Our golden years

Как алмаз во тьме ночной…

Встречный ветер ласково покалывал скулы, оставляя на молочной коже недопустимый для чужих глаз румянец. Древко, зажатое меж бёдер и в ладонях, подчинялось её воле и разрезало воздух на виражах. А внутри разливалась такая глупая радость свободы, подаренная полётом. Обернув восьмёрку вокруг возвышающихся над полем колец, метла замерла высоко над землёй, и розово-коралловый рассвет пропустил первые лучи, коснувшиеся нижней половины лица, прикрытого козырьком из тонких пальцев. Пора было завершать её личную маленькую блажь, пока гостиную не заполнили такие же ранние пташки. Крутое пике. Прыжок на украшенную каплями россы лужайку. Заклинание, подчистившее улики. И никому и в голову не взбредёт, что школьное имущество покидало раздевалку сборной Слизерина по квиддичу. Переодевшись в кашемировую мантию, предназначенную для поздней осени, она выбрала самый длинный обратный путь — через трибуны — и взбежав по лестнице, обернулась на уже вовсю купающийся в свете восходящего солнца просыпающийся нагой стадион. Как делала каждый раз. — Да… этот вид стоит того, чтобы пожертвовать сном, — принёсся с дуновением мечтательный вздох. Лёгкая улыбка на лице стала немного самодовольной. — А ведь сны под утро самые яркие и зрелищные. — Поле взаправду прекрасно, — вынула она серебряную спицу из угольных волос, которые волнами упали на лопатки, и крутанулась навстречу подпирающему перила лестницы высокому блондину. — Когда на него не брызжет потом четырнадцать гоняющихся за мячиками мальчишек. — Туше, — разошлись чувственные губы в несмущающейся задорной улыбке. Сине-бронзовый галстук был неподобающе расслаблен. Как и поза. — Но я говорил не про поле. Она кротко вскинула бровь. Не принимая комплимент, но давая понять, что он от неё не укрылся с самого начала. — Доброе утро, Уильям, — прошла она мимо вниз по ступенькам. Умышленно не спеша. — Ещё нет, — и обвившаяся вокруг талии рука развернула её, осторожно прижав к перилам. — Сначала твоя часть уговора, иначе у меня не будет выбора. Только вообрази, какой шум поднимется, если все узнают, что главная леди Слизерина, сама мисс Блэк, — наигранно округлил тот сине-зеленые выразительные глаза, — тайком седлает метлу и рассекает по квиддичному полю. Сплетники Хогвартса этого не переживут. — Что ж, светлая им память, — ухмыльнулась она. Уилл, изображая нестерпимые страдания, запрокинул голову. — Не хочешь сжалиться над ними, сжалься надо мной. Ты даже не представляешь, как тяжко топать сюда в полшестого утра, чтоб поймать тебя с поличным, — похлопал Олливандер светлыми пышными ресницами, и она, таки сжалившись, припала к его щеке до сих пор сложенными в ухмылке губами. Невесомо провела ими чуть левее и так же дразняще чмокнула в дрогнувший уголок. — И это всё?.. — предельно раздосадовано. — Ты мухлюешь. — Ровно настолько и тянет твой вялый шантаж, — перекинула она локоны назад, ступая на нижнюю ступеньку из его объятий. Шаг за шагом, чувствуя его не отводящийся взгляд и продев руки в рукава мантии. Пожалуй, уже можно было признать Уильяма Олливандера своей второй личной маленькой блажью. Приятная своим безрассудством прихоть. Секрет, дарующий острые ощущения наравне с полётом. Она не заблуждалась на его счёт по отношению к ней. Уилл изначально понимал суть предмета своих чувств и чётко знал дозволенные границы, которые эти чувства не должны переступать. Однако с каждым шагом, с каждой новой встречей её охватывало подозрение, что это она заблуждалась на свой счёт. От простой блажи не было бы так трудно уходить. — Вальбурга, — негромко позвал когтевранец, и когда она обернулась на последней ступеньке, ещё дарующей им укрытие в проёме, тот уже стоял на одной повыше. Она подгоняюще, но не без заинтересованности кивнула, и Уилл, отогнув полу мантии, выудил из внутреннего кармана пучок мелких лиловых соцветий. А затем вставил цветок в её внутренний карман. — Это вербена бонарская, — опустив глаза, — просто оберег, — а также символ любви. Конечно, Вальбурга знала об этом. — Она бы пошла тебе в волосах, но… — пожал он плечами. — «Но», — согласилась Вальбурга и, перед тем как развернуться, положила ладонь на его зардевшуюся шею и, потянув на себя, «выполнила уговор» второй раз. Уже не мухлюя. К главным дверям улыбка была полностью укрощена. Вывалившаяся из них и не досчитывающая ловца, который остался на стадионе, сборная Когтеврана разбилась в стороны об ледяной взгляд, и она прошла внутрь. Не оглядываясь, не сбавляя шагу и про себя усмехаясь их растерянным физиономиям. — Не рановато ли для моциона? — Не отрываясь от разложенного на коленях фолианта, прохладно пожелал «доброго утра» Ал, стоило ступить в гостиную. Вальбурга машинально повела головой и упустила момент для своей реплики, сама не понимая, что её смутило. Голос младшего брата показался ей грубее должного. Не тон. Тембр. Он выглядел, словно его тронула тень куда-то подевавшихся лет, а когда Альфард поднял-таки взгляд, она разглядела обосновавшиеся вокруг голубых глаз ранние морщинки. — Всё в порядке? — Нахмурился тот, и она, зажмурившись, встряхнула головой, но открыв глаза, увидела уставившиеся на неё светло-серые. Из зеркала. Наверное, переизбыток свежего воздуха, — удивившись про себя. Увлажнив яркие от природы губы, не нуждающиеся в помаде, и кончики локонов, она поправила мантию. В дверь ненастойчиво постучали, и Вальбурга, уже намереваясь предоставить ванную в пользование соседкам, всё же отпустила ручку и вновь повернулась к своему отражению. Она бы пошла тебе в волосах, — пронёсся приглушенный голос. Пальцы потянулись к внутреннему карману, нащупали пригретый у груди цветок и… В её ладони оказалась увядшая голая ножка соцветия. — Какая мерзость, — фыркнули справа. Что? Зубчики вскинутой вилки подсказали направление, куда был адресован комментарий. И Вальбурга проследила за траекторией, где парочка гриффиндорцев как раз завершили трапезу вульгарным десертом из языков друг друга. — Всё, аппетит испорчен, — кинула прибор на тарелку Розье. — А ты чаще смотри на стол Гриффиндора, Друэлла, — включаясь в беседу, повернулась она к будущей невестке, — тогда проблемы с фигурой тебя точно не коснутся. — Ты так находчива, Вальбурга, — раболепно заявила сидящая напротив брюнетка. Они с Друэллой переглянулись насмешливыми искорками, и та спрятала глаза в тарелке. — Верно подмечено, Эйлин, — подалась вперёд Розье, — находчивости нашей леди Блэк не занимать… — и пока Друэлла восстанавливала веру в свои слова таскающейся за ними Принц, Вальбурга мельком выискала чуть дальше за столом Альфарда, убедившись, что тот выглядел на свои положенные шестнадцать лет. Показалось. — …только чего стоит, да? — Перехваченный лукавый взгляд стрельнул на её левую руку, держащую кубок. Вернее, на значащееся на безымянном пальце кольцо из платины с голубым бриллиантом. — Орион постарался, — поиграла та бровями. — Пфф, умоляю. Если бы его выбирал Орион, кольцо сошло бы за якорь. Выбирала его maman, и слава Мерлину, — отпила она ещё один небольшой глоток тыквенного сока и поднялась с лавочки, — у неё хотя бы есть чувство вкуса. — И всё же жаль… мы могли обменяться старшими братьями, — переступила лавку Друэлла, пристраиваясь рядом. — Вдруг Поллукс передумает? Вы всё-таки троюродные брат и сестра. Вальбурга с лёгкой руки могла бы завалить её под обломками вряд ли бы уложившейся в головушке Розье информации. Например, сказать, что отец вовсе не настаивал на их союзе, и она таки могла выйти замуж за брата Друэллы. Это был её собственный выбор — не в пользу Ориона. В пользу фамилии. «Вальбурга Розье». Увольте. Она родилась и умрёт как Блэк. Могла бы указать, что Друэлла далека, как лампа от солнца, от понимания, каково нести вес этой фамилии, но тут, думается, Сигнус успеет разъяснить ей, что к чему. Могла бы изложить весь свой план, не соотносящийся с классическим пониманием брака. Ей не нужен сильный мужчина, который откинет на неё непроглядную тень, годящуюся только для того, чтобы помалкивать в ней, да рожать наследников. Всё всегда было и должно оставаться в подчинении её желаний, и инфантильный слабохарактерный Орион прекрасно вписывался в этот план. Пока он пудрит носик и накрахмаливает свою мантию в Шармбатоне, она уже сделала себе имя в Магической Британии. И когда перед их парой будут распахиваться узорные двери, на всех языках будет именно: Это же Вальбурга и Орион Блэк! Не наоборот. Но до тех времён есть ещё парочка лет, а сейчас у неё есть возможность разбавить свои будни щепоткой сладкого каприза. Глаза, следуя за мыслью, вскользь метнулись в противоположную часть Большого зала, где располагался стол Когтеврана, и выцепив светлую макушку, похолодели. Внимание Уилла было всецело поглощено какой-то непримечательной серой мышью, по-плебейски размахивающей руками и вещающей нечто, что он находил, очевидно, предельно забавным. Волна поднявшегося отвращения потревожила лишь одну единственную черточку на лице, и она уже хотела вернуться к разглагольствующей о чём-то, как всегда не стоящим разглагольствований, Розье, как взгляд привлёк взрыв бурного смеха за столом Гриффиндора. И Вальбурга споткнулась, словно пропустила ступеньку. Среди привычных лиц, пять лет маячащих на фоне, она увидела то, что показалось ей откуда-то знакомым. Черные волнистые волосы до плеч, светлые глаза, черты собирающиеся в реминисценцию портретов, развешанных на Гриммо. Вдруг возникший из ниоткуда новенький расплылся в широкой улыбке, и на его переносицу забрались мелкие морщинки. Такие же, как появлялись у неё — в те редкие моменты, когда улыбка была искренней. — И кто он? — Я… — напрягла она память, казалось, вот-вот намеривавшуюся выпустить на волю заточенное в ней имя. Она точно знала его имя. — Я не знаю… — Не знаешь? — Силой развернул её голову стальной бас. — Мне подсказать тебе, Вальбурга?! — Ударил по столу отец, и она, инстинктивно отклонившись, привстала. — Сядь! Поллукс, словно разозлившись на себя за проявленную лишку эмоций, выдохнул, провёл ладонью по седым волосам и, переплетя узловатые пальцы, подался вперёд. Она же осознала, что её собственные пальцы с силой сжимали подлокотники кресла. И абсолютно не осознавала пройденный путь до этого кабинета. — Он — плевок, — исказились высушенные благородные черты. — Плевок в лицо, на который я не собираюсь закрывать глаза. Я на многое их закрывал, Вальбурга, но я не потерплю, чтобы меня оскорбляли в моём доме! — Вновь снизошёл тот до громоподобного рёва. — Прости, отец, я немного не поспеваю за твоей мыслью, — непроизвольно натянувшимся тоном. Поллукс, откинувшись в излюбленное старинное кресло, качнул головой и призвал эльфа, велев подать эрл грей. Естественно, домового немедленно прогнали после выполнения поручения. — Тебя не растили самонадеянной дурой, поэтому прекрасно ты поспеваешь, — отставил отец чашку, сделав один смягчающий тон глоток. — Я достаточно баловал твой ум, лично напитал его, и тебе хорошо известны подоплёки человеческих душ. Меня не волнует, как ты забавляешься с ними за пределами этого дома, Вальбурга, но кем ты себя возомнила устраивать свои игры здесь? Менять партнёров в менуэте с жениха на любовника, — и чашка в её руках дрогнула, стукнув о верхний ряд зубов. — Ты думала, я не замечу, чьё лицо под маской? — Откуда… — Ты моя дочь! — Ударил Поллукс по столу так, что она опять осеклась. — Я знаю о тебе всё. Ваши личные отношения с Орионом меня не касаются, но подвергать помолвку риску на публичном балу ты не имеешь права. В нашем обществе нельзя допускать разговоров. Одно обронённое слово, и они разнесутся как зараза, загубят репутацию. Скажи, жалкая интрижка, тешащая самолюбие, стоит твоей репутации? Стиснув зубы и проглотив наставления, Вальбурга выждала минутку, необходимую отцу, чтобы вернуть лицу естественный цвет. И окинув неизменный с самых её ранних лет кабинет, выдающий педантичную натуру родителя, возобновила зрительный контакт, припорошенный лукавым вызовом. — А если это любовь? — «Любовь», — взметнув ухоженные седые брови. — Не могу припомнить ни одного раза, когда в наших дискуссиях всплывало это понятие. Хорошо… тогда давай копнём глубже, — очевидно, принял тот вызов. — Любовь безрассудна, смиренна и жертвенна, Вальбурга. — По-моему, мой поступок был весьма безрассуден, — хмыкнув, отхлебнула она чересчур крепко заваренный чай. — Разве не об этом ты, отец, и толкуешь? — В основе твоего поступка лежит раздутый апломб и ничего более, — неприятно парировал Поллукс. — Ты считаешь, что способна обмануть всех и выйти сухой из воды, удовлетворив жажду амбиций. Но если бы обман раскрылся, ты бы поручилась за свою «любовь»? Перечеркнула бы всё, чему тебя учили, забыла бы о своих стремлениях, отреклась бы от веры? Вот где безрассудство и смирение. Ты расчетлива даже в своём сумасбродстве. — Уильям принадлежит чистокровному роду, отец. Олливандеры, как и мы, значатся среди «Священных двадцати восьми». Моя вера не под угрозой, — вскинув подбородок, — и я никогда не ставила её под сомнения. — Даже тут у тебя всё просчитано, — сыто указал тот на её главный просчет. И Вальбурга, не желая признавать поражения, приосанилась. — Раз ты так настаиваешь на своём, то что насчет жертвенности? Как отец, я желаю своей дочери только добра и не стану стоять на пути у великой любви. Выходи за Олливандера, — взмахнул отец рукой, снова откинувшись на стёганую спинку. — Откажись от величия, свяжи свою судьбу с будущим изготовителем палочек. Не могу обещать, что буду навещать своих внуков, мостящихся в каморке над лавкой в Косом переулке, но я всецело готов тебя поддержать. Если, конечно, тобою движет «любовь», — пронзили её насквозь белесые глаза исподлобья. Горстка моментов, когда Вальбурге в своей жизни было нечего ответить, уместилась бы в маленькую детскую ладошку. Поллукс не пренебрегал временем на её воспитание в угоду внимания сыновьям. Ей давали слово наравне с братьями, выслушивали её мнения, оттачивали навыки обхождения с чужими натурами и не мешали развитию дара убеждения. Другое дело, что отца переубедить было практически невозможно. Не потому, что он обладал ослиным упрямством. Потому что был прав. Но как раз из-за отсутствия ослиного упрямства Поллукс мог временами давать ей спуску в оставленном за ней последнем словце. На этот же раз возразить не поворачивался язык. Всего несколько ёмких описаний возможного ответвления её судьбы в сторону от возведенных представлений отрезвили. Облили азотом разгоряченное нутро и не оставили шанса для силящихся отстоять свою позицию споров. — Полагаю, — прочистив горло, поправил тот фолиант вровень с углом стола, — вопрос с «Уильямом» закрыт. — Будет, — выдавила Вальбурга. — В скором времени. Мне жаль, что я нанесла тебе оскорбление, — и опустила глаза на чашку. На чашку из тонкого изящного фарфора, в которой должен был оставаться эрл грей ещё на один глоток. Но на дне чашки были густые разводы кофейной гущи, складывающиеся в силуэт, напоминающий чёрного пса. Грим. И она, шарахнувшись, выронила её из пальцев, как вдруг фарфор разлетелся в крошку хрусталя. — Дорогуша, всё в порядке? — А?.. Ноги невольно сделали шаг назад, и она наткнулась спиной на кого-то во фраке. В по-рождественски украшенной зале все пытливые взоры протягивались к ней, но все лица были смазанными и неразличимо похожими. — Мисс Блэк, вам нехорошо? — Обратился тот же елейный голос. Профессор Слизнорт с выраженным беспокойством коснулся её плеча, и Вальбурга тотчас ушла от непрошенного прикосновения. — Мне нужно выйти, — со второй попытки раскрылись её губы. А мечущиеся глаза продолжали всматриваться в сбивающихся вокруг плотным кольцом гостей, пока не встретились с такими же. Отлитыми из чистого серебра. — Понимаю, произошедшее может выбить из колеи, мы все раздавлены этой новостью. Бедная мисс… — продолжал блеять Слизнорт. Вальбурга не слушала. Завивающиеся черные волосы обрамляли исхудалое красивое лицо. Идеальная осанка. Не вписывающийся в царящую атмосферу черный костюм. Он не должен был быть здесь. И она тоже не должна была. Встревоженная какофония умолкла за захлопнувшимися дверьми, выбросившими её в мерзлый коридор школы. В полный вакуум, словно за ними не проходило никакого торжества вовсе. В насыщенный мрак, не разбавленный даже лунным светом, будто окна закрасили густой краской. Вальбурга, прикрыв веки, выровняла сбившееся дыхание, вытерла вспотевшие ладони о пышную юбку бального платья и по неведомой ей причине снова взялась за витиеватую ледяную ручку. Всё хорошо, эта дверь приведёт её туда же, откуда она только что выбежала. Иначе быть не может. И прежде чем рывком потянуть дверь на себя, она непроизвольно зажмурилась. Неподвластный страх разгуливался мурашками по коже. Окутывающая дымчатая пелена смятения препятствовала благоразумным доводам рассудка, пытавшегося обосновать происходящее. Только что же она была в кабинете отца. Но как она оказалась на приёме в Клубе? Словно ноги вели её по длинному извилистому лабиринту, схожему с тем же школьным, и она заглядывала за каждую дверь в поисках нужной. Словно всё вокруг — самый обычный сон, когда ты бродишь в забвении от одного ясного момента к другому. Да, это всего лишь сон, — прошептала Вальбурга, толкнув дверь, и по щекам ударил порыв холодного ветра, перекинувшего развевающиеся локоны, которые мигом раньше были уложены в высокую причёску. И тот же порыв ветра подхватил утешительную мысль, враз вылетевшую из подкорки. Разве во сне возможно испытывать столь явственные чувства? Она чувствовала. Как мороз забирается под тяжелую мантию. Как шерстяной шарф покалывал шею. Но эти ощущения были ничем по сравнению с не дающей дышать горечью, плескающейся в горле от увиденной фигуры. Облокотившейся на колени, сложенной вдвое фигуре, что сидела на краю ближайшей к ней трибуны. И оттого, что она уже видела её однажды — здесь, под покровом ночи, на уснувшем поле — захотелось сбежать, воспользовавшись этой секундой, в которую её присутствие ещё оставалось незамеченным. Однако сдавленное горло, будто восстав против её воли, издало намекающий на него кашель. И Уилл тут же поднял голову, выпустив из шапки пшеничных волос хватающиеся за них пальцы. А ей уже нечего было предпринять, кроме как быть наблюдателем со стороны. Быть замурованной в своём собственном теле. — Ты пришла, — вторя её воспоминанию, произнёс он. Не смотря на неё. Без облегчения, без счастливого оттенка. Обреченно, хотя сам ведь пригласил её в одной сухой строчке на заколдованном протеевыми чарами клочке пергамента. С помощью которого они общались в тайне ото всех. И который оставался пустым уже месяца три. — Это меньшее, что я могу для тебя сделать, — повела она плечом. Не принадлежавший ей голос звучал надменно, со сквозящим неприкрытым одолжением. Тогда, когда в нём обязано было проявиться сочувствие. И отразившаяся на лице Олливандера боль не тронула её, наоборот — лоснилась в груди приятным упоением, подобно французскому шелку. — Жаль, что тебе пришлось пережить такое потрясение. Никогда бы не предвидела в Миранде страсть к рисковым приключениям. — Тебе «жаль», — усмехнулся Уилл, покачав головой, и вновь уронил её. — Я так защищал тебя… оправдывал. Меня ведь предупреждали, как ты жестока, горделива, хладнокровна. Я не верил этим слухам, отваживал их от себя, действительно верил, что другие тебя просто не знают. Что они видят только то, что ты позволяешь им видеть. Но я… — запнулся он, опустошённо смотря в центр поля, — я верил, что видел тебя настоящую. Я верил, что ты не способна причинить никому истинного зла, что бы о тебе ни говорили, — и повернулся к ней. — Я верил тебе, Вальбурга. — Тебе никто не навязывал эту веру, — утомлённо заметила она, будто к сведению. — Так, к слову, если ты захотел удариться в бессмысленные размышления. Бессмысленные, потому как не вижу никакой связи между твоей верой в меня и выраженным мною сочувствием. Разве только... — приложив к губам указательный палец, облаченный в телячью кожу перчаток ручного кроя, — ты допускаешь мою причастность к этому невообразимому происшествию, но моя совесть слишком чиста для принятия роли козла отпущения. Передай сестре мои наилучшие пожелания, когда она очнётся, — вполоборота к лестнице, — или если. — Зачем ты это сделала?! — Рванул за ней Олливандер. Ладонь сжала дубовые перила, плечи расправились и ни разу не дрогнули под летящими в спину надрывающимися словами. — Никто не увидит связь, как и твою совесть, но мы здесь одни, и ты можешь сделать мне одолжение, хотя бы признав, что это была ты! Ты подговорила мою сестру пойти в Запретный лес, Вальбурга. Просто ответь мне… зачем? Это была практически мольба, на которую последней человеческой реакцией мог бы стать деланный смех, однако по стадиону разнёсся подхваченный завывающим ветром именно он. Её смех. — Мерлин, Уильям, — крутанулась она, — раз ты так уверен, попробуй ответить сам, — и сократила дистанцию до полуметра, смотря на него снизу вверх, но ощущая будто он стоял перед ней на коленях. — Зачем мне это делать? Неужели ты настолько высоко оцениваешь мой дар манипуляции, чтобы я смогла убедить бедную девочку пойти ночью в кишащий самыми ужасными созданиями магического мира лес? Одной. Провести там целую ночь. Чтобы доказать что? — Недоумённо свела Вальбурга брови, сразу округлившиеся в догадке. — Или, может, это было какое-то глупое пари?.. впрочем, как кто-то смог бы выбрать для пари столь жестокое условие? Это же бесчеловечно. Ты правда думаешь, я обошлась бы так с твоей младшей сестрёнкой? Зачем мне это, Уилл? — Похлопала она ресницами, наслаждаясь наглядно проступающими муками из ран, нанесённых её голосом. Обвивающим того тончайшей острой леской. — Решение разорвать наши «отношения» было моим, и я прекрасно себя в нём чувствую, — пожав плечами и поставив точку на его неподкреплённых ничем, кроме бессильных потуг избавиться от чувства вины, обвинениях. Как вдруг вместо ожидаемых уязвлённых нот она услышала присущую только ей ядовитую надменность. — Надо же, как и я, — не дотрагиваясь, развернул её обратно Уилл. — В этом же дело, да? Ты рассчитывала, что для меня это будет ударом, что я не перенесу «твоё решение», что упаду к твоим ногам, буду умолять не выходить за него. А я посмел не отдать эту дань твоему тщеславию. Ты хотела, чтобы я был убит горем, и ты добилась своего иным способом, — и его губы искривились в гримасничающей ухмылке. — Вальбурга Блэк ведь всегда добивается своего. — В последнем ты не ошибся, — не пропустила она и тени намёка на произведённое впечатление, от которого по давно въевшейся маске поползли непростительные сколы. Ей нужно было спешить, пока она не разлетелась вдребезги. — Только в последнем, — похлопала Вальбурга его по груди, — а свою веру в людей, пожалуйста, вытирай о мантию кого-нибудь другого. И вновь предприняла попытку покинуть утратившее свою примечательность место. — Ладно, — не стал он её останавливать, и коснувшийся первой ступени сапог вернулся обратно, а с губ сорвался раздраженный вздох, — но знаешь, в чем ошиблась ты? В том, что верила своим глазам, — сущей нелепицей притянул её внимание Олливандер. И когда Вальбурга обернулась, он улыбался вразрез последовавшим бьющим хлыстом наотмашь откровениям. — Я был убит. Твоё решение было для меня ударом, хотя на протяжении полутора лет я готовил себя к нему каждый день. Я был готов упасть перед тобой. Я хотел умолять тебя не выходить за него. — Замолчи, — прошипела она, на миг преодолев оцепенение. — Я понимал, как жалко буду выглядеть, и всё равно готов был умолять, пока ты не согласишься, — подошёл тот вплотную с той же изломанной улыбкой. — Но я знал, что если так опущусь перед тобой, потеряю тебя навсегда. Поэтому я собирался отказаться от своего наследия, обрести собственное имя, добиться достойного положения в обществе, чтобы обеспечить тебе ту жизнь, ради которой ты смогла бы отказаться от обещанной с рождения. Я видел, чего тебе стоило это решение, — нежно провёл Уилл тыльной стороной ладони по её скуле, — я знаю, как ты выглядишь, когда подавляешь эмоции. Ты вытягиваешь шею, чтобы голос звучал ровно, стараешься не моргать. Ты продеваешь ладони в рукава, чтобы скрыть вцепляющиеся в запястья пальцы. — Замолчи-замолчи-замолчи. — И ты ни разу не моргнула, не отвела взгляда, когда сказала, что всё кончено. Поэтому тогда я просто кивнул, согласился... но ещё до того как ты спустилась к подножью лестницы, я решил, что сделаю всё, чтобы тебе больше не пришлось казаться такой сильной. Я не чувствовал себя прекрасно, Вальбурга. Ты ошиблась. И пусть твои слизеринские вассалы никогда не пойдут против тебя, но спасибо, что открыла мне глаза. Теперь я знаю, что ты не стоишь моих стараний, не стоишь борьбы с уготовленной судьбой, не стоишь моих чувств. Я мог бы сказать, что ты любишь только себя, но даже это полная чушь. Ты не умеешь любить, Вальбурга. Ты просто ледяной бездушный монстр. — Нет! — Вырвался наружу её содрогающийся голос, и Уилл резко отшагнул, будто испугавшись её. — Серьёзно?.. — На миг стрельнул он вниз заполнившими радужку зрачками, и Вальбурга уставилась на выкинутую вперёд палочку, сжатую в её же пальцах. — Вальбурга, убери палочку... — вполголоса, но рука не слушалась её, — пожалуйста, — почти беззвучно или это она уже не слышала сквозь нарастающий в ушах белый шум, вынудивший зажмуриться, — прошу... не делай этого… — и шум разом стих. — Мне будет больно, мам. Нет… Вальбурга шагнула назад — туда, где был спуск с трибун, но её каблук ударил о твёрдый пол. Та же палочка в той же правой руке, но перед ней оказались слезящиеся серебристые глаза маленького мальчика, вцепившегося в деревянный стул. — Я больше так не буду, я не убегу, мама, обещаю, — потряс он сникшей головой, и на обхвативших ножки ладонях проступили белые костяшки. А затем слегка опустившаяся рука вдруг напряглась. За секунду до осветившей лысую комнату вспышки света. — Нет!! — Поднял её с постели слетевший с губ вскрик, канувший в тягучую тишину, тотчас нарушившуюся ещё и невнятным недовольством. Всё ещё держась за покрывшуюся испариной грудь, Вальбурга повернула голову. На своей половине постели морщил во сне нос, словно его щекотали усы, Орион. И сделав глубокий вдох, она села на край и провела по влажному лицу такими же влажными ладонями, отвоёвывая разум у сцепленного кошмаром подсознания. Всего лишь сон. Отрывший в памяти искаженные отголоски прошлого. Сложивший их в безобразную фреску из кривых зеркал. Уж лучше достойно принимать бессонницу, чем претерпевать подаренные сонным зельем видения. Но природу того, что заставило её проснуться, Вальбурга не могла объяснить. Она никогда бы не подняла палочку на своего мальчика. Никогда… Зелье полетело в нижний ящик. И накинув велюровый халат, Вальбурга повязала покрепче пояс и вышла в западный коридор. Тишина больше не казалась гудящей. Она была ласковой, умиротворяющей. В конце коридора пробивался лунный свет, ладонь мягко скользила по перилам, эхо шагов впитывал плотный ворс ковра. Дойдя до двух расположенных напротив друг друга дверей, она коснулась узорчатой ручки, переборов неразумный порыв задержать дыхание. Теперь остерегаться нечего. И медленно выкрутив её, чтобы смягчить щелчок, вошла в обволакивающий полумрак. Матрац чуть просел под её весом, не потревожив сладкий, судя по безмятежному хрупкому выражению, сон. Невесомо поправив кончиками пальцев спадающие на половину лица шелковистые угольные завитки, она подтянула повыше одеяло, и Регулус, словно принимая заботу, зарылся в него носом. — С тобой всё будет хорошо, моя звёздочка, — прошептала она, — всё будет хорошо… я сделаю всё, чтобы защитить тебя. Её губы растянулись в улыбку, которую она так редко кому-то показывала. Слишком редко. Воспитание двух сыновей в их мире требовало непоколебимости, волевой решимости. Ей столько необходимо было вложить в них, и полагаться Вальбурга могла только на себя. Несомненно, горящий синим пламенем долг вырастить двух достойных представителей рода порой затмевал огонёк материнской любви, однако она любила своих сыновей. Любила… Ты не умеешь любить, Вальбурга. Это не так, — мотнула она головой. — Возможно, — вторгся в стоячую тишину снисходительный смешок, — но ты действительно готова сделать всё ради защиты, не так ли? Вальбурга обернулась на привалившийся спиной к окну силуэт, параллельно потянувшись рукой к холмику одеяла — только не это... — и нащупав остывшую заправленную постель, в ужасе подбежала к двери. — Проснись-проснись-проснись, — держась изо всех уходящих из пальцев сил за ручку, — проснись… пожалуйста… — Пожалуйста, — повторил тот же голос совсем близко, и Вальбурга шатнулась вглубь коридора. — Когда «пожалуйста» имело для тебя какое-либо значение? — Продолжал надвигаться силуэт. Она вела ладонью по стене, чувствовала выпуклый орнамент обоев — вот-вот должен был быть угол, спасительный поворот, но поворота не было… Пробуждения не было. — Кто ты?.. — оступилась она и застыла. Тень подошла на расстояние вытянутой руки. Безупречные черты исказились в доброй усмешке. Она уже видела его. За столом Гриффиндора… и ещё где-то… он был так похож… — В чем дело, мам? Ты не узнаешь меня? — Наклонил тот голову. И взгляд вильнул влево — на как раз находившуюся на уровне глаз дверную табличку. Хотя Вальбурга уже ушла от неё, пятясь от незваного гостя. Она обвела дрожащими пальцами витиеватые буквы, складывающиеся в ответ, и повернулась к пристально наблюдающей за ней серебристой глади. — Сириус?.. — на рваном выдохе. Ещё один шаг назад. Вглубь не имеющей конца мглы. Но призрак её повзрослевшего сына — теперь Вальбурга не понимала, как могла не распознать в нём своего мальчика раньше — не двинулся к ней. Он прислонился плечом рядом с той же дверью и с давящей тоской взглянул на резную табличку со своим именем. — Моя бывшая комната. — Бывшая? — Ты не дала мне остаться в ней. Изгнала из неё, из этого дома, — оглянувшись, а затем посмотрел на неё так, что сжалось заходящееся сердце. — Почему? Потому что я не мог быть тем, кем ты хотела? — Несносный… — Это достойная причина, чтобы забыть о своём ребёнке? — Неблагодарный… — Выжечь его? … поганый выродок! И она вспомнила. Набатом отбивающаяся дробь сердцебиения запустила череду неумолимо быстро проносящихся колдографий. На каждой Сириус становился всё старше, а отвращение в его обращённых на неё глазах — всё отчётливей. Громогласный голос оформлялся в слова, которые мать никогда не должна говорить своему ребёнку. Но это был именно её голос. Ненависть разжигалась ярче вспышек, пересекающих восставшие воспоминания. Круцио! И в последнем — черно-белом — она достигла апогея в концентрированном взгляде, устремлённом с подножья парадной лестницы. Убирайся из моего дома. — Это… так не должно было быть... — силясь унять путающиеся мысли, — ничего бы не произошло, если б ты слушался! — Схватилась она за бок и опёрлась на стену. — Я же говорила тебе, эти люди недостойная компания. Ты запятнал честь Блэков, — задыхаясь, — опозорил всю семью… — Как? — Свёл брови «Сириус». — Выбрав счастье? Людей, ценящих искренность больше величия? Настоящую любовь? Или я просто осмелился на то, на что тебе не хватило духу? Что толку от паршивой овцы? Сдохнет, не жалко. — Я желала тебе счастья!! — Постаралась перекричать Вальбурга не столько его, сколько гремящие голоса в голове. — Но оно не должно было перечить твоему, — оттолкнулся тот от стены. — И что? — От переливающейся отблесками стены, и Вальбурга одернула свою опирающуюся руку, ощутив нечто склизкое под пальцами. — Ты счастлива, мама? — Наполненное жалостью обращение моментально приковало её взгляд. — Ты добилась того, чего хотела? Ты так держалась за желаемое, что задушила всё хорошее в своей жизни. Постоянно говоришь о семье… — окинул «Сириус» покрытые густыми потёками стены, вновь вернувшись к ней, — и где она? Меня здесь нет. Моего брата здесь нет. А отца никогда не было даже в твоём сердце. Оглядись, — на последнем шаге к ней, — ты совершенно одна… И колени разбились словно о камень, что оказался оледеневшей землей, когда она оторвала ладони от лица. Вертикальные дорожки влаги тут же укололи обветрившиеся скулы, а глаза ослепило белоснежным светом, отражающимся от снега. Покрывающего равнину снега, из которого поднимались припорошенные чёрные плиты. И имена. Множество имён, объединённых одной фамилией. — Это ты называла величием? — Легла нежная тяжесть на плечо. — Оно того стоило? — Где я… — поглотил вопрос вставший поперёк горла всхлип, и Вальбурга схватилась за холодную ладонь. Настолько холодную, что теперь боялась обернуться. — «Ошиблась»? — Подсказал стоявший за спиной призрак, имя которого было выгравировано на плите прямо перед нею. А на соседней — другое, столь же любимое, то, что она дала второму сыну лично. Где я ошиблась… — …я делала всё, чтобы защитить семью. Всё, что мне велели. Ни любви, ни прихотей, ни сожалений. Обуздывать свои желания, мириться с судьбой — всё, чтобы сохранить дом. «Правила придумали за нас, надо лишь уметь по ним играть», — строчки из постулата отца, — надо уметь жертвовать... — её собственная правка, — и после всего, после всего… — содрогнувшись от раздавшегося хруста снега из-под огибающих её шагов. Безжалостно заигрывающий с растрепавшимися волосами ветер словно подхватил её подбородок, и Вальбурга таки подняла голову на возвышающегося перед ней мертвенно-бледного «сына». — Я не смогла удержать тебя... а теперь они забрали твоего младшего брата… — «Сириус» лишь покачал головой, и Вальбурга сглотнула, — …я сама его отдала. Будь спокойна, мам. Этот дом у тебя никто не заберёт, — разнёсся меж плит еле различимый шёпот, но её губы были зажаты трясущимися такими худыми, что скорее костлявыми пальцами, а «Сириус», поджимая свои — иссиня пепельные — протягивал ей руку. — Это ведь не сон, — поднявшись, припала она к его плечу, облаченному в плотную ткань безукоризненного смокинга. Её Сириус никогда бы не выбрал для себя эту одежду. — Нет… но ты забудешь об этом, — мягко отстранило её нарисованное омрачённым подсознанием видение. — Оно всегда начинается одинаково. Там, где ты была счастлива, — заправил «Сириус» блеклую прядь ей за ухо. — С полёта, с первой встречи с Уиллом на поле или с бала, который вы с Алом саботировали своими выходками, когда были совсем юны. Когда были ещё близки. Вначале ты всегда счастлива. Затем это счастье начинает разлагаться у тебя в руках… — предстала перед ней гнилая веточка вербены. — Ты замечаешь признаки, но не в силах их истолковать, пока не станет поздно. И тогда тебе остаётся лишь обречено наблюдать за повторением своих ошибок. Снова и снова, в полном бессилии что-либо исправить. Тебе будет страшно, тебе и должно быть страшно, и ты будешь пытаться убежать, — ветер ожесточился, сорвав из уголков глаз одинокие капли, — но сколько бы ты ни бежала, ты окажешься здесь, — сжал её ладони «Сириус». — Мы окажемся здесь. А потом круг замкнётся. И всё начнётся заново. — Змея поедает свой же хвост, — выдохнула она, сморгнув пелену. И подняла взгляд на «сына» с печальной раздирающей душу полуулыбкой. В поблекшем серебре отражалось её безобразно осунувшееся лицо, но на фоне не было снежного пейзажа. Одна чернота. — Я правда любила тебя, — положила она ладонь на фарфоровую скулу, даже не вздрогнув, когда от лёгкого прикосновения из-под пальцев поползла трещина, — …вас обоих. — Я знаю, — убрав её руку за запястье, — ты каждый раз это говоришь, — и кивнув за её плечо. — Тебе пора. Вальбурга смиренно обернулась к возникшей за спиной посреди кладбища дубовой двери. Вначале ты всегда счастлива. — До встречи, — почти неслышимо раздалось позади, но там уже никого не было. — Мама... — прошептал огибающий гранитные плиты ветер. И Вальбурга, окинув свой исход в последний раз, давясь спазмами в горле, вновь развернулась к двери. За ней оказалась другая дверь. А затем ещё одна. И ещё. С каждым щелчком, с каждым новым порогом боль воспоминаний покидала её. Морщины разглаживались, внутри возрождались силы, пальцы энергичнее нажимали на узорные ручки, шаги сменялись бегом. Её лицо ласкал встречный ветерок, а слух — развевающаяся в волосах мелодия — дополняющая, украшающая убаюкивающий женский голос. Мерцай, сверкай, звёздочка ночная. Запястья обвило французское белое кружево. Где ты, кто ты — я не знаю. Пышная юбка прошуршала от прыжка к позолоченной дверной ручке. Высоко ты надо мной. И её ослепило свечением мириадов звёзд, горящих на фитильках парящих под потолком изысканной бальной залы свечей. Как алмаз во тьме ночной… — Вальбурга, бежим, — подлетел к ней брат, хватая за ладошку и потянув за собой в пёструю толпу, — скорее, пока папа не заметил! — Стойте! Что вы опять натворили?! — Стремглав рванул за ними Сигнус. И Вальбурга, утягиваемая пробивающим проход между разнаряженных гостей Альфардом, оглянулась на бегу и показала старшему брату язык.