. Мойщицы бранились. Разносчики продавали с лотков свежую зелень, кориандр и розмарин. Лучи солнца золотили вторые этажи инсул под черепичными крышами. На мокрых камнях мостовой лежала черная тень. В небе над вонью и гулом Большого рынка рассыпались стайки ласточек, предвестниц дождя. Хет с плетеной корзиной под рукой повернул к лавке Четтии. Он не взглянул на поравнявшиеся с ним носилки даже мельком, полностью занятый своими собственными мыслями. Марцелла разглядывала его несколько долгих, слишком долгих мгновений этого неторопливого плавания в городской толпе. Мальчишка. Прекрасно сложенный даже для атлетов из эфебии рядом с Форумом, он не потерял звероватую грацию охотников с берегов кристальных озер, их мягкой кошачьей поступи, и, задумавшись о своем, полностью утратил весь налет суетливого, вечно спешащего по делам Полиса. Несколько мелких завитков выбились из туго стянутого на макушке хвоста и придавали ему вид смешной и детский. Он и был ребенком, едва переступившим порог юности, еще полностью не утратившим подростковой нескладности. Но, словно в только что выбравшейся из кокона бабочке, неуверенной, расправляющей крылья — легко вспорхнуть с листа, в нем уже звучал будущий полет: ловкость, хищность, красота. Сквозь полупрозрачные занавески Марцелла смотрела на его острые скулы, на линию гладко выбритого подбородка, холмик позвонка сзади на шее, и сердце ее молчало в полной тишине. Словно целый огромный город вдруг стал немым. Пропуская стайку тонконогих мальчишек, Хет на мгновение остановился, повернул голову, скользнул по кисее носилок взглядом. В уличной тени глаза его казались совсем черными, и в них была тихая грусть. Не Марцелла. Не Марцелла подалась вперед с шелковых подушек на этот не видящей ее взгляд. Не Марцелла торопливо отодвинула разделявшую их кисею. Это глупая беотийская девчонка, будто в черной ледяной могиле, похороненная глубоко внутри, захотела его с невыносимой жадностью, едва он поднял на нее свои черные глаза. Словно никогда-никогда не было ни тех двух браконьеров, что тащили ее по берегу в лодку, ни деревянного помоста, ни веревки на шее, ни Ардала и чана с желтой краской. Только смешливая, повзрослевшая Кейлин сидела в траве у ночной студеной воды под бескрайним звездным небом гор, рядом с самым ловким мальчишкой с переправы, и плела им обоим обрядовые венки из первых весенних цветов. - Ты покупаешь хлеб у Четтии? - голос ее дрогнул. В черных глазах — быстрокрылой ласточкой — мелькнуло удивление. Не восхищение, не вожделение, не сладострастие — то, с чем и юнцы, и зрелые, и старики смотрели на Марцеллу. Только удивление. Полностью занятый своими мыслями, Хет заметил и носилки, и ее, полулежащую в шелковых подушках, лишь теперь. Скулы не тронула краска смущения. Во взгляде не появился масляный или задорный блеск. Только это удивление, что она с ним заговорила. - Да. - Ты знаешь, кто я? Он не улыбнулся, не рассмеялся, отвел глаза, словно ему вдруг стало неприятно на нее смотреть, словно он увидел ползущую к нему змею, и змея почувствовала его неприязнь, как удар палкой в живот — резкой, пронзительной болью: - Ты Марцелла, наложница сенатора Нумиция. - Кто твой хозяин? Чей ты раб? - эта боль оказалась настолько неожиданной, настолько непривычной, что она в нее не поверила, вскинула голову, так, что черная волна шелковистых волос метнулась по обнаженной спине. Неужели это было правдой? Неужели Марцеллу, смеявшуюся над толпой у водокачки, стегавшую плетью сенаторов, смотревшую в глаза Юнне, задел беотийский мальчишка. И чем? Тенью пренебрежения. Даже те, кто презирал Марцеллу, желали ее и по одному щелчку ползали перед ней на четвереньках. Этот город никогда не был другим. Но Хет смотрел на ласточек в небе над гулом Большого рынка. - Адроник говорит, что я родился свободным. - Адроник? - Кейлин внутри зашипела, словно кошка, отскочила назад, с взъерошенной шерстью, с дикой злобой в глазах, но Марцелла откинулась на шелковые подушки носилок с улыбкой, позволила краю белой паллы соскользнуть с плеча, бесстыдно полуобнажая острую грудь. - Старый сторожевой пес. Неудивительно, что ты так невинен. Он, верно, бережет твой зад, как зеницу ока, пока Люциан пробует зараженных девок на вкус. - Она видела, как Хет снова поднял глаза, но взгляд стал теперь совсем иным, полным внимания и затаенной жадности, словно Марцелла произнесла заветное слово-ключ, открывавшее наглухо запертые двери. Все в ней оборвалось, за раз, будто лопнула струна, и эхо от разрыва принесло боль еще пронзительней. Она засмеялась: - Ах, золотоголовый Люциан, любитель жесткой случки. Не иначе унаследовал свои страсти от отца. Но я всегда знала, что ему нужно. Ни разу он не ушел от меня разочарованным. - Это неправда, - Хет не отрицал, но бледный, растерянный, сделавший шаг назад, прочь, прочь от ядовитой кисеи носилок, отказывался принять, слушать, услышать. На смуглом лице, побелевшем, словно снег, отразилось самое глубокое и самое искреннее страдание, и оно обожгло Марцеллу открытым пламенем. Боль, жалившая в грудную клетку черным скорпионом, стала непереносимой. - Разве? - Марцелла засмеялась низким грудным смехом. Она лгала в то весеннее утро на улице рядом с водокачкой, и не могла не лгать: Люциан Дей никогда не ложился с наложницей Нумиция до того, как ушел в Пустыню, ибо Кейлин знала: кровь от крови тех, кто сделал беотов рабами и привел ее на деревянный помост «детского пятачка» с грязной псиной веревкой на шее, он бы с ее ложа не поднялся. Искушение было бы слишком велико. И пусть бы Марцеллу за это ждали львы на окровавленном песке арены, со своим искушением она не смогла бы совладать. Никогда. Но Люциан Дей не смотрел на нее. Возмездие должна была совершить Пустыня. Глупый беот этого не знал. Ей было больно от того, что он беот, от его черных глаз, от воздуха и ласточек в небе над Большим рынком. Ей было больно от того, что она увидела в нем то, что не случилось, и алчно, безоглядно захотела этого не случившегося. Марцелла подняла ладонь, любуясь переливом браслетов на запястье и колец на пальцах, дразня: - В благодарность в одну из ночей твой господин отдал мне эту печатку со своей собственной руки. Лавры Деев, должно быть, тебе они хорошо знакомы. Инстинктивно, машинально Хет, как зачарованный, сделал шаг вперед, обратно к носилкам, через уличную канаву, потянулся — перехватить пальцы, посмотреть, убедиться. Он любил призрака, любил несчастно, беспрекословно, точно божество, много лет, достаточно было увидеть его глаза, чтобы понять, и Марцелла торопливо отдернула руку: - Нет. Не сейчас. Ты придешь ко мне ночью, после того, как сторожа закроют ворота Большого рынка. Я хочу на тебя посмотреть.