***
— Что это? — Маяк на Амруме. Пирог оказался отменно вкусным, чай — ароматным, а тепло двоих юных хозяев дома — приятным и успокаивающим. Сейчас Тайп разглядывает фотографии на стене в комнате Тарна. Обычная обстановка, обычные лежащие под столом и на стуле носки. На окне — синие занавески, и вся стена напротив кровати — в фото. На некоторых Тайп угадывает маму Тарна, обнимающую своих тогда ещё совсем маленьких детей. Есть фотографии, где Тарн только с сестрой. Но нет ни одного кадра, где бы Тарн и Танья были запечатлены со своим отцом. Взгляд Тайпа привлекает картинка с маяком. Величественный. Стоящий на высоком холме. Спасительный источник света. А внизу — ревущее море. — Так, — лицо Тайпа принимает задумчивый вид, — это и есть твоя мечта, я прав? Тарн прикладывает ко рту палец: тссс. Тайп понимающе кивает: молчу. Его рабочая униформа. Такие ненавистные Тайпу черные джинсы и белая футболка. — Это… Это ты на работу приготовил? Прости, но неужели ты так ничего и не понял? Долго ещё ты будешь наступать на одни и те же грабли, Тарн? Наверное, уже и с Пи’Саном договорился о свидании? Это ведь он тебя пихнул в этот прибыльный бизнес?! — Потише ты, Танья уже спит. Тарн отворачивается к окну, а опять не сумевший сдержаться Тайп не осмеливается подойти к нему. Только слышит: — А что Пи’Сан? Пи’Сан… Пи’Сан даже не был моим первым мужчиной. — А кто — был? Сколько же боли сейчас поражает голос Тарна. — Ты уверен, что хочешь знать? У Тайпа всполохи жгучего света перед глазами. «Папа любит меня» «А мой мальчик скучал по мне?» «Папа, прошу тебя, только не здесь…» У Тайпа звон в ушах и сердце чешется от собственных чудовищных догадок. — Тарн?.. Зияющая чернота в глазницах. — Тарн… твой… — Тайп даже не знает, как теперь вслух произнести это слово. — Это он… он? Кажется, Тарн едва успевает дойти до своей кровати, чтобы не рухнуть на пол. Это лицо… Лицо не живого человека. Это восковая маска. Такие посмертные слепки делают с мертвых, чтобы сохранить очертания их лика. Но это не живой человек. Перед Тайпом сейчас — не семнадцатилетний юноша. Перед Тайпом — сгорбившийся на краю постели дряхлый столетний старик. — Тарн… Ты скажи что-нибудь, — Тайпа как ветром сносит с места, он уже сидит рядом. — Просто скажи, что я кретин, что как только мне в голову могло такое прийти!.. Умоляю тебя, скажи это!.. Скажи это мне! А он понимает, он понимает, о ком я? Я же так и не сказал это слово… Но Тайп зря сомневается. Тарн все понимает. — Видишь ли, Тайп, — хрипит Тарн на выдохе, — разная она… отцовская любовь. — Любовь?! — шипит Тайп сквозь нас начинающие душить его слезы. — Любовь?!.. Ладони захлопывают лицо Тарна. Тайп с силой отрывает их от него, накрывает скулы Тарна собственными руками и прижимается к восковому лбу своим: — Ты хоть понимаешь, Киригун, что я теперь до конца жизни от тебя не отстану! Ты это понимаешь?! Слезы Тарна горячат ему щеки, смешиваются с его собственными: — Тогда мне надо постараться побыстрее ее закончить… Тайп сильнее жмется к нему лбом, их лица обоюдно расплываются перед глазами: — Я тебе просто втащу сейчас за такие слова! — Втащи, я заслужил. Тайп до рези под веками жмурится, а затем со всей силы обнимает этого несчастного и крепко прижимает к себе. То, с чем приходится жить Тарну, расцветает на переднем плане его сознания, как ощущение близкого толчка в автомобильной аварии, за исключением того, что удар все равно настигает, машина разбивается, и он сидит среди руин и разбирает осколки. Горе калечит. Обоих.***
— Ты прости, что я опять об этом… Но в голове не укладывается. Как такое вообще возможно?.. Молча просидев в объятиях Тайпа не менее получаса, чувствуя, как ладони гладят его по спине, успокаивая, Тарн как-то неощутимо для обоих оказывается на спине, а не отпускающий его от себя Тайп так и остаётся рядом с ним, лишь крепче обвивая руками. — Мне было четырнадцать, когда не стало мамы, — они лежат сейчас так, что могут видеть глаза друг друга. — В один из вечеров мой «безутешный» отец пришел ко мне в комнату и лёг рядом… Поначалу, — Тайп слышит, как вновь начинает пропадать голос Тарна, — поначалу просто гладил меня, все приговаривал «я же люблю тебя… мне очень не хватает нашей мамы… ты же утешишь любимого папу». Хуже всего… хуже всего осознавать, что я правда ещё любил его тогда. Потом его приходы стали повторяться… Я сам тогда плохо что соображал… А он все трогал и трогал меня. — Почему ты не оттолкнул его… Тебе же не четыре было, а четырнадцать… Ну, дал бы ему по морде. Он, конечно, с виду мужик крепкий. Но все же? Почему… Почему ты никому не рассказал об этом? Его же судить нужно! Ни к тебе, ни к Танье подпускать нельзя было. И уже давно… Он же… Он же тебя насиловал? — Я знал, что ты скажешь это, — Тарн опускает взгляд, вернее, попросту не выдерживает сейчас взгляда Тайпа. — Почему не оттолкнул? У меня в голове тогда полный раздрай был… Мамы только-только не стало, и я — веришь-нет — сначала подумал, что он просто хочет утешить меня и найти это утешение во мне. И так все одно на другое наложилось… Танья плакала все дни, я сам старался держаться до ночи, а потом словно плотину прорывало… Так что, когда он пришел ко мне в первый раз, я даже ничего не понял. Только много позже, когда отрицать было бессмысленно, — а я ведь по наивности все убеждал и убеждал себя, что папа правда просто любит меня… — когда руки его без стыда хозяйничали между моих ног… тогда искать оправдания ему уже не имело смысла. И убеждать себя, что все это лишь кажется мне… Я сам, Тайп, сам дал ему зелёный свет. Сам все позволил. Я сам виноват в том, что отец стал моим первым мужчиной… и даже сейчас не может оставить меня в покое. — Неправда, это он… это не ты! Это он воспользовался ситуацией, воспользовался твоим состоянием убитого горем ребенка! Тарн качает головой: — Ты спросил, почему я никому не рассказал? А как вообще было кому-то признаться, что твой собственный отец творит с тобой такие мерзости?.. И потом — Танья. Что бы с ней было? Стала бы она чуть старше и узнала, какое грязное, жалкое ничтожество ее брат? Ну… Привлекли бы его… а мы? Оказались бы по разным детским домам? А у меня никого, понимаешь, никого нет кроме нее! Она — единственное живое напоминание о матери и самый важный для меня человек на свете. Так что пока мне нет двадцати лет… Я не могу забрать ее от этого чудовища. Там будет легче. Дождусь ее совершеннолетия, буду знать, что она крепко стоит на ногах, и исчезну из ее жизни. Рано или поздно она ведь все узнает… И про мою работу тоже. А этого я просто не вынесу. Тайп уже не плачет. Только, не отрываясь, смотрит на мечущийся по сторонам взгляд Тарна. — Я знаю, для тебя это все дико… Но что я мог тогда сделать? Как бы абсурдно это не звучало сейчас, но он же мой отец… А я… я просто грязное безвольное существо, до сих пор пытающееся выполоскать из себя яд этой отцовской любви в руках других мужчин. Вот кто перед тобой, Тайп… — Я знаю, кто передо мной, Тарн, — Тайп тянет ладонь к лицу юноши и сгибом пальцев смахивает слезы с его подбородка. — Бедный, несчастный ребенок, которого искалечил собственный отец. Самый лучший старший брат на свете, всего себя отдающий заботе о сестре… Не удивлюсь, если даже косички ты ей заплетаешь сам, — Тарн тихонько смеётся сквозь слезы. — Вот, я прав, да… А ещё, — здесь, впервые за вечер, Тайп отводит взгляд, — очень красивый и добрый парень, который никак не хочет признавать, что по-настоящему нравится другому парню. — Не за что… Не за что мне нравиться другому, Тайп. — Что ж… Раз не за что, значит, будем считать, что нравишься вопреки всему. Тайп ухитряется оказаться лицом совсем близко, его губы вот-вот коснуться губ Тарна, но эти самые губы шепчут ему: — Нет, Тайп… Не надо. Прошу тебя. Тайп кивает. Он знает. Он обещал. Он никогда не сделает ничего против воли Тарна. Он никогда не воспользуется им, как это делали, — десятки? Сотни? — раз до него. — Тарн, — Тайп кладет голову ему на плечо, чувствуя, как поверх ее Тарн опускает свой подбородок. — Ты только пообещай мне никогда ничего с собой не делать… я знаю, ты сказал, что важнее Таньи у тебя никого нет… Но знай же, Тарн Тара Киригун, знай, что ты очень важен мне. И это не временное увлечение… И не опухоль, которая рассосётся под лазером. Это… — Это жалость, Тайп. Ты просто слишком добр ко мне. — Нет, Тарн, не жалость. Здесь другое. Хоть ты и не желаешь этого признавать. Какое-то время молчат. Каждый думает о своем. А на деле — об одном и том же. — Если хочешь… Если можешь, конечно… Побудь со мной до утра. Он… Он только к обеду вернётся. Тайп закусывает губу — чтобы только не разреветься: — А я не знал, как попросить об этом… Ночной ветер едва колышет занавески. Тарн дремлет, согревая дыханием край волос у лба. Тайп не спит. Тайп думает. Он словно бы отматывает пленку с событиями сегодняшнего дня назад и в который раз пересматривает все по новой, кадр за кадром. Он спрашивает сам себя: смогу ли я? Вот теперь, когда Тарн открылся мне, когда заставил самого себя озвучить то, что хотел бы навсегда забыть… Смогу ли я? Быть честным. С самим собой и окружающими. Нет, все же, себе он давно признался. Он уже долгое время не отрицает, не убеждает себя, твердя «я — не гей». Но как быть с другими? Мама Тайпа, как ему кажется, имеет догадки на этот счёт, отец… Вот здесь сложнее. Близкие друзья знают. Но его футбольная команда, одноклассники, преподаватели, другие родственники, помимо родителей… Не только ради Тарна и своего зарождающегося чувства к нему, но и ради себя, хватит ли у него сил быть самим собой? Тайп не знает, что ждёт их завтра. Но сегодня Тайп обнимает Тарна одной рукой, закрывает глаза и улыбается в темноте. Сегодня Тайп решает быть другим. Сегодня Тайп решает быть храбрым.