Our golden years

Вечная мерзлота нефритовой гостиной всегда дарила блаженное умиротворение. Идеально подходящая температура для сохранности студеной голубой крови. Переливы глубин Черного озера, идеально оттеняющие утонченность наследников достойнейших домов магического мира. Тишина, обнажающая каждую идеально подобранную фразу. Слизерин — про идеальность. Про безукоризненную репутацию, безупречные манеры и алмазное притворство. Про нерушимые идеалы. Приблизительно с семи утра до десяти вечера. А всё, что происходит в вольготные часы, окутанные покровом ночи — на свой страх и риск. Когда классические композиции, с детских лет заклинающие тонкий слух, уступают ритмичному темпу рока. Когда тугие узлы галстуков немного приспускаются. Когда девушки могут позволить себе закинуть ногу на ногу, а не строго держать их коленка к коленке и чуть под наклоном, чтобы щиколотки казались изящнее. Когда эльфийского вина остаётся на один-два глотка, но это уже третий бокал по счету. Когда холодные сканирующие взгляды нагреваются до градуса, соответствующего крепости поставленного на стол напитка. Тогда-то настоянный на строгом светском воспитании долгой выдержки аристократизм и выдыхается. Потому что, несмотря на вшитые в подкорку предписания, правила и запреты, они всё те же подростки. Им, как и всем, время от времени нужно выпускать пар. Просто, в отличие от представителей других факультетов, они лишены права выставлять свои ошибки напоказ. Их ошибки остаются погребенными внутри монолита слизеринской гостиной. Истлевают без остатка в трескучем пламени камина непрочитанными строками на пергаменте. Намертво связываются нитями непреложного обета, наслаивающимися на не менее прочные кровные узы. Впрочем, за все прошедшие школьные годы его личных ошибок в пределах этих непроницаемых стен скопилось не так уж и много. Ведь он упрятал их в более надёжный тайник — туда, где стены отлиты из прошедшего испытание временем гранита, впитывающего самые тихие отголоски пророненных мыслей. Он укрыл их под сводом одного из старейших поместий Магической Британии. В его окрестностях. И под кроватью. Однако, несмотря на всю предусмотрительность, отбрасываемые ими тени всё равно добрались до подземелья Хогвартса. Сквозя теперь в каждом разминувшемся со стальными глазами взгляде. — …скоро стухнем! Как насчет повышения ставок? — Поиграла плечами Мелисса и чуть отстранилась от его груди, чтобы одарить лисьей ухмылкой остальных собравшихся на пляску своих демонов. Он же, придержав её за талию, подкинул на кон пять галлеонов, ухмыльнувшись приподнявшему бровь Лестрейнджу. Всегда поглаживающему каштановые локоны, когда блефует. — Как раз и повысил. Пасуешь, Рабастан? — Лестрейндж украдкой взглянул на свои карты, ему в глаза, ещё раз на карты и, фыркнув, сбросил их на стол. Он был вовсе не обязан демонстрировать свой расклад, но с наслаждением выложил фулл-хаус и забрал банк. — Ещё партию? — Откинувшись обратно на спинку кожаного дивана и взяв бокал из рук Мелиссы. — Только с повышением ставок, — продолжила настаивать та, обхватив его шею, — давно мы не добавляли щепотку пикантности, м? — И навалилась на него своей обтянутой в шёлковую блузку грудью среднего размера. — Покер — не покер, если он не на раздевание, да, Гринграсс? — Прыснул в бокал сидящий в кресле напротив, и он ненароком перевёл взгляд с вожделенных черных глаз в считанных дюймах от лица на стальные. Сверкнувшие через стол. В этот раз не избежавшие зрительного контакта. — Именно, — развернулась та прямо на его бёдрах. — Правила те же. Пасующий снимает один элемент одежды. Или… — по загривку пробежал знакомый холодок, — выполняет желание! Лестрейндж? — Тот взмахнул кистью, перекинув локоны за спину, мол, без разницы. — Треверс? — Сидящая рядом с Рабастаном шатенка кивнула. — Наш строжайший префект? — Водивший подушечками пальцев по горлышку бокала Малфой жеманно повёл плечом. В кресле напротив. И довольная Гринграсс обернулась на него с фирменным провокаторским прищуром. — Нотт? — При условии, что ты будешь держать при себе свои грязные фетиши, Мелл, — беззаботно усмехнулся Элиотт и, прикрыв веки, смочил зудящее горло. Отказаться или сбежать в спальню означало бы выдать себя с потрохами, побудив лишние неуместные вопросы, коих у Гринграсс имелось в запасе больше золота в банковской ячейке. Но именно отказаться и сбежать ему хотелось сильнее всего. Конечно, сейчас они и вполовину не настолько пьяны, как в ту ночь, когда в последний раз повелись на пикантные ухищрения Мелиссы. Летом. В Малфой-Мэноре, который оказался в их полном распоряжении. Как и бар отца Люциуса. Небольшой светский раут ожидаемо и довольно быстро набрал обороты, свернув в буйный хмельный разгул. Почти все пиджаки, галстуки, рубашки, блузки и юбки дружной кучей покоились на полу, раунды покера прерывались танцами на грани непристойности, вино лилось прямо из горла, и вроде среди него затесалась бутылка текилы. И как бы хотелось во всём случившемся винить грёбаную бутылку текилы… — …долой исподнее, Малфой!.. нет?.. тогда желание!.. что бы такого… придумала! — Гринграсс, стоя сзади него на коленях и разминая плечи, спустилась ладонями на его еле прикрытый расстёгнутой рубашкой торс и… — Поцелуй нашу зеленоглазую Белоснежку. Только как положено! Взрыв бурного смеха оборвался в тот же миг, как Элиотт, запрокинув голову вместе с бутылкой, встретил её взгляд и увидел, что та совершенно серьёзна. — Ни за что! Мелл, ты умом тронулась? — Едва не подавился он текилой и, посмотрев на ничем не смущенного Люциуса, таки подавился. — Хрен там, я против. — А это и не твоё желание. — Вот именно! — Давайте, вы же две половинки одного целого, — прошла по лезвию ножа Гринграсс, но он был не в том состоянии, чтобы выдвинуть первое и последнее предупреждение, — один поцелуй не навредит вашему брутальному платоническому союзу. Жить надо как завещал дядюшка Оскар! — Раз мы в романе Уайльда, то одному потом придётся убить другого, — поддержал развалившийся на ковре Лестрейндж, даже в лежащем положении умудряющийся пошатываться. — Целуй! — И всю залу заполнил хоровой призыв. — Целуй! Целуй! Целуй!.. Элиотт всё ждал, когда этот гротеск сведётся в плохую шутку. Злую шутку. И посмотрев на Малфоя, он ждал, что тот спасует, рассмеётся и мотнёт головой. Он никак не ждал усмешки вроде «плевать, просто сделаем это», слишком быстро убедившей его и вызвавшей зеркальную усмешку. Не ждал, что тот отставит свою бутылку и под непрекращающееся улюлюканье подползёт к нему, а затем, ухватив за шею, потянет на себя, вынудив тоже подняться на колени, и прикроет глаза, прежде чем вжаться в его приоткрывшиеся на выдохе губы. Не ждал, что тот не сразу же отстранится, а поменяет угол наклона головы и поцелует его снова. Не ждал, что через секунду в его рот проникнет обжигающий язык друга, сплетясь с его собственным уже подчиняющимся чужой воле, и тот надавит пальцем на нижнюю челюсть, чтобы он предоставил больше доступа. И точно, блядь, не ждал, что перед тем как разорвать самый что ни на есть как-положено поцелуй, Люциус сожмёт его обнаженный бок, прогнав волну нарастающего в груди жара к паху. Благо обеспеченное лишь пламенем камина освещение скрывало абсолютно всё. А не придавшие этому поцелую особого значения поддатые свидетели и не пытались выискивать оставленные им улики. Участившееся сердцебиение, бьющееся в барабанные перепонки. Горящие щёки, шея. Бок, ещё долгое время ощущавший сжавшие его пальцы. И Элиотт просто для перестраховки переключился на Мелл, приманив её к себе на колени. Всё просто, полуголая девушка на коленях — единственная допустимая причина для подобных реакций тела. Но никак не друг, шлющий ему в шутку воздушные поцелуи до конца пьянки, пока Элиотт не увёл в гостевую спальню таки выпросившую долю его внимания Гринграсс. И хоть ситуация вышла из-под контроля и шатко продефилировала по крайне опасной грани, в ней ещё можно было винить текилу. Пососались и забыли. Вполне себе типичный расклад, выпадавший ему с частотой того же фулл-хауса в покере. Этой ошибке и он — при должных усилиях — ещё мог не придавать особого значения. Стадия опьянения Малфоя в разгар вечеринки была ему неизвестна, но Элиотт решил для себя, что наутро тот всё ещё не был в трезвом уме, продолжая странную игру, и кое-как ему ещё удавалось находить оправдания невпопад встречающимся долгим взглядам. А вот другую ошибку списать уже было невозможно, но она сгорела в пламени каминной связи. В тот же похмельный полдень. В тот момент, когда помятый, даже несмотря на все восстанавливающие процедуры и заклинания, Рабастан, попрощавшись, исчез из зала, и наступила его очередь. — Тебе необязательно сейчас уходить, — опёрся Люциус на выступ камина. — Отец вернётся только к вечеру. — И тебе как раз нужно это время, чтоб проспаться, — окинул он потрёпанный видок. Потрёпанный и парадоксально идущий тому намного больше вылизанного образа, который Люциус носит и в школе, и в Мэноре. Обычно зачесанные назад платиновые волосы взлохмаченным каскадом обрамляли точёные черты лица. Веки были слегка приопущены, придавая, как правило, расчетливому острому взгляду развязной бесцеремонности. А разбавленные горечью хмеля сладкие ноты парфюма, распространяющиеся от нескованной воротником рубашки шеи, заново осваивались на его рецепторах, которым еле-еле удалось воспринять льнущую к нему ночью Гринграсс. Нетушки, хера с два он здесь останется. Однако за мгновение до того, как он должен был произнести название своего поместья, его окликнули вполголоса. — Эл… — и, в принципе, можно ж было сделать вид, что он не расслышал. Но Элиотт обернулся на этот оклик даже чересчур резко, а по удивившемуся выражению Люциуса так и читалось, что он бы предпочел остаться нерасслышанным. — Что?.. — почему-то шёпотом. Спустя несколько секунд поиска ответа во всматривающихся в него самого серых глазах. А в следующую — тот мотнул головой. — Ничего, — и, оттолкнувшись от камина, надел непроницаемое парадное выражение. — Увидимся в поезде. Отзеркаленный сдержанный кивок и был его главной ошибкой. Хуже, чем обусловленный правилами игры поцелуй. Ведь всего-то и нужно было обсудить произошедшее, прокомментировать его хоть какой-нибудь облегчающей душу парочкой слов — скорее всего, в адрес Гринграсс. И возможно, всё случившееся потеряло бы значение. Но именно эта оставшаяся недомолвка развернула просторы для полуночных мыслей, тщетно ищущих во взявших между ними новый ракурс осязаемых изменениях какой-то смысл. На их факультете не в ходу такое заезженное понятие, как дружба. Слизерин скрепляет союзы, обусловленные совместимостью характеров, взглядов. Объединённые тайнами. Однако Элиотт всё равно вполне искренне считал Малфоя своим другом. Лучшим другом. Когда-то. Их поместья располагались поблизости. На расстоянии, преодолевающемся за пятнадцатиминутную неспешную прогулку. С самых малых лет они проводили вместе чуть ли не пять дней в неделю, досаждая своими капризами то в Малфой-Мэноре, то в Нотт-Хаусе. И с первого дня в Хогвартсе они продолжили держаться вместе, возможно, по привычке не утаивая друг от друга ничего, что следовало бы приберечь в их неустойчивом мире. Прохладная сдержанность, плавность движений, расчетливый ум, величественная статность — Люциус всегда отражал саму суть титула «наследник древнего рода». Собирал вокруг питающих за его счет своё самомнение подражателей, внушая им уверенность одним позволением разделять его общество. Глядя на него в естественной для потомственного аристократа среде, не так легко представить, что этот собирательный образ всего олицетворяющего высший свет до десяти лет путал вилку для десерта с вилкой для рыбы, и Элиотту приходилось пинать его под столом, пока взрослые не обнаружили непозволительный порочащий-честь промах. Практически никак нельзя представить, как тот от всепоглощающей летней скуки мог заявиться к нему посреди дня и вытащить из дома, сподвигнув прыгать с тарзанки, как какие-то дикари, в водоём сомнительного происхождения. Абсолютно нельзя было представить, как Люциус влезал в его окно, чтобы сделать палаточный домик из одеял и придумывать невообразимые миры, в которых каждый раз всё по-другому, но они обязательно там вдвоём. Вместе. В эту сторону Люциуса Малфоя невозможно поверить, потому что если уж тот что-то и делает, то выкладывается на сто процентов. И хотя бы на дюйм пробиться за амплуа благородного джентльмена дозволено только избранным. Но так вышло, что увидеть Малфоя, отлучившегося подышать воздухом с нескончаемого маскарада, коим является его жизнь, дозволялось только Элиотту. Ключевое — дозволялось. До худшего рождественского бала в его жизни, расписавшего их дальнейшее будущее. Вроде и связав их пути, а вроде и уведя в кардинально разные направления. И на вертящихся на манер флюгеров указателях значилось лишь одно слово. Одно и то же слово. Фамилия. Блэк. Малфой воспринял новость о своей помолвке как данность, почтив её кротким кивком, скромным глотком брюта и поцелуем руки пропустившей лёгкий румянец на щеках Нарциссы. Ни сомнений, ни слова поперёк отцовскому. И ни одного лишнего слова, кроме лаконичного бесстрастного: «всё решено» — уже ему. Словно влепив печать, запрещающую когда-либо обсуждать эту тему. Оставшуюся же часть бала Элиотт лечил необъяснимо-возникшую боль в животе, заполняя его ненавистным кислющим шампанским. Но беда не приходит одна, и под самый конец торжества его ждало новое объявление, составленное на коленке в курительной комнате меньше чем за полчаса. И припадая губами под пристальным взором родителей к руке Андромеды Блэк, Элиотт боролся с уже совсем нехорошими спазмами в пищеводе и думал только об одном. Хера с два он на ней женится. Именно с того Рождества, прибавившего груза помимо надвигающихся в конце года великих и ужасных С.О.В., всё и пошло наперекосяк. По пизде всё пошло, если начистоту. Всё, что Элиотт знал и пророчил себе в ближайшие годы. И если быть ещё откровеннее, он особо-то и не заглядывал наперёд, довольствуясь тем, что имеет. Его устраивало его положение — отличник, примерный сын, образцовый наследник рода, и — как любили приговаривать однокурсники — вторая половинка Люциуса Малфоя. Элиотт безобидно проклинал того, кто осмелится отпустить эту издёвку при нём лично, но опять же… Его. Всё. Устраивало. Он не таскался за Малфоем, нет. В самой формулировке содержалась природа их союза — они были на равных. Может, поэтому в чём-то она ему и льстила, вынуждая усмирять стремящиеся вверх уголки губ. Естественно, до того рокового бала. И в течение дальнейших пронёсшихся полутора лет до настоящего момента — где Рабастан молча покинул их посиделку сразу после беспардонного вопроса Гринграсс, поинтересовавшейся, как тому живётся в доме с братом и новоиспеченной невесткой — Элиотт уже не мог воспринимать эту фразу без судороги на лице. Да и она явно потеряла актуальность. Табуированная тема сестёр Блэк словно стёсывала идеально раньше подходившие края пазла, но оба делали вид, будто не замечают изменений и формы, и содержания. Малфой мастерски притворялся слепым, когда он усердно сдерживал искры во взгляде, направленном на проявление учтивой обходительности по отношению к Нарциссе, или удалялся, оставляя непрошенное зрелище за спиной. Элиотт же клал свой болт со знатной родословной на самонадеянное осуждение, мелькавшее в наполированной стали, когда тот пропускал на выход из их спальни парад не ограничивающихся змеиным факультетом девчонок. Само собой, Элиотт отдавал криво-состряпанный отчет своим непотребным действиям. Спать со всем, что движется — даже не особо устойчиво — безусловно, не очень по-аристократски. С объявления помолвки ему следовало, по крайней мере, скрывать свои беспорядочные связи, если уж столь нестерпим зуд гормонов. Элиотт же старательно добивался обратной цели — чтобы молва о его ночных похождениях шла как можно дальше. Чтобы она добралась до одних единственных ушей. Давай же, смотри. Ты для меня пустое место, — доходчиво передавал он каждый раз сжимавшей зубы при его виде Андромеде. Одним нарочито пренебрежительным взглядом. И каждый раз, когда он смотрел на неё, у него снова до боли сводило желудок. От злобы. Отвращения. Но дело было не в Андромеде. Никогда не было. Она была, несомненно, умна. Красива. Грациозна. Как и все представители рода Блэк. А её манера держаться отчуждённо от всей растленной культуры Слизерина априори возводила её на ступеньку выше среди других девушек. Возможно, она была бы достойной женой, и не веди он себя с ней самым омерзительным образом, может, однажды добился бы её искренней симпатии. Если бы эта симпатия ему когда-либо была нужна. Но нет. Ему нужна была её ненависть, подкармливаемая унижением, что он преподносил ей на завтрак. Ему нужно было распалить тлеющий огонёк в её глазах до неукротимых масштабов, чтобы силы этого пламени хватило спалить уготовленную им на двоих судьбу. Взбунтуйся. Сбеги. Исчезни. Разорви помолвку. Пожалуйста-Меда-сделай-хоть-что-нибудь! — Он молился ей вместо Мерлина и Морганы весь шестой курс, вжимаясь лицом в подушку. — Потому что я не смогу сделать это сам… Он не мог пойти наперекор родителям. Не мог так рисковать. Его место в Нотт-Хаусе и — черт с ним — рука об руку с какой-нибудь женой. Любой другой — но только не Блэк. Не с той, в ком он день за днём будет видеть её сестру, горделиво восседающую подле его друга. Не с той, из-за кого ему придётся высиживать званые вечера напротив смотревшего только на Нарциссу Малфоя. Без права отказаться, отнятого обязательством платить дань семейным, мать их, традициям! Он не мог принять это нарисовавшееся в серебристых глазах Андромеды пророчество. Как и не мог истолковать поднимающийся из живота шквал отторжения. Но заранее знал, что он уничтожит их обоих ещё до окончания медового месяца. А затем запоздалое толкование жирным шрифтом на блюде ему преподнесла одна заядлая фанатка Уайльда. Словно Элиотт наконец получил ключевой символ к переводу скрижали, излагающей все его поступки до той ночи в Малфой-Мэноре за неделю до отъезда в Хогвартс. И, честно говоря, лучше бы он никогда его не получал… — Даже так? — Многозначительно хмыкнул Люциус на пороге ванной, когда он вошёл в спальню спустя пару минут наедине с Мелл в гостиной, где Треверс и Малфой решили их оставить, разойдясь по комнатам. — Даже так, — безэмоционально повторил Элиотт, опустившись на свою кровать и уронив лицо в ладони. Дверь защёлкнулась. Приглушённое мерное сопение Лестрейнджа играло фоном, а щеку пекло от профилактического свидания с на удивление тяжелой ладонью Гринграсс, которую он спихнул с себя, стоило им оказаться вдвоём. Кажется, он сказал ей поискать другое место, на которое можно присесть, и что-то про течку. Получил пощёчину и ушёл, не став дожидаться справедливого указания, кто из них на самом деле достоин звания главной слизеринской потаскухи. «Кажется» — потому как последние полчаса он уже не слышал даже собственный голос из-за нарастающего гула от закипающих внутренностей. Наверное, перехвати он ещё один надменно-отстранённый взгляд, скользящий по тем местам, где касалась его Гринграсс, у него бы действительно пошёл пар из ушей. Наверное, ещё немного, и он послал бы обладателя этого взгляда — то игнорирующего его, то контролирующего каждое движение — далеко и надолго, представ перед остальными неуравновешенным психом, беспричинно разразившимся на всю гостиную. Но причина была. И с начала седьмого курса Элиотт сдерживал этот порыв уже три месяца. Три изводящих его молчанием месяца. Вынуждающих его вести себя на людях так, будто ничего не происходит. Будто он не видит собственнические переливы в нагревающемся стальном сплаве, если он просто обменивался мимолётным флиртом со случайной девушкой. Будто чужое бедро вовсе не прижималось к нему под партой в момент ответа на вопрос профессора. Будто во время передачи ножа на Зельеварении чужие пальцы вовсе не задерживались на тыльной стороне его ладони. Не-е-т, что вы! Ему, блядь, привиделось! Зачем обсуждать то, чего вообще — вообще— не происходит? И того поцелуя в Малфой-Мэноре не было. И ещё одного выбившего душу из тела в запретной секции библиотеки полтора месяца назад. И ещё с десяток — судя по преобладающему поведению Люциуса — тоже! — Бесит… — выдохнул он, импульсивно отправив заглушающее в балдахин Рабастана, который перешёл с сопения на откровенный храп. Как ванная наконец-то освободилась. Вернее, дверь просто открылась, и Элиотт, прождав полминуты, за которые из неё никто не вышел, проклял весь свет, но прошёл внутрь. Сразу же завернув к раковине и избегая даже периферическим зрением рассевшийся силуэт. Резинка серебристых пижамных штанов еле прикрывала тазовые косточки, а бледные жилистые плечи были чуть сгорблены, оттого как Люциус опирался по бокам на борт ванны. Чуть взлохмаченные волосы, как и грудь, оставались влажными после, очевидно, холодного душа. Элиотт остудил порцией воды остаточно пылающий след на щеке, но по тому, как он растирал лицо, скорее можно было бы предположить, что он решил снять с него кожу. Или выдавить глаза, наотрез отказывающие избегать чертов силуэт! — Отец написал мне, что это Рождество я проведу в Нотт-Хаусе… — Элиотт свернул кран, упёршись ладонями в раковину. — С твоими уже договорились. — Замечательно. Если тенденция продолжится в том же духе, он возненавидит этот праздник. — Как я понял, в Мэноре атмосфера будет иметь мало общего с рождественской. — А у нас она будет просто сказочной, — зло усмехнулся Элиотт, выпрямившись и повернувшись к вознамерившемуся вдруг душевно попиздеть другу. «Другу» ли? Он уже окончательно запутался. — Явно получше, — фыркнул тот, зачесав волосы назад. — Тёмный Лорд решил основать свои дела в Мэноре, так что… — Мне сделать вид, что я не слышал раздосадованные нотки в интонации? — Выгнул он бровь, смотря сверху вниз. Пользуясь положением. Недолгим. — Да. Знаешь, будь добр, — в язвительный тон ответил Люциус, встав и шагнув к нему. Так резко, что платиновые пряди вновь перекинулись на лоб. Их разница в росте составляла всего дюйм, но даже нещадного дюйма хватало, чтоб Малфой подавлял его, если стоял на расстоянии вшивой руки. — Ясное дело, это честь, — отрезал тот. — Но это мой дом, Эл. Я вырос в нём. Мне в нём жить. И абсолютно нормально, что новость о превращении его в склеп по совместительству с камерой пыток не совсем меня воодушевляет. — Вам жить, — поправил он сквозь зубы. И строгие черты на миг выдали недоумение. — Вам с Нарциссой. Об этом ты захотел со мной поговорить? Моё мнение: крики маглов неплохо сойдут за колыбельную. А теперь, будь добр, — ещё жирнее подчеркнув шрифт, — свали из ванной. Сказал и сам, слегка задев того плечом, направился к лакированному комоду. Времени на сон оставалось часа четыре, и всем нутром он желал уже поскорее принять душ и завалиться в постель, уповая на снотворное действие влитой бутылки вина. Конечно, после того, как Малфой оставит его одного, ибо Элиотт ни при каких условиях не собирался при нём раздеваться. Он даже умудрился ни разу не проиграть в покере. Видимо, кто-то наверху над ним всё-таки сжалился. Но прошла целая минута, и дверной замок за спиной так и не щёлкнул. — А о чем нам ещё говорить? Люциус выдохнул это не обреченно или с сожалением. С напускной небрежностью, от которой защипало под опустившимися веками. И Элиотт, в очередной раз подавив порыв разораться так, чтоб тот пополам сложился от усиленного акустикой крика, медленно обернулся, принимая силящийся вызов, и пожал плечом. — Ну… — двинулся он к сжавшему челюсти Малфою, — даже не знаю, — и ловко стянув с себя расслабленный галстук, опёрся на раковину по сторонам от развернувшегося друга и подался вперёд. И пусть Люциус предсказуемо отклонился назад, дистанция была самая подходящая, чтобы вся деланная бравада раскрошилась в порошок. Холодная сталь расплавилась, температура оставшегося между ними пространства раскалилась от электрических разрядов, и тот, переведя почерневший взгляд на его губы, сглотнул такую очевидную для Элиотта панику. — Может, об этом? Голос преднамеренно осел до провоцирующей нижней планки, набатом отскочив от стен прямиком в уплывающий рассудок, но Малфой сам — сам — сократил последнее расстояние, притянув его к себе за талию и поймав уже непреднамеренно вырвавшийся вздох. Как делал это уже с десяток раз. Сам раздвинул его губы, засунув язык в его рот. Сам махнул их местами, прижимаясь к нему пахом так, что акриловый борт всё больнее вонзался в поясницу. Сам протиснул бедро меж его ног, украв глухой полустон. И как делал это уже с десяток раз, сам оттолкнул его, шумно восстанавливая дыхание, дистанцию и замотав головой. Элиотт буквально цеплялся за край раковины, лишь бы не рухнуть на пол. Потому что ноги не держали. Потому что пальцы, сжимавшие его уже наполовину расстёгнутую рубашку, очевидно, дали бы ему упасть. — Есть что обсудить, да?.. — получилось позорно обиженно из-за сводящей горло горечи, и когда Люциус поднял взгляд с пола, он молниеносно отвёл свой. — Эл, я помолвлен. — Тем же замогильным тоном. Всё решено. — Да неужели? — Скривился он, отпихнув того от себя. — Я как бы тоже, не забыл? — Есть разница. — Да неужели?! — Тебе не понять... — полушёпотом уронил Люциус, рыская рассеянным взглядом по всему подряд, и подпёр раковину, проведя ладонью по лицу. — Не понять, что значит быть единственным наследником, не понять ответственность, когда на тебя возлагаются все надежды. Я не могу подвести отца, не могу всё разрушить, только потому… — Что у тебя встаёт на меня? — Закончил он прямым текстом, кивнув в подтверждение на топорщащиеся штаны. Люциус, разумеется, сразу отвернулся вполоборота, оказав ему милость лицезреть непроницаемый профиль. — И в каком ещё смысле «мне не понять»? Считаешь, от меня ничего не требуют? — Нет, но… если ты себя скомпрометируешь, у твоих родителей есть… — тот повёл плечом, обрушив на них красноречивую свинцовую тишину. У Элиотта аж челюсть упала. — «Запасной сын»? — Словно на парселтанге. Малфой свесил голову. — Люциус, ты сейчас, блядь, серьёзно? — И метнул в него такой взгляд, что внутри оборвался раскачивающийся взбешённым маятником орган. Ясно. — Уйди, — процедил он, — …уйди нахрен, пока я тебе не врезал. Последние силы стоять прямо израсходовались на то, чтоб не захлопнуть дверь с дребезгом, способным разбудить весь замок, и удержать подступающую к уголкам глаз соль. Хера с два он разноется, как брошенка, из-за Малфоя. Но задушенная гордость всё же упустила пару капель, которые смыло направленным в лицо напором. Костяшки зудели от желания выплеснуть всё, что он оставил при себе, на ни в чём не повинный нефритовый кафель, и Элиотт просто опустился вниз, сжав колени, потому что не мог позволить себе такой плебейский утрированный жест. За эту сцену по нему и так уже драмкружок плачет. Или Мунго. Это перемалывающее нутро желание однозначно ненормальное. Неправильное. Не между двумя друзьями детства, двумя чистокровными волшебниками, двумя парнями. И, по идее, Малфой прав, отталкивая его. Останавливая себя. Ну и в чем тогда, собственно, претензия? Ах, да. В том что, они блуждали по кругу. В том, что только Элиотту удавалось вернуться к привычному порядку вещей, Люциус снова зажимал его в каком-нибудь тёмном углу. А боль от вымученных поцелуев становилась всё острее, просачиваясь сквозь взбалтывающую все мысли страсть, которую Элиотт не испытывал ещё ни с кем. И распробовав её, не мог даже думать ни о ком другом с самого возвращения в Хогвартс. Его постель больше не пахла коктейлем приторных духов; руки, кажется, забыли женские формы наощупь; а сознание вытесняло столь просто раньше возникавшие рефлексы, если на его колени забирались мягкие еле прикрытые задравшейся юбкой бёдра. Легкомысленный флирт стал его потолком. Слава Моргане он успел создать себе определенную репутацию, которая пока ещё худо-бедно работала на него. Пока ещё. И рухнув на кровать, Элиотт надеялся, что успеет найти способ побороть эту поражающую клетку за клеткой заразу, пока кто-нибудь таки не заприметил за ним странного поведения. Или пока эффект ссоры не закончился, и между ними не произошло что-нибудь ещё более непоправимое. Однако тот, кто сказал, что надежда умирает последней, явно не слышал про врожденную гордость аристократа. И её последний вдох испустился, когда привыкшие к темноте глаза засекли бесшумное движение балдахина, но Элиотт не прогнал забравшегося к нему парня, лишь отползя к спинке кровати. Где вся прыть, с которой ты хотел ему врезать, Элиотт? Наверное, сгорела в камине Малфой-Мэнора, а всё, что он пытался донести до Люциуса в ванной — ничтожная пригоршня пепла, подкинутая на ветер. И всё же… — Что ты делаешь?.. — еле выговорил он, вымолив у затаившегося дыхания рваный вздох, когда Люциус, жадно буравя его, казалось, невидящим взглядом, откинул одеяло. Обжигающие ладони с нажимом огладили согнутые начинающие трястись колени, и Малфой, вдруг подхватив под ними, рывком стянул его на подушку, навалившись сверху практически всем весом. Что… Невесомое прикосновение, которое отчаянно хотелось выжать до максимума, прошлось воспламенившейся пороховой дорожкой. Вслед за кончиками пальцев. Скользнувшими по скуле, линии челюсти, шее, груди, лихорадочно сокращающимся мышцам живота и внезапно — и оттого беспрепятственно — проникнувшими под резинку белья, заставив его машинально выгнуться, стиснув того бёдрами и втянув разряженный воздух. Что ты, блядь, делаешь?! — …не знаю, — в дюйме от его лица. А затем этот жалкий дюйм растворился.

***

— Подъем, — нетерпеливо помахали перед ним ладонью. Элиотт, сфокусировавшись на её обладательнице, подсобрался на велюровой софе и окинул оценочным прицелом завращавшуюся вокруг оси Гринграсс. Золотые блёстки, сгущающиеся вниз по всей длине красного платья-бюстье, ожили языками пламени. — Ну? Что скажешь? — Слишком кричаще. — Кричаще, как «эй, мещане, расступились перед королевой»? — Будто торгуясь с ним, попыталась оправдать помпезный наряд Мелисса. — Кричаще, как «эй, смотрите, у меня дефицит внимания». К тому же это посягательство на цветовую гамму Гриффиндора. — Салазар… точно, — поморщила та тонкий нос, повернувшись к зеркалу. — Так, подожди. Ещё чуть-чуть… — и убежала в примерочную. Элиотт, уже не веря этому «чуть-чуть», смиренно сполз по розовой обивке, вновь подперев висок двумя пальцами. По поверхности остывшего зеленого чая на столике плавали блёстки. Через раму дальнего окна приватной комнаты на втором этаже «Шапки-невидимки» посвистывал ветер. Живот урчал от голода. А Гринграсс не могла определиться с нарядом для приёма в Клубе Слизней уже четыре часа. И вопросов к сложившейся ситуации масса, но рассмотрим самые животрепещущие. Откуда у Элиотта в наличии взялся неведанный ему самому источник терпения? Во-первых, ему нужно было искупить вину перед Мелл за совершенно незаслуженную грубость месячной давности, хотя она и так не держала на него зла. Во-вторых, за прошедший месяц он претерпевал вещи и похуже. И почему при учете оравы девчонок, которые с верещащим восторгом вызвались бы составить той компанию в налёте на магазин одежды, в роли помощника оказался именно он? Ну, во-первых, Гринграсс не доверяла искренности соперниц. Во-вторых, Элиотту, видимо, заняться больше нечем в выходной день перед полугодовыми экзаменами! В-третьих, только заслышав краем уха о планах Мелл за завтраком, он сам предложил свою кандидатуру, чтобы спрятаться в обители блёсток, перьев и шифона. Чтобы отвлечься от мыслей, поехавших на планах кое-кого другого. Поставившего его утром перед фактом. Я обещал провести день с Нарциссой. Если у Элиотта что-то и треснуло с оглушительным звоном, то глубоко внутри. Остатки достоинства, спрятанные под ковром, позволили ему удержать равнодушное лицо, а затем он скоропостижно сбежал в Хогсмид. Ибо, извините, мариноваться весь день в спальне или гостиной Элиотт точно не собирался. Спасибо настигающим его на каждом углу свежим воспоминаниям. Так что он в немой прострации гипнотизировал штору примерочной, за которой Мелл издавала неразборчивые звуки мучений, втискиваясь в очередное платье. Главное, не оборачиваться к окну во избежание хоть и малой вероятности наткнуться на наслаждающуюся воскресным променадом парочку. — По-моему, это победа! — Шторка сдвинулась в сторону, и из-за неё показалась светящаяся Гринграсс, облаченная в роскошное сливовое платье в пол с россыпью мельчайших стразов, создающих мягкий пастельный градиент. Подруга взобралась на подиум и совершила несколько оборотов, любуясь своим отражением. Любоваться, несомненно, было чем. — Да… это оно, — подтвердил Элиотт то, что она и так уже знала, судя по блеску глаз цвета кофейной гущи, и взглянул на часы. Он с удовольствием просидел бы здесь до конца веков. Как вдруг Гринграсс, приподняв юбку и словно решив поднять ему настроение, уселась на него, легонько облокотившись на плечи. — Ничего так не возбуждает, как удачный шоппинг, — дразняще царапнула она шею под тугим белоснежным воротником. — Может, вспомним былые времена? — Мелл, я не в настроении, — осторожно отстранил он её, придерживая за осиную талию, и стрельнул взглядом на дверь. — И сюда в любой момент может заглянуть Мадам. — Ничего так не возбуждает, как риск быть застуканными ханжеской старушенцией, — кокетливо поиграла она обнаженным худыми плечами и, не увидев подвижек в его непреклонности, закатила глаза. — Когда ты тоже успел стать ханжой, Нотт? — Рухнула Гринграсс рядом, оставив на нем скрещенные ножки в облаке юбки и уставившись в окно. — Надо хоть иногда снимать напряжение… О, да я снимал напряжение! Ночью. И прошлой, — сказал бы он, если б мог. — А где Рабастан пропадает? — Вроде как перевела она тему. — Не видела его в Большом зале. Элиотт откинул голову на спинку софы, скучая по оставленным падкому на зависимости сброду сигаретам. — Встал в несусветную рань и куда-то свалил с моим мольбертом наперевес. По всей видимости, сегодня он решил страдать в стиле художника эпохи Возрождения. — Тоска смертная. Мне по душе, когда он страдает как бедный поэт в «Кабаньей голове». М-да... с вашей одержимой сёстрами Блэк комнатой всё ясно, — щёлкнула она языком в такт его сжавшейся диафрагме и внезапно порывисто приподнялась. — Помяни черта, называется! Элиотт, тут твоя ненаглядная, — прилипнув к окну, — и, похоже, чем-то очень осчастливленная… можно постучать по стеклу и поцеловаться, когда Меда поднимет голову, м? — Плевать, — даже не пошевелился он, подумывая действительно начать курить. — Что-то раньше ты не упускал случая потоптаться на её самооценке, — сощурилась Гринграсс, приземлившись обратно. — Может, я повзрослел? — усмехнулся он через силу. — Ой, давай только без этого, — отмахнулась Мелл, поднявшись. — Не хочу ничего слышать про это «взросление». Мы выпускники! — Запрыгнув вновь на подиум. — Пока нас всех не заточили в обручальные кандалы, мы должны наслаждаться жизнью, урывать положенные распутные вечера и творить беспредел. Именно поэтому, — решительно крутанулась та, встряхнув копной баклажановых локонов, — я надену на глупый приём это платье, случайно забуду про нижнее бельё и сбегу пораньше с каким-нибудь красавчиком с Когтеврана. — И тебя ни капли не смущает заниматься «распутствами» с этим колечком на пальце? — Чуть кивнув на покоящуюся на поясе левую руку. Гринграсс, задумчиво повертела ладонью, заполнив комнату играющими на гранях бриллианта бликами. — Летом оно и тебя не смущало, — подмигнула Мелл тонкой бровкой и продефилировала в примерочную, скрывшись за шторкой. — И с каких пор уготовленный брак по расчету стал причиной отказываться от удовольствий?! Эл, я помолвлен. — …если мешать удовольствие с чувствами, то да, брак становится проблемой! Но каким дураком надо быть, чтобы ввязываться в такие отношения в нашем обществе!?.. Все дальнейшие рассуждения про недопустимость влюблённостей в их положении Гринграсс вела уже сама с собой. И к тому моменту, как она вновь показалась перед ним в школьной зимней мантии, разогнавшееся до предельной скорости сердцебиение уже отбивалось в горле, которое он растирал онемевшими пальцами. Элиотт не следил, впопад ли вставляет реплики в паузы между словесным потоком Мелиссы всю дорогу до замка, пройденную на грозящихся подогнуться ногах. Не следил за своим лицом и смазанными встречными лицами. Он видел только из раза в раз преломляющиеся изящные черты на другом лице, когда локти чувствительно сжимали чужие длинные пальцы, а придушенный шёпот повторял и повторял, что надо остановиться. Но эти же пальцы ужесточали хватку, когда он пытался уйти, возвращая его назад, чтобы потом опять удерживать на расстоянии. Словно они не могли определиться со своим истинным желанием, не давая ему покинуть поле нескончаемого внутреннего боя. Но если внять словам Мелл… этого же не может быть… или… Может? И возвращаясь с пропущенного ужина в подземелье, Элиотт уже настолько погряз в своих мечущихся мыслях, безотчетно ступая рядом с Гринграсс, что появившаяся из прохода милующаяся парочка стала для него неожиданностью, и он споткнулся на ровном месте. — Что за черт? — Вдруг спросила Мелл, посмотрев под ноги, и он, последовав её примеру, понял, что споткнулся так-то не на ровном месте, а о какой-то серебряный кубок. От которого, собственно, по пустому коридору и разлетелось звонкое эхо, принятое Элиоттом за музыкальное сопровождение своего личного краха. — Эл, нет, не трогай! — Донеслось сквозь плотный гул, но он, видимо, растеряв всю здравую предусмотрительность, уже нагнулся к чуть раскачивающемуся сосуду и, подняв, машинально провёл по нему большим пальцем. И… Что там обычно следует после фразы: куда уж хуже? Лицо обдало гейзером плотной вязкой черной жижи, залившейся в глаза, нос и рот. — Фу-у-у! Мерзость!! — Девчачий фальцет перебился многоголосым лающим смехом, а Элиотт стоял, как придурок, облитый каким-то дерьмом посреди коридора. — Чей это смех?.. кто здесь?! Последовал спешный удаляющийся топот. Кто ещё это может быть?! — Блядские маргиналы, — выплюнул он, ничего не видя и забив на некультурные высказывания при «дамах», — я с них шкуру спущу! Может, меня кто-нибудь очистит? Мельтешащая суета. Три попытки Эскуро. Ничего. — Прости, Нарцисса, мне придётся тебя оставить. — Конечно, — неубедительно скрыла смешок Блэк-младшая. — Спасибо за сегодня. И за секунду до того, как Элиотт сам взорвался гейзером от этих любезностей — вам спасибо! нет, вам спасибо! — его за локоть оттащили в сторону. — Тебя жизнь совсем не учит? — Малфой явно забавлялся, помогая ему, слепому щенку, дойти до ванной. — Нельзя трогать ничего неопознанного в наших подземельях. — Заткнись, пихни меня в направлении душа, а потом найди и покарай этих мелких ублюдков, как их там… похер. Что это за дрянь такая?.. — передёрнуло его, словно по нему ползали толпища насекомых. — Похоже на чернила кальмара. — Блеск. Их же хрен отмоешь. — Аккуратно, — и Малфой вместо того, чтобы на словах объяснить, что ему нужно сделать, ухватил его за внутреннюю поверхность бедра, переставив ногу через борт ванны, и включил воду. — Всё, отмокай. Отмокал Элиотт минут десять. С трудом и вслепую сняв с себя прилипшую тяжелую одежду и остервенело смывая черную смоль жесткой мочалкой. И таки открыв глаза, обнаружил, что он представлял собой наглядное пособие выражения «фиолетовый в крапинку». Пришлось потратить целую бутыль французского шампуня и ещё десять минут, чтобы обрести первозданный облик. Но вот он выкрутил кран, а журчащий звук не прекратился, и Элиотт, нащупав на крючке полотенце, обмотал его вокруг таза и сдвинул матовую душевую штору. — Успех? — Разошёлся в широкой искренней улыбке Малфой с собранными на локтях рукавами местами мокрой рубашки. — Ненавижу кальмаров, ненавижу Гриффиндор, и тебя ненавижу, — проворчал он, шагнув на коврик и склонившись к своему ящику с запасной пижамой. — Охотно верю, — подставил тот ладони под кран, оттирая щёткой еле видные лиловые пятна. — Треверс там разбирается со злосчастным кубком. — Элиотт, продевая всё ещё не высохшие ноги в атласные штанины, раздраженно промычал. — Кажется, вступать в полемику с Долгопупсом даже смысла нет. Эти «мародеры» всё равно никого не слушают, — ммм, — …ещё не всё, — раздалось уже совсем близко. Что? Элиотт немного повернул голову и тут же отвернулся, когда шеи коснулось смоченное водой полотенце. — Расслабься. Расслабишься тут. Люциус, принявшись с несильным нажимом растирать основание шеи, задел её ребром ладони, и Элиотта снова передёрнуло. Уже не от отвращения. А вся злость моментально перевелась. — Но признаться, зрелище было незабываемое. — Это не то, что я хочу сейчас слышать, — буркнул он, еле стоя смирно. Как чужая рука замерла и, опустившись, провела влажный след по покрывшемуся мурашками позвоночнику. И Люциус вновь заговорил тем мёртвым голосом, от которого ему предательски хотелось плакать. — А что ты хочешь услышать? Слова, подкрашенные безысходным тоном, который не давал дышать полной грудью, скользнули вокруг основания шеи, словно удавка. Элиотт и так уже давно задыхался от недостатка кислорода, перекрытого застрявшими в горле вопросами. И если их не вытащить, наверное, скоро он подавится ими во сне. — Ладно, — с одолжением повернулся он навстречу чуть покрасневшим от напряжения серым глазам, будто тот не моргал эту натянутую минуту. И сглотнул. Слишком громко. Отчего получилось неуверенно: — ...у тебя есть ко мне какие-то чувства? — Малфой! Там заколдованный кубок вышел из строя! — Ворвался в ванную вернувшийся из бастиона одиночества страдалец. — И затапливает подземелье... — Люциус даже с места не двинулся, не разорвав истощающего зрительного контакта. — Эй, не хочу отвлекать, но у нас катастрофа. — Заебало, — нехарактерно резко выпалил Малфой, — я вам кто, чистильщик? — двинувшись на выход. — Пошлите за Слизнортом и Макгонагалл, — и абсолютно нехарактерно захлопнул дверь перед носом едва успевшего шарахнуться Лестрейнджа. — Живо! — Ударив кулаком по резному дереву. Элиотт ненароком вздрогнул, будто этот удар предназначался именно ему. Не явно охреневшему по ту сторону Рабастану. И тем более не бедной дверце, на которую тот наложил все запирающие и заглушающие, отбросив палочку в раковину и чуть осев по стене рядом с проходом. Вместо того, чтобы воспользоваться шансом свалить. Неужели тебя настолько ломает?.. — Так ты ответишь? — Вполголоса разбавил он повисшее молчание. Малфой убрал ладони от лица, зачесав растрепавшиеся волосы назад. — Нет. — Без малейшего оттенка. — Ясно. — Не отвечу. — И от капли просочившегося яда оттенки насытились так, что резануло глаза. — Какая разница? — оттолкнулся тот от стены. — Зачем ты отчаянно пытаешься всё усложнить?! — встряхнув его за локти. — Я не понимаю. — «Зачем»? — Задохнулся он, вырвавшись чуть ли не с брезгливостью. — Да потому что ты хорошо устроился, Люциус! Днём весь такой франт со своей Блэк. Ночью трахаешь меня, — под фарфоровой кожей тут же проявились желваки. — Отлично придумал, пятьдесят баллов! Вот только, извини, мне это осточертело, — выровнял Элиотт тон, со второй попытки подобрав с комода свою палочку, — я не подписывался быть твоей шлюхой. — А будь у меня к тебе чувства, подписался б, что ли? — Вонзилось меж лопаток в шаге от двери. — Хочешь знать, кто ты для меня? — Развернул Малфой его за плечо, оставив на нём с силой удерживающие пальцы. — А кем ты хочешь для меня быть, Эл? — Надавив так, что он поморщился. — Выворачиваешь факты, будто я тут один за всё в ответе, хотя сам не особо-то сопротивляешься, — и Люциус, ослабив хватку, почти нежно поместил пальцы под подбородок, вынудив посмотреть на себя. — Даже сейчас. — Но ты в ответе, — выдохнул он, растратив весь запал. — Именно ты поцеловал меня в первый раз. — Разве? — Подначивая, приподнялась светлая бровь. — Да, Люциус. На вечеринке. Бухой в хлам. — А разве это был первый раз? — Наклонил тот голову, и Элиотта бросило в холодный пот. — Память освежить? — Рука упёрлась в дверь справа от виска. — Каникулы перед третьим курсом. Возле озера. — Ч-чт… — запнулся он об нахальную полуулыбку, словно озарившуюся солнечными лучами, пробившимися из упрятанных на периферии воспоминаний. Лучами, ласкающими косой берег, на котором разлеглись двое обессиленных мальчишек, накупавшихся в тёплом водоёме. — Но… — вынырнул он из далёкого прошлого, отстранив на прямых руках, оказывается, уже успевшего прильнуть к его шее Малфоя. — Но ты же спал! — У меня чуткий сон, — пожал тот плечами, вильнув по нему кипящим взглядом, и посмотрел в упор со всей серьёзностью. — Ну и кто из нас, на самом деле, за всё в ответе? Элиотт только беззвучно открыл и закрыл рот, уткнувшись на середину туго затянутого зелено-серебристого галстука. Ещё одна захороненная в окрестностях Мэнора ошибка, о которой он специально заставил себя забыть. Секундная слабость, проявленная на берегу небольшого озера. Он был всего лишь тринадцатилетним мальчишкой, засмотревшимся на своего слегка улыбающегося во сне друга, и не более. Теперь же этот друг ткнул его в упущенную ошибку носом. А затем, прожигая Элиотта со смесью сожаления и иронии, застегнул манжеты на запястьях и, распечатав дверь, оставил его одного с сардоническим «подумай на досуге» и с раскачивающимся на полу, подобно заколдованному кубку, эхом: А кем ты хочешь для меня быть, Эл? И так ведь прост ответ…

***

Очередной широкий круг исчез с зеркальной водной глади, и он, зачерпнув горсть мелких камней, вновь потревожил отражающую перевёрнутые лиственные деревья коралловую поверхность. Солнце, стрелявшее бликами в глаза, уже давно спряталось за его спиной, близясь к горизонту. От окутавшей берег прохлады начинало покалывать кончики пальцев. Но он ни разу не вспомнил о даре согревающих чар, готовых в любой момент вырваться из покоящейся за поясом палочки. Он просто сидел и ждал. Уже зная, что впустую. Заранее зная и всё равно почему-то не уходя с уговоренного места встречи. Видимо, знать всё заранее и почему-то не уходить — за прошедший год таки вошло в привычку. Хотя столько было возможностей... Взять те же рождественские каникулы, когда Элиотт прогнулся под устроенным ему показательным бойкотом, мол, я пальцем тебя не трону, пока сам этого не захочешь. Или во все дальнейшие ссоры, ожесточавшиеся по экспоненте с начала последнего семестра под фанфары оглушительного скандала, разразившегося вокруг дома Блэк. Когда средняя из трёх сестёр не вернулась в Хогвартс, сбежав в закат с каким-то маглом. Элиотт сбился со счета, сколько раз ему приходилось стойко принимать ненужные соболезнования и извинения семейства Блэк, учтиво пресекая прыскающиеся слюной оскорбления в адрес Андромеды, посмевшей нанести такой удар по его репутации и сердечку. Сбился со счета, сколько раз приходилось стойко держаться, чтобы не рассмеяться. От облегчения. Если ему и было дело до местоположения Меды, которую разыскивали по всей Англии, то только затем, чтобы при встрече обнять её, поблагодарить и пожелать счастья. Конечно же, после всего она бы не то что на порог бы его не пустила, скорее всего, прокляла и облила бы чернилами кальмара в придачу. Но Элиотт бы стойко перенёс и это наказание. Тем не менее, пусть он и добился своего, от исчезновения звенящих кандалов над головой стало только хуже. Словно еле сохраняемый баланс нарушился. Словно покачивающиеся на одном уровне чаши с непримиримыми обстоятельствами в одночасье перевесили в сторону Малфоя, и тот всё чаще попрекал его обретённой свободой. Тебе легче, Эл. Тебе не понять, Эл. Ничего так и не поменялось. А круг так и не разомкнулся, изживая их обоих с каждым заново совершенным оборотом. Крики, отражающиеся от стен, становились громче. Слова — острее. Обиды — тяжелее. Несколько раз они снизошли до конченой вульгарности, оставив рассеченные раны на лицах и костяшках друг друга. В итоге эта ни разу не голубая кровь потом пачкала простыни, а саднящие пальцы переплетались, сжимаясь через боль. Всё шло гладко, только если они ничего не обсуждали. И, разумеется, если всё и шло гладко, то недолго. Не изменяющие сути претензии. Не изменяющие сути аргументы. Злоба, разочарование, обреченность пропитывали дни насквозь. Выжмешь — польется через край. Накроет с головой. То, что так нужно было сказать, оставалось неуслышанным. То, что так хотелось услышать — несказанным. Но непроизнесенные слова всё равно оседали между ними, заполняя собственноручно выкопанную пропасть. Потому что даже без них, всё было написано в блестящих стальных глазах и — Элиотт не сомневался — так же легко читалось в его. Просто толку от этих слов нет. Хоть испиши ими лист пергамента с двух сторон — его можно было бы только сжечь. Один раз. Один раз ему показалось, что он их слышал. Но в его барабанные перепонки тогда билось сошедшее с ума сердцебиение, так что он счел их за слуховую галлюцинацию. Переспросить наутро? Проще повеситься рядышком с трепыхающейся в петле гордостью. И когда, казалось, выхода из порочного цикла уже не было, Элиотту протянули руку — не мясистую и потную, поздравляющую его с превосходной сдачей экзаменов. С фамильным перстнем. Варианта, кроме как пожать её и согласиться с предложением, от которого нельзя отказаться, у него не было. Это предложение являлось плодом посеянных им решений. И с одной стороны, оно не входило в его планы. Но с другой — оно могло быть билетом на выход, включающим плюс один. — …то есть «тебя отправляют в Америку»?! — Впечатал тот в него протрезвевший взгляд, оторвавшись от пылающей ложбинки за ухом. — То есть меня отправляют в Америку, — облокотился он на черную простыню. Люциус метался между его глаз, словно искал какой-то ещё смысл в трижды повторённой фразе. Элиотту произнести её вслух даже один раз стоило неимоверных усилий. — Побег Андромеды омрачил облик и моей семьи. Отец сказал, нужно переждать, пока всё не уляжется. Он уже всё устроил… и дом, и место в Конгрессе, — сказал он уже, смотря на подсвечивающуюся лунным светом незаконченную картину, от которой его отвлёк влезший в окно и, очевидно, поддавшийся ностальгии Малфой. И потому сладкий парфюм сейчас перебивался едким ароматом масляных красок. — Но, — Люциус, шумно выдохнув, слез с него, с кровати и провёл ладонью по лицу, зажав рот, — а как же… — «Мы»? — Без сарказма не обошлось. Он буквально слышал дребезг мечтаний, рушащихся в этой светлой голове. Нарцисса ещё год проведёт в Хогвартсе. Можно было бы преспоконейше перенимать дела в Мэноре, поднимать статус в глазах Тёмного Лорда и время от времени залезать к нему в окно среди ночи. В принципе, у Элиотта был такой же план. И в глубине души, он надеялся, что этот год, проведенный бок о бок, даст им сдвинуться с мёртвой точки. Хоть что-нибудь изменит до назначенной ровно через год свадьбы. А вся язвительность опять же — от бессилия. Поэтому уже без сарказма: — Поехали со мной? — И совсем тихо. — Мы могли бы… — Сбежать? — Перекосило Люциуса. — Как Андромеда? — Ещё сильнее выпучились на него словно засверкавшие от влажной плёнки глаза. — У тебя, блядь, сдвиг по фазе вдруг случился?! Ты лучшего момента для этой новости не мог выбрать?.. Сказал бы он, какого рода его сдвиг… Элиотт поднял своё тело в вертикальное положение, натянув повыше одеяло. И всё равно ссутулился под натиском очереди летящих в него обвинений. Собственно говоря, почему бы уже и нет? — окинув суматошно подхватившего с пола свою рубашку. — …я люблю тебя, — враз пресёк он злостное шипение. В унисон с плеском сорвавшегося в желудок органа. Прозвучало ровно. Устало. Совершенно не так, как описывают в бессмертных романах. И он с трудом перевёл чуть размытый взгляд на застывший полураздетый силуэт. — А ты? — уже твёрдо. — Эл, я не гей! — Моментально воскликнул тот. Это уже ни удивляло, ни смешило. — Я не об этом тебя спросил. И Люциус, снова скинув с себя рубашку, отвернулся к окну и сжал переносицу. Холодный полусвет подчеркивал рельеф бешено вздымающейся груди, а литая тишина обнажала шумное дыхание, в то время как Элиотт не дышал вообще. — … ты же знаешь, — прошептал тот, позволив сделать вдох, и сел на край кровати, спиной к нему. Сгорбленной спиной. Элиотт неспешно сосчитал семнадцать выступивших позвонков под прозрачной кожей, прежде чем Малфой чуть повернулся, накрыв его, похоже, успевшую окоченеть ладонь. — Ты и так всё знаешь. Только от этого знания не легче, — пронеслось отчетливым отголоском по спальне. Элиотт немного подвинулся, предоставляя тому место, и Люциус, закинув на него руку, прижал его к впадинке рядом с плечом. Наверное, они так просидели минут пятнадцать. Впервые просто обмениваясь тлеющим теплом. Без криков. Без отвлекающих от споров других приятных до боли занятий. — Когда ты уезжаешь? — Выдохнув в его макушку. — Завтра. Но привычных претензий, мол, почему не сказал раньше, не последовало. Малфой обнял его ещё крепче и, искрутившись, поцеловал в шею. Слишком нежно. Слишком тоскливо. Элиотт неконтролируемо увернулся, будто с непривычки, и тот вдруг коснувшись скулы, скользнул пальцами за ухо, поворачивая его голову на себя. Лицом к лицу. Снова в жалком дюйме. И последовавший поцелуй словно развернул течение времени. Перечеркнул весь год. Забрал все прогремевшие слова, засевшие глубокими занозами, и перенёс их в прошлое лето. Словно именно таким должен был быть их первый поцелуй. Они так и не уснули той ночью. Однако и дальше поцелуев не заходили. Когда в окно проникли предрассветные лучи, их придуманный в мельчайших деталях мир был практически завершён. Они с невеселыми усмешками наполняли его грёзами, ждущими их в Америке, забыв обо всех никуда не девшихся непримиримых обстоятельствах. — Увидимся на озере, — Люциус произнёс это, прежде чем исчезнуть за окном. Так убедительно. С горящим взглядом, захлестнутым предвкушением. С улыбкой, не имеющей ничего общего со светской. Эта улыбка тоже принадлежала оставшимся в его спальне детским фантазиям. Но Элиотт настолько захотел ему поверить, что… Поверил. Хотя знал — знал — что это ложь. Даже если Малфой был в тот миг уверен в своих словах, он врал самому себе. И когда последний луч зашедшего солнца скрылся за горизонтом, Элиотт поднялся и, ни разу не оглянувшись по сторонам напоследок, покинул берег, на котором он в одиночестве просидел шесть часов. Покинул берег. Покинул Хатфилд с двумя расположенными в пятнадцати минутах ходьбы поместьями. Покинул Англию. Без тени представления, что означали слова отца «нужно переждать, пока всё не уляжется». И когда он снова войдёт в громоздкие двустворчатые двери, за которыми осталась самая большая ошибка в его жизни.

***

— Просто загляденье! Он ещё и свою высокородную морду воротить умудряется! — Живот вновь пронзило острым импульсом так, что вкус крови во рту смешался с желчью. — Хорошая новость, Нотт. Если ты сегодня не сдохнешь от внутреннего кровотечения, завтра нас ждёт ещё одно свидание! — Вот… — Простите, ваше высочество, вы там что-то промямлили? — Вот счастье-то, — выцедил Элиотт. — А я и не сказал, что это хорошая новость для тебя, — и жирный ублюдок пнул его ботинком в живот с силой, отбросившей Элиотта к стене. — Мразь, — сплюнул он на пол густую черную слюну, когда пьяный гогот перестал насиловать слух. И охнул. От попытки подняться. От стрельнувшей в боку боли, словно внутри действительно что-то разорвалось. В такт лязгнувшему звону укоротившейся цепи, дёрнувшей его за ошейник. — …ненавижу, — содрогнувшись всем телом, упёрся он лбом в кулаки, вымазанные в грязи. В собственной крови. — Ненавижу-ненавижу-ненавижу… Губы дрожали, сбивая слова в неразборчивый заикающийся поток, а руки стали мокрыми от хлынувшей из глаз соли. Тихий вой сливался с чужим. Неудержимым. Поднимающимся из груди, которую хотелось вскрыть, чтобы достать обжившуюся там тварь. Тварь, не дававшую ему сдохнуть от внутреннего кровотечения и изламывающую его тело сильнее любых избиений — очевидно, новой забавы периодически навещающих его уродов. Элиотт даже не мог противостоять им, потому что — какого-то Салазара — она складывала лапки и пресмыкалась перед задавливающей его силой. И хоть Люпин задвинул ему какую-то премудрость про принятие, он всё ещё не понимал. Как это работает? Как он оказался здесь? Как отсюда выбраться? Из смердящего затхлого старого амбара. И почему... почему-почему-почему... Элиотт отказывался полностью произносить даже про себя этот вопрос. Не в силах принять ответ. Почти месяц он смотрел перед собой отсутствующим взглядом в одну точку и прокручивал предшествующие события, словно нарочно разбегающиеся от него, смешиваясь в размазанную череду вспышек из ложных воспоминаний. Искал подсказки, которые увели ли бы его в спасительное заблуждение от истины. Но подсказок не было. А истина лежала на ладони. — … так, мои дорогие, к нарглу формальности, здесь все свои! Уверена, все хотят знать красочные подробности вашего заморского союза! «Все» явно не хотели. С первых же секунд званого вечера урождённая Гринграсс, успевшая сменить две фамилии, узурпировала его спутницу к себе под бок и, вылакав стирающее границы количество шампанского, как и в школьные времена, способствовала разряжению любой атмосферы. Его не приглашали на этот вечер. О его возвращении и не было объявлено ни широкой, ни узкой публике. Поэтому, заручившись поддержкой своей невесты, обожающей эффектные появления, он нагрянул в прохладное семейное гнёздышко по соседству, подобно грому среди затянутого неба. А последовавшая молния угодила прямиком в давшую трещину благородную маску. Именно ради этого неподдельно перепугавшегося на миг взгляда стоило уехать на другой континент. На четыре года. Это не такой большой срок, чтобы разительно измениться внешне, но его вполне достаточно, чтобы внутренние перемены отпечатались на наружности. Утончённые выразительные черты огрубели, словно их стесал гнёт хваленой ответственности. Платиновые волосы до середины разросшейся шеи были настолько щепетильно уложены назад, что больше напоминали средневековый парик. Или шлем. Заносчивое окаменевшее выражение лица, сдержанные жесты, немногословность, безукоризненная мантия — всё сидело идеально подходящим по размеру облегающим доспехом. Элиотта же заморская ссылка наоборот раскрепостила. Его глаза переливались насытившейся сочной зеленью. Его движения, манеры, осанка стали свободнее. Он забыл, когда последний раз видел своё лицо без тени улыбки. Наверное, года четыре назад и видел, но сейчас она сидела впору как никогда. И только из вежливости Элиотт подавлял её намерение растянуться ещё шире, замечая искоса стреляющий в него разгорающийся взгляд. То на него, то на чувствовавшую себя как рыба в воде спутницу, достойно дающую отпор Гринграсс — лезущей без мыла в личную жизнь и с удовольствием делящейся своей под без конца наполняющийся бокал. Видимо, так та удобряла почву для взаимной откровенности. И, к несчастью, Мелл умела доставать пищу для сплетен из любого оппонента. — Он стал оборотнем?! — Перст судьбы, — повела плечом его белокурая невеста, наколов на пику оливку с парящей по залу тарелки. — Того гляди, если бы мы не расстались, он не пошёл бы в тот плебейский поход, не напоролся б на острые коготки и друзья остались бы живы. Мелисса посмотрела на него, будто она четыре года сидела на строгой диете, состоящей из светской скуки, и вдруг ей дали кусочек торта. — У нас тут нередки нападения оборотней... — туманно протянула Гринграсс. Что-то говорило, что запоминать её новую фамилию смысла не было. — Иронично. Если Элиотт получит царапинку, то Изобель по праву сможет зваться волчьей вдовой. Станем подружками по несчастьям! — Уволь, Мелл. Я предпочту оправиться на тот свет за твоими мужьями, чем стать звериным отребьем, — парировал он, отсалютовав той бокалом и положив руку на коленку невесты. Ладонь тут же обожгло незримым прицелом из обособленного кресла. Соседнее было пустым — миссис Малфой глубочайше извинилась и отправилась отдыхать час тому назад. Не выпив за вечер даже глотка шампанского. А со стороны занятого — самого высокого — за прошедший час не прозвучало ни слова длиннее одного слога. Из изначально присутствующих и составляющих четверть их выпуска осталось только четверо. Возможно, и им пора было знать честь, но Элиотт был полон нагулявшего аппетит азарта растянуть кое-чьи нервы так, чтобы они лопнули. — Дамы не возражают, если их ненадолго оставят? — И они лопнули. От холода в учтивом тоне Люциуса аж пламя камина колыхнулось. — Дамы настаивают, чтобы их оставили на подольше, — переглянувшись с Изобель, поиграла бровями Гринграсс. Он убедился, что Иззи во всеоружии противостоять не уступающей в темпераменте Мелл, и двинулся за выплывшим из зала хозяином Мэнора. Хотя, учитывая обстоятельства, расположенные под землей — это как посмотреть. Люциус, гордо вышагивая впереди, увёл его в противоположное крыло и молча вошёл в кабинет, раньше принадлежавший отцу. Элиотт так же молча прикрыл дверь, в которую незамедлительно прилетело невербальное заклинание. И первая выпаленная лично ему — наедине — фраза стала вознаграждением за шесть потраченных когда-то впустую часов ожидания. — Зачем ты вернулся?! Элиотт с такой небывалой лёгкостью состроил деликатно-изумившееся выражение. — Прости, — демонстративно свёл он брови, восстанавливая пристойное расстояние, — надо было спросить твоего изволения, чтобы вернуться в родной дом? — Краем глаза отметив, как сжался кулак. — Впрочем, наведываться без предупреждения, действительно, некорректно. Но я подумал, мой друг детства обрадуется встрече и без формальной ерунды на бумаге, — натянул Элиотт формальную улыбку. Малфой же разъяренно метался между его немигающих глаз. Что-то искал. Ничего не находил. В них ничего уже и не осталось — у Элиотта было время вычистить их, как камин от сажи и копоти. Теперь они мерцали чистотой и безразличием. — Издеваешься?.. — С чего бы? А и ещё, — оттянул он полу пиджака, доставая молочный конверт, и протянул его опешившему и потому сразу принявшему письмо Малфою. — Приглашение на свадьбу. Его принято доставлять лично в руки. Будем рады видеть вас с Нарциссой на нашем торжестве. — Будем рады почтить вас своим присутствием, — в почтительнейший тон отзеркалил тот улыбку. И резко переменившись, отбросил повесточку, шагнув к нему. — Это я должен сказать?! — Элиотт округлил брови вслед упорхнувшему конверту. — Эл, ты правда думаешь, что можно вот так заявиться ко мне и… И резко повернулся обратно. — Элиотт. — Люциус озадаченно двинул головой назад. — Не «Эл», — металлическим тоном пояснил он, почувствовав себя облитым помоями от своего короткого имени, произнесённого тем же незабытым голосом. — И давай оставим в протоколе только комплементарную часть, ладно? Благодарю за дружелюбный приём, — уже не стараясь звучать любезно, шагнул он по направлению к двери. Как бицепс сцепило мёртвой хваткой, остановив его вполоборота. Моргана, ты вообще не изменился, да? А ты, Элиотт? — Ты же должен понимать, что я не мог тогда прийти, — обдало горячим дыханием затылок, — как бы ни хотел... я просто не мог. Но Элиотт изменился, и поэтому пересохшие глаза не щипало мизерными иголками. Разве что хотелось закурить. И вдруг ещё сильнее захотелось высказать то, что нужно было сказать четыре года назад. То, что скопилось за шесть просиженных на косом берегу озера часов. — Ты мог прийти и сказать мне это лично, — отчеканил он, обернувшись навстречу. — После всего ты мог хотя бы попрощаться, смотря мне в глаза! — И его понесло. — А, нет, — сгримасничал Элиотт, — не мог. Ты же был трусом, Люциус, — кольцо пальцев стиснулось ещё туже, и он подался вперёд. Чтобы разглядеть каждый пораженный коррозией дефект стальной радужки. — Был и остался. Теперь я это вижу. За всем этим наросшим слоями снобизмом прячется тот же затравленный испуганный мальчишка. Запирай его, убегай, пытайся забыть о нём сколько влезет. Но ты не сможешь. Потому что я не дам тебе забыть. Я буду рядом всю твою оставшуюся жизнь. Сидеть с тобой за одним столом. Маячить перед твоими глазами. И каждый день напоминать тебе о том, какое ты жалкое, пардон за мой французский, сыкло, — выплюнул он прямо в вернувшее бесстрастность мраморное лицо. — Считай это моей моральной компенсацией, — и стряхнул с себя ослабшую хватку. — «Увидимся». Они не увиделись. Утром следующего дня он не обнаружил за завтраком свою невесту, а родители, обмолвившись, что она вышла прогуляться, почему то не отрывали глаз от тарелок. Отец сказал лишь, что Темный Лорд желает его видеть. И Элиотт направился в Мэнор, испытывая лишь лёгкий трепет перед долгожданной встречей. Трепета перед новой встречей с Люциусом — с учетом всего сказанного накануне — он не испытывал вовсе, подавляя остатки запала и приготовившись держать марку. Но они не встретились. А за дверьми, ведущими в зал с длинным прямоугольным столом, его ждал не Тёмный Лорд. Его встретила пара горящих синим пламенем глаз и торжествующая ухмылка, принадлежавшая подпиравшему стол Фенриру Сивому. Кажется — подсознательно — Элиотт уже тогда всё понял. Шаг назад пресекли два возникших за спиной оборотня, толкнувшие его внутрь, и тот театрально развёл руками. — Ты согрешил, сын мой, — обнажив хищный оскал, — пади же ниц перед «отребьем»! И двери захлопнулись с грохотом, раздавшимся одновременно с острой болью от вонзившихся в плечи когтей, поставивших его на колени. Свидетелями его вскользь брошенной по такой глупой неосторожности фразы были всего три человека. Элиотт пытался придумать причины, почему его мог бы сдать любой другой… кто угодно… Только не ты. Всё, что он высказал, пусть и незапланированно, он имел полное право высказать. Но избавляться от него таким образом? Чтобы ничего не напоминало о прошлом, да? Тогда, выходит, он не ошибся. Он был прав. Ты жалкое сыкло, Малфой. Малфой был прав. У твоих родителей есть запасной сын. Лестрейндж был прав. Раз мы в романе Уайльда, то одному потом придётся убить другого. Не стоило пять лет назад игнорировать это потерявшееся в гомоне вечеринки предупреждение. Пророчество. Ведь так всё и случилось. И всё же… Элиотт, вдавив рукой в грязный пол, поднял своё изнывающее тело, ударившись лопатками о стену, и запрокинул голову к дыре в крыше амбара, через которую виднелось звёздное небо. — Почему ты меня предал?.. По правой скуле сбежал солёный след. Под рёбрами откликнулся какой-то скулёж. А оживший под веками Малфой, чуть повернувшись на кровати, одарил его сверкающим в заливающем спальню лунном свете выразительным взглядом. И сжав его ладонь, мягко улыбнулся. — Ты и так всё знаешь.