Our golden years

Who was born in a house full of pain. Who was trained not to spit in the fan. Who was told what to do by the man. Who was broken by trained personnel. Who was fitted with collar and chain. Who was given a pat on the back. Who was breaking away from the pack. Who was only a stranger at home. Who was ground down in the end. Who was found dead on the phone. Who was dragged down by the stone. Who was dragged down by the stone. (Тот, кто родился в доме, полном боли. Тот, кого научили не идти наперекор. Тот, кому приказывали, что делать. Тот, кто был сломлен вымуштрованным персоналом. Тот, на кого надели цепь и ошейник. Тот, кого одарили шлепком по спине. Тот, кто оторвался от стаи. Тот, кто посторонний дома. Тот, кто в конце истёрся в порошок. Тот, кто найден мёртвым у телефона. Тот, кто камнем утащен на дно. Тот, кто камнем утащен на дно.) Зацикленный гитарный рифф вновь растворился в шипении, а гранёный местами исцарапанный стакан, проворачивающийся в пальцах, вновь опустел. — Поставь ещё раз, — стрельнул он взглядом в умолкший граммофон за спиной у натирающего посуду бородача. — И обнови, — отсалютовав пустым стаканом. — Извини, парень, мы уже закрыты, — обвёл тот погруженный в полумрак бар. Все стулья покоились на столах ножками вверх. — Да и хватит с тебя. Лучше и не скажешь. Но хера с два ему будет указывать какой-то тип в замызганном баре. Даже если этот тип владеет этой обрыгаловкой. — Так нравится Pink Floyd? — Будто они старые приятели, поинтересовался тот, и с трудом формулирующийся изможденными извилинами остроумный посыл далеко и надолго с дребезгом треснул. — Просто обожаю, — теперь с него точно хватит. На барную стойку со шлепком легла стопка банкнот — подсчитывать было лень, стул скрипнул, а затем скрипнула и дверь с подвешенным над ней долбящим прямо по вискам колокольчиком. Мимо пронеслось желтое такси, и из-под угодившего в рытвину колеса его окатило смешавшейся с грязью Лондона дождевой водой. Похуй. С этим омерзительным деньком уже почти покончено. Почти. По сравнению с тем, что его ждёт, вымокшие в луже джинсы, саднящие раны на костяшках и ушиб ребра, от которого под майкой расползались синие узоры, покажутся цветочками. Он бы с превеликим удовольствием пропустил все эти ненужные формальные тыканья мордой, как щенка, в мочу и отправился отсыпаться. В мини-ни-разу-не-«мини»-баре вроде оставалась полупустая бутылка джина. Но если он не покажет свою уцелевшую морду, потом огребет ещё сильнее. Через тянущую боль в кисти — блядь, неужели и запястье повредил? — он вытащил из пачки Мальборо сигарету и, прислонившись лопатками к кирпичной стене паба, скурил её за три затяжки. Теперь он всегда курил только так — быстро, не жалея лёгких и словно за ним гнались, а ему просто случайно выпала фора в пятнадцать секунд. Пятнадцать секунд. На шестнадцатую на узкой лондонской улочке с отражающим тусклый свет фонарей тротуаром, по которому ветер гонял оторвавшиеся листовки, раздался гулкий хлопок. И когда прозвенел колокольчик, владелец бара уже не застал у входа засидевшегося после закрытия посетителя. Странного посетителя, пытавшегося расплатиться с ним за первую порцию виски золотой монетой, а потом просивший по кругу ставить один и тот же альбом Pink Floyd «Animals». Бармена звали Хью. Он бросил учебу после средней школы и ушёл работать, чтобы прокормить своих младших сестёр, когда матушку подкосила болезнь. Он брался за всё, что попадалось под руку. Работал портовым грузчиком, уличным сапожником, помощником пекаря, несколько раз жизнь вильнула его в сторону, о которой он никогда не хотел бы вспоминать. В итоге она завела его, отчаявшегося истощившегося мальчишку, на крыльцо бара с медным колокольчиком. И следующие десять лет под крылом старика, державшего этот бар, он выполнял всю жизнеобеспечивающую «Хромую клячу» работу. От уборки до ведения бухгалтерии. А когда старик умер, к нему явился мужчина в костюме и зачитал завещание — по нему следовало, что паб переходит к Хью. Этот бар значил для Хью всё. Был его святилищем. Так что у него были свои строгие правила. Хороший алкоголь, всегда свежая еда, никакой попсовой музыки и никаких подозрительных посетителей. Благо габариты позволяли — если в его святилище вваливался еле держащийся на ногах персонаж, Хью вежливо просил поискать того другое место. Вежливо Хью просил только два раза. И показавшийся на пороге пару часов назад парень подходил под описание нежеланного гостя по всем параметрам, но когда Хью его увидел, в нём что-то ёкнуло. Промокший до нитки, бледное с острыми чертами лицо, явно резко недавно осунувшееся и тронутое свидетельствами физической боли. А во взгляде свидетельства боли душевной. Этот паренёк, на вид лет двадцати, так напомнил Хью его самого, что он просто не смог вышвырнуть того под проливной дождь. Да и парень этот, если исключить граничащие с хамством надменные повадки, особо не буянил. Чем-то он напомнил Хью ещё и бродячего пса, над которым знатно поиздевались дети. Изначально добродушного, но потерявшего веру в людей и озлобившегося. Поэтому Хью налил ему виски и не беспокоил, даже когда все посетители уже разошлись. К тому же Хью тоже любил Pink Floyd. Лондон в последнее время нагонял на него тоску с задержавшимся, прям как этот парень, сезоном дождей. Небо было хмурым, одежда пропахла сыростью, а в воздухе то и дело витало что-то тревожное, предвещающее не только очередной ливень. Но Хью не любил вдаваться в размытые рассуждения, будь то политика или странные предчувствия. Он был человеком дела, реалистом. Всё внимание он уделял тем вещам, которые от него зависели. То есть пабу и семье. И, расправившись с первым, он повернул ключ в замке и отправился домой, где ему нужно будет прочитать дочке перед сном сказку о мальчике, которого похитила злая волшебница, поразившая невинное сердце осколком, и храброй девочке, отправившейся на поиски, чтоб спасти его. Однако, прежде чем убрать ключ в карман, Хью всё же поднял глаза к черному беззвездному небу и почему-то вспомнил о парне ещё раз. Пусть с ним всё будет хорошо. С третьего раза закрыв калитку — злоебучие крючочки! — он прошаркал тяжелыми ботинками по придомовой дорожке и, убрав с лица липнущие пряди, вдавил что было сил по звонку. Бесящая трель отдалась за глазницами и в каждой комнате коттеджа, а затем послышался слоновий топот. Можно было и не поправлять куртку. Он только и успел, подпирая дверной косяк, натянуть приветливую улыбку, как его за грудки втянули внутрь и приложили о стену. Теперь ещё и жирные пятна от пальцев-сосисок очищать. — Поттер, задай свой вопрос, пока я не прибил этого ушлёпка, — прогремел Грюм, приставив к его горлу палочку. — И побыстрее, а то у некоторых изо рта воняет, — усмехнувшись. Сохатому отчего-то было не смешно. Мракоборцу тем более. — Что ты подарил мне на мой первый день рождения в Хоге? — Бровь поползла вверх — серьезно? — и тот пожал плечами, а Грюм вдавил палочку ещё сильнее, выкатывая свои глазёнки. Моргана, в чем проблема принимать душ хоть раз в день? — Пфф, я такую хрень не запоминаю, — на самом деле это был набор по уходу за метлой с автографом Джоселинд Уэдкок. — Да, это точно он, — качнул головой Джеймс. — Грюм, убери палочку, это Бродяга. Наконец-то! — Спасибо, — отряхнулся Сириус, поправив полы косухи. И опять зря. Его взяли за шкирку и зашвырнули в кухню. — Спасибо?! Ты, молокосос, сорвал операцию! — Разошёлся мракоборец. — Аластор, не повышай голос в моём доме, — встал из-за стола Поттер-старший. Сириус послал тому приветственный кивок. — Кто повышает, Флимонт? Это мой ласковый шёпот. — Грюм усадил его на стул, а затем упёрся мясистыми ладонями в подлокотники так, что он непроизвольно вжался в спинку. Очевидно, для некоторых ещё и «личное пространство» пустой звук. — Что тебе было велено, Блэк? — Отсиживаться в кустах? — Фыркнул он, поймав суровый взгляд Сохатого. Бесит. — Так ты это видишь? Мы три месяца ждали этого донесения! Ты хоть понимаешь, насколько вампиры мнительные?! Он согласился встретиться только потому, что твоя фамилия какого-то наргла в этом мире что-то да значит! — Да я сам не в восторге… — Молчать, — выпрямился тот и затыкал в его переносицу толстым указательным пальцем. — Если я сказал стоять на посту хоть неделю напролёт, ты будешь там стоять. Скажу сидеть в кустах, будешь сидеть, пока мхом не порастешь. Что произошло, а? Кто-то рядом сказал кодовое слово? — И от этого издевательского тона Сириус впился короткими ногтями в деревянный подлокотник. Послать Грюма как за здрасте. Но не хотелось выливать из себя всё дерьмо при Флимонте. — Мне осточертело возиться с детишками. Ты отстранён, Блэк. Проваливай с глаз моих! — Достаточно, Аластор, — вклинился Поттер-старший. — Ты вправе принимать решения, касающиеся операций, но решения, кому оставаться в этом доме или проваливать из него, принимаю я. Тебе самому не помешает вернуться к себе и проспаться. С донесением разберемся завтра. Грюм просверлил того своими глазами на выкате, затем его, Джеймса и, похоже, еле удержался, чтобы не сплюнуть на пол. — Понаберут по объявлению! — И дверь за мракоборцем захлопнулась. Сириус зажал рот ладонью, чтобы скрыть ухмылку. Это было неосмотрительно, Сохатый заметил ссадины и вздохнул. — Пап, мы пойдем наверх? — Конечно. На сегодня с нас всех достаточно, — раздалось за спиной вместе со скрежетом ножек стула об пол. Судя по замигавшим глазам Джеймса, они там морзянкой обсудили его персону. Ну, не в лицо и ладненько. Хотя, если его сейчас всё же уведут наверх, пальцы в его переносицу ещё потыкаются. — Вообще-то, уже поздно, так что, с вашего позволения, я тоже вернусь к себе, — поднялся он с вежливым поклоном Флимонту, но Сохатый, быстро сориентировавшись, вытащил его к основанию лестницы. — Фиг тебе, а не позволение. Тебя где носило? — Закричал шёпотом тот. — Мы чуть с ума не сошли. — Зачем? Как будто в первый раз, — небрежно отмахнувшись и чуть не поморщившись от спровоцированной движением острой боли. — Так что произошло? Грюм прав? Ты что-то услышал? Кодовое слово, блядь. До смешного… — Я ослышался. Один торгаш на выходе из таверны сказал «оборотное зелье», мои чувствительные ушки уловили только начало, — Сохатый многозначительно поджал губы. Тошнило уже от этой многозначительности. — Зато его чувствительные ушки потом много чего наслушались. — И ты его отделал? — Указал тот на поврежденную руку. — Нет, — размял он запястье. Зараза, Сохатый же потом не отвяжется. — До меня докопалось несколько маглов, — «по пути в бар» опустим, — хотели обсудить какие-то их выборы. Приятные ребята. Посчитали друг другу рёбра. — Бродяга, так не может продолжаться... — Пфф, как отстранили, так и восстановят. Им пользы от моей фамилии больше, чем вреда от характера. — Я не об этом. Да знаю я! — Всё, Сохатый, — отшагнул он. — Я жив, цел, огрёб от Грюма и хочу спать. Передавай Лили «привет». — Сам ей и передашь, — дёрнул за рукав Джеймс и потащил его вверх по лестнице. — Тебя надо подлатать. Из этого дома никогда так просто не удавалось свалить. Не хочешь, чтобы с тобой обращались как с ребенком, не веди себя как ребёнок, — сказал ему как-то один ублюдок. И вроде прекрасное логичное наставление. Только сказано оно было зарёванному Сириусу, когда ему было лет шесть, и он не хотел оставаться под присмотром кузины, от скуки бреющей его каждый раз налысо, если ей надоедало измываться над домовыми эльфами. Ничего удивительного, что урок он так и не усвоил. Он вёл себя как ребёнок, Сириус понимал. Эта маска была ему впору. Капризничай, ёрничай, отшучивайся — рано или поздно окружающие устанут и махнут рукой. Или откупятся от тебя, чтобы ты заткнулся и не путался под ногами. С детьми положено обращаться соответствующе — их не слушают, с их мнением не считаются, их хвалят, если они не высовываются. С третьим Сириус немного проебался, зато по первым двум пунктам проходил идеально. Когда люди не воспринимают тебя всерьез, можно говорить и делать что хочешь. Никто не полезет в прогнившую душу, не будет всматриваться в истощившуюся суть. Удобно же. Однако это не значит, что он сам не пытался содрать эту приклеившуюся маску со своего лица. Когда-то пытался. Когда-то почти получилось. Но ключевое здесь «приклеившуюся». Намертво. Она въелась, стала второй кожей. Она была его единственным механизмом защиты. А вот себя от окружающих или наоборот — уже вопрос на засыпку. Если её сорвать — непременно с мясом, по-другому не выйдет, — то, что потечёт наружу, будет разъедающей всё вокруг кислотой. Поэтому с ней безопаснее для всех. Либо, иногда Сириусу правда так казалось, под ней обнаружится только зияющая дыра. И этот вариант пугал даже больше. Что от него самого уже ничего не осталось. Эта маска — последнее его достояние, помогающее вставать по утрам. Выходить из дома. Вести беседы. Строить из себя члена Ордена. Член Ордена. Без смеха сквозь слёзы не произнесёшь. Он ушёл из дома, отказался от привилегий, чтобы вступить в Орден, бороться с тем, что олицетворяет его род. А в итоге его только за эти родовые привилегии и приняли. Напоминая каждый божий день, что он — Блэк и, кроме этого, ничего собой не представляет. Держат как ценный экспонат на полке, используют, посылают на переговоры с неопределившимися, к какой стороне примкнуть, волшебниками или нечистью. Он может сражаться, блестяще сдал пресловутые Ж.А.Б.А., непревзойдённо владеет боевыми заклинаниями, а Грюм клал на это с прибором. — Бродяга, просто ты важный ресурс для Ордена. — Просто мне не доверяют. И это тоже, — прочлось тогда в отведенном взгляде Сохатого. Но тут, как бы ни раздражало, Сириус сам исчерпал кредит доверия. План, цель, стратегия, субординация — всё отходило на задний план, стоило где-то рядом мельком пронестись «кодовому слову». И когда он запорол третью полевую операцию, его мягко попросили свалить нахрен на скамью запасных. В принципе, Сириус тоже бы себе не доверял, и сегодняшний день только добавил аргументов в копилку Грюма. Естественно, признать правоту мракоборца вслух Сириус никогда не соизволит. Много чести. К тому же псих в жизни не признает, что он псих. — Так больно? — Нажала Лили в эпицентр гематомы на рёбрах. Это такой вид садизма? — Ничуть. — А здесь? — Просунув руку за спину и надавив возле позвоночника. Везде больно. И пинающие его толпой маглы ни при чём. — Тем более. — Она выгнула бровь. — Нет, Эванс! Ради Мерлина, я в порядке, — попытался он подняться, натягивая обратно майку. — А ну сидеть! — Надавила Лили своими тонкими ручками на плечи, провалив его снова внутрь кресла. — Ничего серьезного, но надо обработать, — и зачерпнула из банки какую-то не внушающую доверия желеобразную мазь, шлёпнув зелено-коричневый шматок на место ушиба. — Сохатый, твоя женщина меня лапает, — поиграл он бровями. Оба шумно выдохнули. — Ты походишь на жалкий труп, так что я не ревную, — без намёка на сарказм ответил Джеймс, подпирающий подоконник. А Эванс, будто специально, усилила нажим, размазывая по нему вонючее снадобье. — Всё, — закончила она делать из него мумию, кинув бинты в саквояж. — Тебе нужно будет самому обрабатывать рёбра и руку ещё два дня. Утром и вечером. Справишься? — Даже не знаю... такая непосильная задача, — округлил он глаза и наконец опустил майку. — Сириус! — Топнула она ногой, всучив банку. — Да понял я. — Эванс в последнее время выглядела не лучше, чем его только что описал Сохатый. Так-то каждому можно было дать ту же характеристику. Но с тех пор, как Юфимия заболела, к ряду их забот в Ордене прибавился ещё и поочередный круглосуточный уход за миссис Поттер. Лили неплохо поднаторела в колдомедицине, и теперь здесь обосновался подпольный медпункт для членов Ордена. — Спасибо, Лили, — вырубил он все язвительные ноты и кивнул следящему за ним Джеймсу. — Ну, теперь мне точно пора. — Ты можешь переночевать здесь. Необязательно… — Обязательно, Сохатый, — прервал он на полуслове, зная, что последует за этим «необязательно». Необязательно быть одному в этот день. Необязательно топить себя на дне бутылки. Необязательно казаться сильным в окружении друзей. Необязательно отказываться от помощи. Пройденный этап. Они через всё это уже проходили. Попытки разговоров, которые не лечат. Попытки выплакаться в жилетку, которая оставалась сухой. Всё это пройденный и бессмысленный этап. А так он хотя бы не будет омрачать их гнёздышко своей недовольной рожей. Вдобавок, ему физически было тяжело находиться рядом с Эванс, встречаться с её изумрудными глазищами, смотревшими на него с неуместной жалостью и жадным желанием устроить сеанс психотерапии, включающий плетение косичек и упаковку салфеток. Но она путает его кое с кем другим, кого лишилась. С тем человеком, с которым она могла секретничать за кружечкой чая у камина. Сириус не пьёт чай, не обсуждает свои проблемы, и они с Лили никогда не были лучшими друзьями. У них дружба на расстоянии или, если угодно, через посредников. И Сириусу она гораздо больше нравилась, когда вышагивала по Хогвартсу, гордо делая вид, будто ей не мешает вцепившийся в её лодыжку Сохатый. А теперь они живут вместе. Вместе отправляются на миссии. Вместе смотрят на него как на сломанную старую игрушку, которую нужно исправить. Они оба ошибаются. Сириус не сломан, нет. Он просто бракованный. И вроде одно и то же, но поломку можно починить. Брак же стоит списывать в утиль ещё на производстве. Слегка качнувшись после выматывающей пуще разговоров аппарации, Сириус взбежал по лесенке и потянул тяжеленную дубовую дверь дома на площади Бедфорд. Банка мази сразу полетела в ящик со всяким хламом, где она останется вплоть до сноса этого здания через десять лет, и он, пройдя через парадную, завернул в зал к дрессуару в десять раз старше его, в котором были выставлены образцы всех видов пойла. Закончившегося пойла. Но родненькая бутылка джина дожидалась на верхней полке, как он и предполагал. Оттуда же Сириус достал хрустальный стакан с утолщённым плоским дном, поставил его на резной узкий комод, а затем, оценив количество жидкости в бутылке, забил на стакан и приложился к прохладному горлышку. Ну вот. И никаких бородачей, решающих, когда там с него хватит. Да и Сириус верил в целительные свойства джина намного сильнее, чем в какие-то мази, от которых всё дьявольски чешется. Он пил не так много, как можно подумать, взглянув на французский сервант, заставленный пустыми бутылками, но сегодня сама Моргана велела. Сегодня Сириус праздновал. А к празднику полагается алкоголь, музыка и закуски. И, пританцовывая под уже выученное гитарное соло с запрокинутым мистером Гордонсом, он проплыл в направлении кухни проверить, как поживают повесившиеся в холодильнике мыши. Да так и застыл на пороге, едва не выронив бутылку. — Не помню, чтобы я высылал приглашение. — Мне не нужно приглашение. — Так считаешь только ты, Макдональд, — сделал он ещё один глоток на этот раз побольше и, пройдя внутрь, повис на дверце, повернувшись к ведьме задом. Раз никто не соблюдает манер, он тоже не будет. К удивлению, вместо дохлых грызунов он обнаружил милейшую кастрюльку с прикрепленной к ручке запиской. — Это от Марлс. Она просила напомнить, что ты не пират в пятнадцатом веке, чтобы заработать цингу, питаясь одним вяленым мясом. — Что ещё за «цинга»? — Ммм, ну, передай ей «спасибо» и то, что она зануда, — захлопнув холодильник. — Нормально я питаюсь. — Джином? — Кивнула Макдональд на бутылку. — Три раза в день, — с фирменной улыбочкой, от которой та всегда закатывала глаза. — Мэри, ты знаешь, я не прочь, чтобы твои ножки щеголяли по моим коврам, но сегодня… — он провёл языком по зубам, подбирая, как бы помягче выразиться, и, может, от усталости, но ничего не придумал. — Честно… шла бы ты отсюда. У подруги не дрогнул на лице ни один мускул, и она, не впечатлившись, пожала оголённым плечом. — Именно поэтому я здесь. — Ладно. Тогда я уйду, — обрушил он бутылку на лакированный стол, — пожалуйста, оставайся сколько пожелаешь. Два этажа в твоём полном распоряжении. — И куда ты собрался? — Прилетело в спину. — Все заведения закрыты. Или решил слоняться по Лондону в поисках очередных бухих скинхедов? — А Сохатый оперативен, — вырвался ядовитый смешок. — Это он тебя прислал? — Мэри упрямо сложила на груди руки. — Неважно, но если выбирать между тобой и скинхедами… — притворился он, будто раздумывает, — да, выбор очевиден. Он намеревался сделать уверенный шаг по направлению нахер, как Макдональд развернула его за локоть, припечатав лопатками к стене с велюровыми обоями. — Сириус, хватит, — вперилась она своими сапфировыми глазами, от которых невозможно увернуться. — Тебе нужно поговорить. — Нет, Мэри, — еле сохранял он учтивый тон. — Это тебе нужно поговорить. Сохатому, Эванс, Марлс — вам всем так и неймётся поговорить. Почему никто не учитывает, что хочу я? — И что же? Удиви меня. — Я хочу, чтобы от меня все отвязались со своей непрошенной заботой. И ты в том числе, — выдохнув ей практически в лицо. — Не удивил, — изогнула она тонкую выщипанную бровь, и Сириус, прыснув, сбросил её руку и пошёл к выходу. Даже разговоры о разговорах выматывают. Неужели всем больше нечем заняться? — Оттого, что ты нас отталкиваешь, мы не перестанем пытаться помочь! — Вновь остановил его на полпути возглас. Ну, сама нарвалась. — Это не помощь, — медленно повернулся он к сверлящей его с другого конца коридора Макдональд и так же медленно двинулся на неё. Пластинка как раз закончилась, и можно было понизить голос. — Вам просто кажется, что это ваш дружеский долг. Вся эта альтруистическая херня в духе «мы-тебя-выслушаем-Сириус», «тебе-нужно-выговориться-Сириус». Словно, если мы будем мусолить эту тему, всем станет легче, и всё станет по-старому, — заглянул он в её поблескивающие в полумраке излишне накрашенные глаза. — Так вот, Мэри, ничего не станет. А вам всем просто некуда приткнуть свои нереализованные амбиции быть полезными, — та сомкнула челюсти, отчего пунцовые губы слегка надулись, и Сириус, подавшись вперёд, ведомый всплеском сучизма, ностальгии и, видимо, не до конца удовлетворённой потребности получить по морде, провёл пальцем по нижней губе, чуть размазав помаду. — Хочешь быть действительно полезной? И когда кожи коснулось горячее дыхание, планку окончательно сорвало, и он, подхватив Мэри за обвившие его без промедления бёдра, вжал её в стену, а сам вжался в податливые пухлые губы. Макдональд была относительно лучше джина. Не так била в голову, но и похмелье после неё не наступало. И она была мягкой. Чересчур мягкой. Несмотря на колючий нрав, в постели она любила, чтобы с ней обращались нежно. А Сириус каждый раз давал ей понять, что за нежностью пусть обращается к кому-нибудь другому. Их секс не про это. Не про нежность, ласку или чертову любовь. Он про опустошение через переизбыток. Когда льёшь красное вино в стоящий на краю стола бокал до тех пор, пока он не сорвётся вниз и не разобьётся. Когда грубость почти переступает тонкую грань жестокости. Когда прелюдия — лишь никому не сдавшийся фарс. Когда болевые точки становятся эрогенными зонами. И вопреки желанию, он никогда — никогда — не помогал. Как и джин. Ничего не помогало. Пустота образовывалась на доли секунды, а потом восполнялась с процентами. Льющейся через край ненавистью, прожигающей внутри незарастающие бреши. День за днём их прибавлялось всё больше. Так, что удивительно, как он, затягиваясь ненавистными Мальборо, не пропускал дым из россыпи отверстий по всему телу. Он так чертовски устал от этой боли, которая ничем не заглушалась. Немного притуплялась физической, алкоголем или мимолётными незапоминающимися оргазмами — и на этом всё. Устал отрывать листы календаря на кухне. Устал искать в толпе одно единственное лицо. Устал бояться случайно встретить его за углом и нарочно прислушиваться к разговорам в том же Лютном переулке, надеясь уловить одно единственное имя. Устал от кишащих паразитических мыслей в голове. От обещаний, которые он, оказывается, выдумал. Ему ведь никто их не давал. Почему тогда он уверен, что слышал их? Сколько должно пройти времени, чтобы эта усталость отступила? Перестала пожирать его заживо. Ему же было легче. Несколько месяцев он упивался только ненавистью к себе, наслаждался подаренной ремиссией, но стоило утром взглянуть на поганый календарь, болезнь вернулась на своё место в каждую клетку износившейся плоти. Он практически не спал. Он так давно не спал. Не дышал полными лёгкими, словно кислород, и правда, пропускался через незаметные дыры. Словно прокуренный орган отказывался работать в полную силу, истосковавшись по определенному родному запаху. Не такому приторно-ягодному, как духи Мэри, которыми он сейчас задыхался, уткнувшись в её шею. Не тот запах. Не та шея. Не те руки, что обнимают. Вообще всё, блядь, не то! И какого, собственно, хрена она его обнимает, а вместо стонов доносится ласковый успокаивающий шёпот? — …пройдет, всё пройдёт, — невесомое прикосновение вдоль позвоночника вызвало приводящую в чувство судорогу, и Сириус, рвано выдохнув, оттолкнулся и от стены, и от Мэри, поправив ей задравшееся выше положенного платье. — Прости, — всё, на что хватило дара речи. Он проплёлся снова в кухню, забирая со стола оставленную бутылку. Глоток. Ещё один. Мэри наблюдала за ним, прислонившись к арке. — Я помню, мы договаривались это прекратить. — Ничего, мы вовремя остановились. Договор в силе, — она отобрала у него джин и тоже сделала внушительный глоток, чуть не поперхнувшись. — Мерзость. Но теперь ты не пьянь, налакивающаяся в одиночку. Думаю, надо… — а Сириус её уже вновь не слышал, уставившись на движущиеся припухшие губы. Просто всё его напускное отчуждение вмиг растворилось, потеряло смысл, и собственные губы зашевелились отдельно от затуманившегося сознания. — Два года… — прозвучало его голосом. Макдональд застыла. — Сегодня два года. — Сапфировое море налилось сожалением, но теперь Сириуса оно не бесило. — Где он? — Я не знаю. — И он, кивнув сам себе, прикрыл веками уколотые будто сотней мизерных иголок глаза и под её пристальным взглядом обогнул стол, пройдя к дальней стене, где висел однодневный календарь. — Сириус, он вернётся. Он же обещал. Легкое движение руки, и календарь рухнул в мусорное ведро. — Он нихрена не обещал.