Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что по смеху можно узнать человека, и если вам с первой встречи приятен смех кого-нибудь из совершенно незнакомых людей, то смело говорите, что этот человек хороший. («Записки из Мёртвого дома») Фёдор М. Достоевский Чем больше знаешь, тем больше открывается неизведанного. («Последний магнат») Френсис Скотт Кей Фицджеральд
Стоя в дверном проёме, который отделял коридор от условно жилой зоны, я с настороженностью вглядывалась в лицо незнакомки, на котором было запечатлено бесконечное удивления, а также некая другая эмоция, которую у меня получилось интерпретировать только после того, как я прислушалась к её эмоциональному фону. И ведь чего там только не было! И искренний шок, и робкая нежность, и даже некий эфемерный страх, который активно пытались загнать на затворки сознания. Но удивления, всё же, было больше. В противовес эмоциям отца, который посматривал на развернувшееся перед ним действо так, как зритель смотрит на сцену в драматическом театре. Конечно, не настолько же жадно, но изрядная доля ожидания и живого интереса в его взгляде точно присутствовала! И уже из одной этой картины можно было сделать соответствующие выводы, хотя бы потому, что мне редко, когда приходилось видеть Достоевского в столь оживлённом состоянии. Не говоря уже о том, что более живым он выглядел только в те моменты, когда общался со мной, а также предпринимал робкие попытки чему-нибудь меня научить. Почему робкие? Так даже невооружённому глазу было заметно, что он не был окончательно уверен, правильно ли поступал, когда, во время импровизированного игрового урока для развития памяти и внимательности (по крайней мере, он назвал это именно так), решил поставить передо мной задачу запомнить больше сотни карточек с картинками. И, что не удивительно (ибо чего он ожидал от маленького ребёнка?), подобная задача оказалась мне не под силу. Во всяком случае, с первого раза и без применения некой хитрости, поскольку отчаянный родитель показывал мне карточки исключительно с тыльной стороны, которая была покрыта одинаковым, сложным геометрическим узором. Правда, на то, чтобы справиться с этим заданием, да и вообще провернуть всё задуманное, у меня ушло целых два дня, так как мне было необходимо выгадать момент, когда Фёдор был занят в отдельно расположенной компьютерной комнате, где его частенько можно было застать, даже в свободное от работы время. Ну, я и выждала, а после – заполучила доступ к колоде, где, на обратной стороне каждой карточки, сделала едва заметные человеческому глазу (но не глазу зверя!) насечки. Так эти карточки мне и запомнились. Да и мне самой – куда уж без этого, – захотелось проверить возможности своей памяти. Правда, под конец этой эпопеи с выслеживанием и выжиданием, отец всё же раскрыл мне, что карточки были оставлены в комнате не случайно, а «незаметные» насечки были намеренно проигнорированы, ведь это, как оказалось, был ещё и урок на сообразительность. Однако Достоевский не предполагал, что я поступлю именно таким образом, так как думал, что я просто спрячу карточки подальше. И этот вариант виделся ему куда более вероятным... ...до того мгновения, пока не увидел карточки на том же месте, на котором их и оставлял, а также заметил на них едва заметные царапинки, которых не было раньше. Потому, стоит ли говорить, что после этого «задания» гордый, преисполненный воодушевлением родитель меня даже похвалил, а после – решил придумать задачу позанимательнее? Ведь надо же было заниматься со мной, чтобы развивать мой очевидный, для намётанного глаза мужчины, интеллект? Надо! Вот он и старался придумывать подобные логические квесты, да ещё и адаптировать их под обычную игру (как будто бы мне Системы с её загадками не хватало, честное слово!). Но мне нравилось ощущать его эмоции в те моменты, когда я верно справлялась со всеми поставленными передо мной хитрыми задачками с двойным, а то и тройным дном, и потому я не то, чтобы была сильно против подобного обучения. Да и мне, чего уж тут таить, интересно было, какую головоломку мне в очередной раз подкинет гений криминального мира... Так вот, когда логическая цепочка из моих мыслей пришла к единственному возможному выводу-завершению, я ещё раз окинула женщину внимательным взглядом. Но на этот раз – смотрела более пристально, обращая внимание даже на самые незначительные детали, вроде намечающихся кругов недосыпа под глазами и лёгкой небрежности в распущенных волосах, некоторые пряди которых были убраны в тонкие косички, что венчали алые ленты. И незнакомка также не скрывала своего живого интереса, однако, в отличии от меня, рассматривала не столь открыто, но куда более нерешительно, словно опасаясь спугнуть. Впрочем, я прекрасно понимала её чувства, так как с того самого момента, когда я очутилась в помещении, я инстинктивно напряглась, ощущая присутствие постороннего (пусть и, подспудно, понимала, что Достоевский вряд ли пустил бы к себе в убежище чужого, да и вообще кого-либо не заслуживающего доверия). Настороженно окинула взглядом комнату и прислушалась к своим ощущениям, которые подозрительно помалкивали. Да и, в общем-то, была готова в любой момент экстренно покинуть помещение, – так сказать, совершить преднамеренное тактическое отступление. Но до этого, к моему превеликому облегчению, не дошло. Однако перейдём непосредственно к молодой женщине: у неё была довольно бледная, молочная, практически фарфорового цвета кожа, сквозь которую виднелись едва заметные линии вен, и снежно-белые, словно подсвечивающиеся изнутри лёгкой голубизной, длинные волосы, которые завораживающим, шёлковым полотном огибали её тонкие плечи, и светлым ореолом ниспадали на диван вокруг неё. В целом, она выглядела очень молодо, имела изящные, правильные черты, и мягкий, женственный овал лица, а также пухлые жемчужные губы, и небольшой нос. И если бы мне дали несколько слов, чтобы описать эту таинственную незнакомку, то я бы сказала: Снежная Королева. Ну, или же Юкионна, если на японский манер. Снежная дева, которая словно утопала в белом, если бы не её глаза, которые ягодами спелой, кровавой вишни, выделялись на её лице, будучи обрамлёнными пушистыми, словно припорошенными снегом, ресницами. И алые ленты, струящиеся в серебряном шёлке волос. Иными словами, моя неожиданная знакомая была очень красива. Красивее всех встреченных мной женщин за обе мои жизни. Словно эфемерная, нарисованная талантливым художником прекрасная картинка к сказке о снежной девушке, которая также, как и она, по легенде, была одета во всё белое. Цвет символизирующий чистоту, невинность, нереальность. И её запах был точно таким же – освежающим, приносящим с собой тонкий аромат хризантем и зимней свежести с далёких и необъятных горных склонов. А также то самое тёплое чувство домашнего уюта с неуловимыми нотками вишни, которое не хотело отпускать меня особенно долго. Как и в тот момент, когда я впервые ощутила запах отца, но во много раз сильнее. Даже как-то роднее, что ли?.. Чуть склонив голову на бок, я посмотрела на Достоевского с безмолвным вопросом, как бы спрашивая, каким образом мне следует поступить в сложившейся ситуации. Но родитель лишь снисходительно усмехнулся, да предвкушающе блеснул своими пурпурными глазами, тем самым безмолвно намекая, что ему и самому было бы интересно посмотреть на развернувшееся перед ним представление. Так сказать, решил со стороны понаблюдать, и сравнить впечатления о первом знакомстве. И потому мне пришлось – впрочем, уже в который раз, – полагаться только на себя и на свою сообразительность... – Ка-сан? - не мудрствуя лукаво, я решила провернуть тот же трюк с ошеломлением, как и с хитровывернутым русским родителем, и затем, с ожиданием, открыто заглянула в блестящие, словно сияющие изнутри потусторонним рубиновым светом, глаза. – Ацу-чан?.. - словно не до конца доверяя своему слуху, переспросила женщина с бесконечной надеждой во взгляде. – Ка-сан, - мне было не сложно повторить, но на этот раз в моём голосе отсутствовали вопросительные интонации, и присутствовало куда больше утверждения. Всё же, моих возможностей было достаточно, чтобы определить истинность этого предположения, косвенным подтверждением которого служил запах, который у родственников всегда был схож. В особенности в тех случаях, когда это касалось родителей и детей. – Федя, так ты ей рассказал?.. - едва заметно, недоверчиво прищурившись, женщина метнула удивлённый взгляд в сторону своей родственной души. – Нет, папа молчал, как партизан во время войны, - решила вставить своё веское слово прежде, чем это сделает мужчина. – Даже про себя практически ничего не рассказывал, и поэтому мне пришлось выпытывать эту информацию у дяди Миши... - с неким неожиданно возникшим внутренним удовлетворением, и совершенно необычным, каким-то даже детским желанием пожаловаться, решила сдать скрытного родителя. Хотя бы ради установления собственной справедливости, ведь Достоевский, определённо, относился к такому типу личностей, во время общения с которыми, зачастую, нервы и терпение становились самыми дефицитным, едва ли восполнимым ресурсом. – Вот как, значит Миша-кун тоже здесь... - на мгновение вернувшись взглядом ко мне, задумчиво изрекла женщина, которой, впрочем, также, как и моему отцу, я бы не дала больше двадцати. – Федя, ты бы ни за что не стал просто так гонять своего драгоценного доктора, потому, ответь, что произошло, пока я… пока я отсутствовала? - лицо беловолосой, в одно мгновение, стало серьёзным, а взгляд багровых глаз – куда более острым, пронзительным. И явно не предвещающим ничего хорошего своей родственной душе, если тот решится что-то утаить. Однако столь разительные изменения в мимике неожиданно возникшей в моей жизни матери не сумели настолько отвлечь меня, чтобы я не обратила внимания на ту заминку, когда она хотела упомянуть причину своего отсутствия. И весьма красноречивое молчание, вместе с последовавшим следом смягчением обстоятельств, которые были явно не предназначены для детских ушей. Что-то секретное, или же – как и в случае с моим первым родителем, – не совсем законное?.. – Ну... - глубокомысленно протянул криво улыбнувшийся отец, который явно не ожидал (или он всё же сумел предположить подобный вариант развития событий?) такой подставы с моей стороны, а затем замолчал. Или же мне так показалось в первые несколько мгновений, пока до меня не дошли те чувственные бурления, которые происходили в их эмоциональном поле. Исключительно завораживающие, переплетающиеся кружевные узоры, которые прямым текстом говорили, что разговор у родителей всё же продолжился, но уже на ином, более энергетическом, мысленном плане, который им позволяла их связь, как родственных душ. – Больше двух – говорят вслух, - нет, любоваться причудливыми завихрениями чувств и эмоций двух соулмейтов, конечно, было в высшей степени интересно и не менее познавательно, однако сейчас меня куда больше волновало совершенно другое. Пусть ощущение подобной связи и было для меня новым, и оттого крайне занимательным, любопытным опытом. И потому я решила им напомнить, что у них тут, как бы, имеется целый один слушатель. Зритель, который умел думать и строить выводы, а также наблюдатель и анализировать. Дотошный маленький свидетель, которого их конспирология наводила только на ещё большие подозрения. – Ацу-чан, как ты смогла понять?.. - оставив предложение недосказанным, беловолосая перевела ставший требовательным взгляд опасно потемневших, сменивших несколько оттенков алого, глаз, на Достоевского. – Способность... - без особого энтузиазма протянул Демон Севера, подавив зарождающийся вздох. – Но ведь ей всего пять... - женщина явно была очень удивлена неожиданно открывшимся фактом. – Федя, ты же сказал, что с ней всё в порядке... - а затем, когда её мысли дошли до этой темы, опасно прищурилась. – Ну, если исключить зарождающуюся фобию и паранойю из-за развешанных по всему приюту камер, то со мной действительно всё хорошо, - решила вставить своё веское слово, пусть и понимала, что встревать в столь нагнетающую атмосферу беседу – чревато. Но, право слово, когда мне ещё представится такая возможность, да ещё и на абсолютно легальной основе (что сказать, соблазнительные мысли о том, чтобы разбить эти шедевры инженерного и технологического промысла, с некоторых пор, стали посещать меня всё чаще), избавиться хотя бы от части камер? Всё же, как я уже успела заметить, к словам этой женщины, которая, по совместительству, являлась ещё и моей матерью, Достоевский неохотно, но прислушивался. И потому упустить столь удачно выпавший шанс, с моей стороны, было просто кощунством! – Правда, папе не нравится моя способность, и он отказывается говорить почему, выдумывая совершенно нелепые причины и обоснования. – Они не нелепые, ведь твоя способность действительно опасна для тебя, - упрямо поджав губы, мужчина хмуро свёл брови к переносице, находясь при этом под пристальным, пронзительным взглядом своей родственной души. – Она не опасна для меня, ведь я не могу навредить себе, - и вновь наш разговор с отцом на эту тему грозил перерасти в настоящую словесную перепалку. – Ты ведь не можешь навредить себе собственной рукой. Хотя, нет, это был, определённо, плохой пример... - окинув задумчивым, наполненным подозрением взглядом родителя, с которого могло статься провернуть и такое, чтобы доказать мне обратное (ведь причинённый вред может ограничиться и царапиной, или каким проколом от иглы, так как серьёзность повреждений озвучена не была, да и вообще не оговаривалась!), я обречённо покачала головой. – Дети, давайте не будем ссориться, - сдержанно, однако очень мелодично, тихо рассмеявшись от столь нелепой ситуации, которая развернулась перед её глазами (а в том, что мой спор с Достоевским выглядел иначе, я очень сомневалась!), женщина вновь стала серьёзной. – Я очень хочу услышать всю историю с самого начала. В особенности часть о твоей способности, Ацу-чан, - одарив меня ласковой, ободряющей улыбкой, беловолосая приглашающе постучала рукой по свободному месту на диване рядом с собой. – Хорошо, - едва заметно кивнув, я медленно, но не ослабляя бдительности, настороженно приблизилась к этому материальному воплощению сказаний о снежной деве, с которой у меня, внешне, ассоциировалась мать. – Но, для начала, может, давай познакомимся? - не скрывая отразившегося в голосе волнения, я вопросительно склонила голову на бок. Что сказать, учитывая мой опыт общения с гениальным родителем (который, если бы не моё присутствие, мог бы круглые сутки проводить, сидя за компьютером в специально оборудованной для этого комнате), я вполне оправданно полагала, что личность женщины, с которой его связала сама судьба, была не менее оригинальной, чем его собственная. И потому, для начала, я решила познакомиться, ведь слишком хорошо помнила, какое неизгладимое впечатление на меня произвело раскрытие инкогнито одного скрытного русского родителя. А для этого было необходимо, хотя бы, услышать имя своей, как оказалось, матери. Так сказать, чтобы после у меня даже не возникало подобных вопросов... – Как ты уже заметила, я твоя ка-сан, малышка Ацуши... - стоило мне только приблизиться достаточно близко к беловолосой, как меня тут же заключили в крепкие объятия, которые оказались неожиданно приятными, и в какой-то мере даже успокаивающими, пропитанными столь трепетным душевным теплом. Всё это было настолько необычно, что я даже позволила себе расслабиться, пусть, первоначально, и была напряжена (правда, в основном, из-за той резкости и скорости движений, с которой она оказалась в непосредственной близости от меня). – Мне действительно очень жаль, что ни я, ни твой помешанный на компьютерах отец, не смогли появиться в твоей жизни раньше. Не могли смотреть, как ты растёшь, наблюдать за твоим развитием. Что я не смогла полноценно научить тебя говорить. Не успела научить читать хирагану и первые кандзи. И потому я могу только надеяться, что ты сможешь простить меня и своего непутёвого папочку, мой маленький снежный котёнок... Каждое слово неожиданно возникшей в моей жизни родительницы было буквально пропитано сожалением, а также настоящим коктейлем из самых разнообразных светлых эмоций, и щемящей, отдающей чем-то болезненным, нежности, которая смогла пробить меня – впервые, за многие годы, – на слёзы. И не то, чтобы я возражала против этого, ведь эта женщина-сказка была до безумия искренна в своих порывах, а также действительно очень сильно боялась, что я её оттолкну. Но я просто неподвижно стояла, глотая тихие слёзы и уткнувшись носом в её шею, ведь думать сейчас – особенно сейчас! – мне ни о чём не хотелось. – Я бы очень хотела, чтобы ты ещё раз назвала меня ка-сан... - её голос дрогнул, а спина едва уловимо задрожала, что натолкнуло меня на отстранённую мысль о том, что не я одна тут развожу сырость. – Но я пойму... если ты не захочешь. Тогда, можешь называть меня Татсухимэ. Шибусава Татсухимэ. Или Химэ-чан... Несмотря на то, что голос женщины был тих, меня вновь проняло от охвативших её эмоций. И это чувство было настолько сильно, что я даже не сразу обратила внимание на осторожные шепотки интуиции о том, что похожее имя я уже где-то слышала. И, вроде бы, оно даже каким-то боком относилось к оригинальной истории этого фантастического мира. Но сейчас явно был не самый подходящий момент, чтобы я потрудилась ухватиться за это ускользающее чувство. Схватить и потянуть, словно тонкую ниточку от целого полотна, которое привело бы меня к кружеву новой, заплетающейся самыми невероятными узорами, истории. Ведь я и так понимала, подозревала с того самого момента, когда ко мне пришло осознание степени причастности к моей жизни Достоевского. Предчувствовала, что моя судьба была просто обречена быть нетривиальной. А также подспудно ожидала, что и остальные мои родители просто не могут быть столь преступно-обычны на фоне самого Демона Севера. – Ка-чан... - я знала, что просто не смогу отвергнуть эту беловолосую красавицу, которая с такой трепетной нежностью прижимала меня к себе. Просто не смогла бы её оттолкнуть, даже не ощущай я того болезненного тепла и переживаний, с которыми она осторожно, но достаточно крепко, вцепилась в меня, словно опасаясь отпускать. Словно я была для неё истаявшим видениям, которое неоднократно от неё ускользало, и которое мучительно-горько не хотелось терять вновь. – Да, Ацу-чан, теперь твоя ка-сан ни за что тебя на оставит... - не сдержав заметного облегчения в голосе, выдохнула беловолосая, спина которой ощутимо расслабилась, а плечи опустились, словно с них, в один момент, сняли всю неподъёмную ношу этого бренного мира. Впрочем, я бы не особенно удивилась, если бы всё было действительно так, ведь, как известно, дети для многих матерей – лучшее, что случалось в их жизни... – И теперь ты тоже будешь здесь жить, как и папа? - этот вопрос, который волновал меня не меньше, чем род деятельности собственных родителей, был первым, что пришёл мне на ум после того, как я (да и не только я) более-менее успокоилась и сумела совладать со своими чувствами. – Я очень постараюсь, мой маленький котёнок, но, в отличие от твоего папы, мне нужно ходить на работу. Но это не значит, что мы не будем видеться, ведь я всегда буду стараться вернуться как можно скорее, чтобы провести время с тобой и твоим папой, хорошо? - отстранившись, Татсухимэ положила свои руки мне на плечи, и с надеждой заглянула мне в глаза в поисках ответа. – Угу, - я только и могла, что согласиться с этим утверждением, ведь понимала, что от моего ответа мало, что зависит, кроме состояния сидящей передо мной матери, которой, своим положительным ответом, я могла подарить только облегчение. Чтобы каждый раз, когда, в будущем, ей придётся уходить, она не чувствовала себя виноватой. По крайней мере, так сильно. – Получается, ка-сан, ты работаешь в другой стране? - но и не затронуть столь щекотливый вопрос я просто не могла. – Мне приходится часто путешествовать, - уклончиво ответила женщина, взяв меня на руки, и посадив на диван рядом с собой. Так, чтобы я, наконец, смогла увидеть и реакцию Достоевского, который с мягкой, чуть насмешливой полуулыбкой, наблюдал за метаниями своей родственной души. – Ты – дипломат? - однако это не означало, что я собиралась отказываться от своих попыток выудить ещё хоть немного сведений, раз с одним русским родителем не получилось. Всё же, я слишком хорошо понимала, что, в моей ситуации, любые, даже самые незначительные сведения, были очень важны, и могли стать решающими в составлении полной картины моего положения в этом мире. Особенно на фоне уже вырисовывающихся перспектив, где путь в языковую школу был теперь для меня точно закрыт... – Практически, - натянуто улыбнувшись, уклончиво ответила беловолосая, бросив неопределённый взгляд в сторону Фёдора. – Но почему ты так решила, Ацу-чан? - а затем, не скрывая явственного интереса, который отразился в её мелодичном голосе, спросила. – Ну, пусть папа и не хотел мне ничего говорить о тебе и то-сане, но он упомянул, что вы – сильные эсперы, - начала своё неспешное повествование под заинтересованный взгляд матери, и выжидающе-предвкушающий – своего гениального русского родителя. – Однако, пусть о существовании людей с особыми способностями и не принято говорить открыто, это не значит, что никто не знает об их существовании. Ведь даже здесь – в приюте, периодически появлялись такие дети, но им всё объясняли, и предупреждали, чтобы они не сильно распространялись о своих особенностях. Правда, всё это рассказывалось достаточно громко, и потому здесь об этом не знают, наверно, только младенцы... - начав с небольшого предисловия, я продолжила свой рассказ: – И, как можно предположить из принципов классовой градации общества, эсперов, наверняка, также можно разделить на группы по уровню силы. И уже из этого должно следовать, что сильные одарённые, как высокопоставленные чиновники и должностные лица, должны иметь некоторые ограничения, а то и запреты, связанные с передвижением между странами. Ну, военная мощь государства там, и всё такое… - я неопределённо повела рукой, пытаясь выразить своё затруднение тем, что я, в силу недостачи информации, не могу в полной мере выразить все свои домыслы. – И, соответственно, чтобы получить разрешение на выезд за приделы страны, нужно быть политиком, дипломатом, либо военным. Или же воспользоваться окольными путями, ведь, как говорили умные люди: кто ищет – тот всегда найдёт... На протяжении всего повествования оба родителя сохраняли напряжённое молчание, которое разбавлялось попеременно вспыхивающими чувствами в их эмоциональном плане, который вновь начал подозрительно резонировать, что означало наступления нового витка их безмолвных дебатов. Мысленной беседы, в которую я, пока, не решалась вмешиваться. Да и, не сказать, чтобы испытываемое ими удивление было таким уж плохим. Скорее ожидаемым, ведь его отсутствие было бы, как минимум, подозрительно, не говоря уже о максимуме. – Я не буду спрашивать, откуда ты взяла эти выводы, Ацу-чан, - бросив пристальный взгляд в сторону Достоевского, (который, судя по испытываемым ей эмоциям, уже успел занять первое место в списке подозреваемых), что смотрел на свою родственную душу с неожиданным превосходством – словно решил таким образом объявить ей о своей безоговорочной победе, честное слово! – женщина тяжело вздохнула, тем самым продемонстрировав просто феноменальную сдержанность и силу воли. – Но почему я, к примеру, не могу быть военной? - проигнорировав очевидный, пусть и едва слышный смешок со стороны мужчины, Шибусава с интересом посмотрела на меня. Правда, при этом её взгляд был подозрительно похож на тот, которым меня одаривал сам русский родитель в первые минуты нашего знакомства; был таким же пристальным и выжидающим, но достаточно напрягающим и неуютным, если рассматривать его со стороны инстинктов. – Выправка... - всего одно слово, но какой эффект недоумения оно произвело. И если Фёдор только удовлетворённо хмыкнул, одарив Татсухимэ своей привычной, мягкой всепонимающей полуулыбкой, то вот беловолосая заметно нахмурилась. – Ацу-чан, сюда приходили военные? - судя по её напряжению, женщина явно что-то недопоняла, ведь никак иначе я не смогла бы объяснить то, с какими эмоциями она посмотрела на главу «Крыс Мёртвого дома» своими багровыми глазами, которые, в тот момент, словно засветились изнутри потусторонним, опасным светом. – Эм, ну, некоторые люди из военных, иногда, появляются здесь, чтобы усыновить или удочерить ребёнка... - мне пришлось буквально на одном дыхании выдать это предложение, так как мне решительно не понравилось то, каким многообещающим, можно даже сказать – плотоядным взглядом, женщина одарила черноволосого. И ещё больше напрягало то, как взвились в тот момент мои инстинкты, которые, до этого светлого момента, только и делали, что недвусмысленно помалкивали. А это уже наталкивало на мысли о том, что слово «военные», по некой, пока ещё неизвестной мне причине, являлось для неё своего рода триггером. – Вот как... - женщина (впрочем, и не только она одна) заметно приободрилась, стоило ей услышать столь животрепещущие, а также успокаивающие её довольно эмоциональную натуру, сведения о моей жизни в этом месте. – Это очень хорошо, Ацу-чан, но я надеюсь, ты не будешь против, если я немного поговорю с твоим отцом? Понимаешь, у меня накопилось к нему много вопросов... - а затем обратилась ко мне с лёгкой полуулыбкой, которая чем-то неуловимо походила на ту, которую обычно демонстрировал Достоевский, когда хотел существенно усложнить чью-то жизнь. И это настораживало, пусть я и, не сказать, чтобы стремилась особо препятствовать их внутрисемейным разборкам. Не доросла ещё для того, чтобы становиться между двумя гигантами мира эсперов (а в том, что и моя мать также имела непосредственное к этому отношение, у меня сомнений даже не возникало; не иначе, как интуиция, совмещённая с тем самым чувством, что где-то её имя я-таки слышала, решила подать свой знак)! – Не против, - я только лишь покачала головой, понимая, что вопрос был сугубо номинальным, так сказать – заданный чисто ради приличия, ведь благоверные решили начать свой мысленный диалог даже не дожидаясь моего ответа. И, судя по всем косвенным признакам, мнения их существенно расходились. Потому мне было не трудно предположить – исходя из тех страстей, которые кипели в эмоциональном плане, – что их разговор обещал затянуться. И так как я была на неопределённое время предоставлена самой себе, то я решила также не терять столь драгоценной возможности, и заняться куда более продуктивным делом, а именно – просмотром того сообщения от Системы, которое всё это время настойчиво пыталось привлечь моё внимание, тем самым только ещё больше распаляя мой интерес. Так что окошко оповещения я открывала со всё нарастающим предвкушением, да и, всё равно, заняться чем-то, да надо было, пока родители (судя по прошедшему разговору и, в целом, достаточно взвинченному состоянию матери) проясняли для себя некоторые моменты моей жизни и той обстановки, в которой мне приходилось взрослеть...***
Поздравляем, вы открыли описание одного из скрытых титулов! «Дочь Белой Ночи»
В этой жизни вам повезло родиться дочерью самой Шибусавы Татсухимэ – специального агента по урегулированию международных вооружённых конфликтов среди одарённых, а также признанной обладательницы одной из самых опасных способностей в мире, которая сотрудничает только с высшими представителями ООН и Европола! +10 к интеллекту; +10 к ловкости; +10 к интуиции. +10% к скорости роста интеллекта и интуиции; +20% к скорости овладения иностранными языками; +20% к скорости овладения навыками скрытности; +5% к вероятности случайно встретиться с сильным эспером; +0,001% к вероятности, что случайно встреченный эспер окажется кем-то из Трансцендентных. P.S.: Быть дочерью столь одиозной личности, которая способна, при желании, взять за горло верхушку Мирового правительства, конечно, звучит обнадёживающе, но так оно только звучит...***
И что я могла сказать, после прочтения столь занимательного чтива? Ну, для начала, то, что мне уже что-то не так сильно хочется знакомиться с третьим родителем. Не после раскрытия столь, мягко говоря, шокирующей информации (а также после известия, что едва ли не каждый тысячный человек, которого я встречу, будет являться сильным эспером, а то и неким Трансцендентом, про которых я не слышала вообще, а Система что-то не спешила распространяться на эту тему!), которая заставляла обстоятельно так задуматься над тем, а доживу ли я, с таким-то мало обнадёживающим набором вероятных встреч, до двадцати? Или хотя бы до восемнадцати, чтоб успеть застать расцвет Вооружённого Детективного Агентства и Портовой мафии. А ведь с открывшимися перспективами вероятность преждевременной кончины возрастала буквально по экспоненте. И это ещё мягко говоря! Всё же, не на такое я надеялась, встречаясь с матерью, определённо не на такое. Хотя, кто его знает, может, это и к лучшему. Ну, если мыслить более глобально, ведь на планете существует немало эсперов, одарённых мощными (а иногда и вовсе – ломающими все представления о существующей реальности!) способностями, а там, кто его знает, что может однажды взбрести им в головы! Так что в этой Вселенной лучше обладать некоторым набором навыков, чтобы, в случае чего, и отбиться можно было... ...или тактически отступить. Если совсем уж прижмёт. И в этом мне должна помочь моя способность, которая, даже навскидку (и как было показано в истории некого отражения параллельной реальности), даёт некоторое преимущество над другими эсперами. Ну, если её освоить, а боевые навыки – которые всё равно, рано или поздно, приобрести придётся, – как следует подтянуть. Практически с самого начала. Ведь что навыков сражений, что опыта, у меня было не так, чтобы много. Если не считать, конечно, азы уличных драк и умения кидаться кинжалами (которые, хорошо, если попадали через раз!). Но они, как я справедливо полагала, мало чем могли помочь в настоящей схватке. Да и я не в сказку попала, и потому считала очень сомнительным, что мой враг будет стоять на месте и смиренно дожидаться, «а когда же, Ацуши, наконец, соберётся с духом?». И потому отчаянные времена требуют не менее решительных действий... ...которые становятся на порядок безопасней, если у тебя под боком есть несколько опытных знакомых, что могут тебя научить. В особенности, если эти самые знакомые ещё и связаны с тобой родственными узами. – Ка-сан, пап, - я решила действовать сейчас. Так сказать, пока у меня не закончился запал, и пока я не начала более подробно анализировать столь внезапно забредшую в мою голову идею (а также, чтобы не начала увиливать потом, когда до меня дойдёт вся величина того... мм-м, в общем, всего, на что я так неосмотрительно собиралась подписаться). – А вы сможете научить меня драться?.. И красноречивое молчание, которое потонуло в затягивающейся тишине, под слаженным безмолвным удивлением родителей. Эмоцией, которая сменилась молчаливым пониманием в аметистовых глазах Достоевского, и горьким смирением – в рубиновых Татсухимэ...