Моя милая Л

       На что я рассчитывала, делая это? Постоянно преследуя, оставаясь рядом? По-детски наслаждаться, чтобы потом в один момент закончить это, как будто ничего не было и всё?       Могли бы мы остаться подружками? В какой-то степени, конечно, но как бы это выглядело?       Подпираю голову руками, глядя на доску, на которой монотонно и неумолимо появляется текст, который проходит моё сознание насквозь и исчезает в небытие, пока преподаватель скребёт доску мелом.       Я с придурковатой улыбкой представляла, как бы мы могли разговаривать, о чем, где и когда. Выглядеть, как все эти женщины-подружки, которые искренне и с усталостью в голосе рассказывают друг другу о самом больном.       Могли бы мы после нескольких месяцев плотного взаимодействия просто прекратить это? Конечно, но… но я так не хотела, потому что Лена была тем самым человеком, рядом с которым я бы хотела быть хоть как-нибудь. Когда я на неё смотрела, у меня в груди билось такой странное, разрывающее изнутри чувство любви и благосклонности ко всему, что она делала, что отказать самой себе в этом я не могла.       За это время уже изучила её вдоль и поперёк, пришла в итоге к выводу, что она совершенно обычный человек, который из себя представляет не больше не меньше — просто женщину, которая чуть больше заостряет на чём-то внимание. — Где же моя Алёна! — Сердилась она, ворча.       В тот момент, и чуть не умерла со смеха, потому что строгая и сухая Алёнина вдруг стала такой живой и капризной, высказываясь то ли бумажкам, то ли компьютеру, то ли ещё кому. Нет, выглядела она как всегда грозно, просто сейчас меня уже не пугало это, я за два месяца так изучила её, что уже знала, что ни на какой страшный поступок она не способна. У неё в голове был прекрасный стоп-кран, который безошибочно работал, останавливая её, Лена чаще пугала, чем карала, но знали это не все. Я да ещё пара студенток, которые приходили к ней на отработку, да и то, столько ласки, сколько она тратила на меня, не доставалось никому, кажется. — Нет, вы посмотрите какие… — стоит, уперевшись руками в бока, — Три часа сидели и ничего не сделали, прежде чем сдавать, надо было выучить, — постукивает упругим указательным пальчиком по лбу одной из девочек, которая от каждого её касания дёргается и испугано жмурит глаза, вжимая голову в плечи. — Давайте, до завтра. Если не придёте готовые, ставлю три обеим. — указав пальцем на дверь, ждёт, пока они, понурые, как арестанты, выйдут и закроют дверь. — Строго. — Позволяю себе комментарий, когда она, подождав минутку и осмотревшись, будто переключая строгую программу на обычную, подходит к кулеру, набирая воды. — Ну ты же сама всё слышала… я что на дурочку похожа? Пришли сдавать, — фыркает, делая глоток, и поворачивается на меня, всё ещё глядя на дно стаканчика, — не сказали не одного определения. Идите на фиг с такими запросами, — морщится, делая большой глоток, и, поставив на стол стакан, случайно стукнув им, и стоит, глядя перед собой, думает о чем-то.       Какая же она милая, когда злится, когда ругается. Наверно за это я её и полюбила — за живость. Её почти невозможно удержать в руках, потому что она непостоянна и изменчива, как огонь, но от того краше — жар печёт лицо и сердце, заставляя терпеть и наслаждаться этим болезненно приятным ощущением.       Тем более, что она в личном общении была такая же простая, как и в рабочем, для неё словно не существовало разделения: если ты хороший человек — значит к тебе хорошо относятся везде, вот она и не стеснялась в выражениях, эмоциях и высказывании личного мнения, иногда посылая на фиг и меня и всех вокруг, ненавидя всех и каждого, а потом вдруг просила прощения почти так же резко, как бросила обидное слово.       Её изменения были неуловимы, поэтому и очаровательны, Лена словно застряла в возрасте десяти лет, когда душа хочет правды, сердце искренности, а голова рулит этим, как двойкой вороных, не ограничивая их не в буйности не в запале, только направляя их по нужным дорожкам.        Подобная живостть, конечно же значила и ещё одного — можно было прекрасно понять, когда у неё плохое настроение. Нет, плохих настроений у неё было много, как и у любой эксцентричной и несколько кровожадной дамы, но особый вид её настрония, редкий, как настоящий жемчуг — печаль.       Она почти никогда не грустила. Злилась — да, истерила — да, разочаровывалась, огрызалась — да! но почти никогда не расстраивалась, поэтому, когда это произошло первый раз — было просто удивительно, и даже грустно, потому что в этом состоянии импульсивная и опаляющие своим жаром Лена была больше похожа на угасавшую свечку, про которую забыл свечник.       Я сидела с ней, глядя в полуприкрытые раздражённые глаза, которые бегали маленькими черными зрачками по строчкам текста, как поджатые губы прыгали из стороны в сторону, покусываемые то ли от задумчивости, то ли от скуки, пока я блуждала глазами, как маятником, по её лицу. — Елена Николаевна, — не отвлекаясь от бумаг кивает, показывая, что слушает. — А я вас сегодня не узнала… — Какое-то глупое начало, но она мгновенно включается, переводя внимание на меня, с трудом отрываясь от компьютера, но как только её глаза переметнулись на меня — всё, она уже не там. Только устало подпирает голову рукой, мечтательно глядя на меня сквозь утомлённую полуулыбку. — Да? Почему? — Непривычно. — Пожимаю плечами, отводя взгляд.       Сегодня она была в том самом шерстяном костюме — замечательной тёмно-синей юбке до колена, и пиджаке из комплекта, сейчас они на ней не висели, как на вешалке, а мягко обнимали округлые бедра и нежные плечи, но в новом образе тоже был свой шарм, потому что впервые её вещи так хорошо не сочетались с её характером, создавая такой аккуратный и немного противоречивый образ, что не улыбаться, глядя на неё было невозможно. И в противовес этому прекрасному впечатлению было её грустное и уставшее лицо, глядя в которое хотелось в лучшем случае плакать от того, насколько оно не вязалось с образом, в котором она сегодня была. Где же та милая и ласковая, немного вредная Лена, которой она мне казалась на фотографии и после, разве не должны ли воспоминания заставить её порхать над полом и улыбаться, тому, что она почти не поменялась и осталась такой же, какой была столько лет назад? — Не идёт мне, — закатывает глаза, всё ещё сидя, задрав нос, как будто признаёт, что выбор этой одежды сегодня был неуместной ностальгией, да и не подходят ей уже такие образы, а я только и хочу смотреть, когда она такая, потому что эта невесомая улыбка, наполовину растворявшаяся в воздухе — это самое прекрасное, что только может быть, потому что она почти никогда не выглядела так. — Нет, хорошее. Я же говорила, что вы совсем не изменились. — Пожимаю плечами, тоже будто ничего не хочу этим сказать, а сама поглядываю на неё, оценивая всю величину трагедии — закусила губу, вижу, как подрагивает кончик носа, когда она снова и снова облизывает растянувшуюся в лёгкой улыбке нижнюю губу. — Только цветов не хватает… — Спасибо, Алён… у тебя завтра сколько пар? — Пять. — Чего я ожидала… — вдруг говорит она, выпрямляя спину и чуть упираясь в неё ладонями. Непонимающе улыбаюсь. — А потом скажут мне, что я мучаю бедного ребёнка, держу до ночи. — Закатывает глаза, объясняя. — Домой-то не хочется?       Пожимаю непонимающе плечами и закатываю глаза, будто понятия не имею о чем речь.       С ней я проводила неприлично много времени, и Лена признавала это совершенно спокойно, всегда находя мне какое-нибудь дело. Я вырезала брошюры, переводила данные в эксель, иногда, видимо движимая лучшими побуждениями, она заставляла меня учить свои уроки.        Первое время она, конечно не давала и насильно гнала домой, ссылаясь на то, что её поругают, если узнают, что она эксплуатирует мой труд. Указывала пальцем на дверь, возмущалась, грозилась не пускать на пары, разок даже, попыталась это и сделать, захлопнув за мной дверь вечером, кинув вдогонку кофту, которую небрежным движение схватила со спинки стула, пока подталкивала к выходу, а на следующее утро, когда я постучала, опоздав на информатику, Лена только закатила глаза и кивнула головой, отворачиваясь к доске. «Глаза бы мои тебя не видели. Шпана!» — Кричало в её виде. Всё, кроме глаз, хитрых глаз, которые на это и рассчитывали.       Потом сдалась, когда вместо отчётов и подготовке к паре она должна была сесть вырезать те самые брошюры, с которых всё и началось, триста раз проклиная их, так очаровательно ворча и возмущаясь. Согласилась отдать их мне, ещё час после этого фыркая, встречаясь со мной взглядом, мол «я, кончено, дала, но это не потому, что я сдалась или потому что я добрая. Я не добрая, это чтобы ты отстала». — Дуй давай домой. — Кивает на дверь. Нехотя начинаю собираться, лениво и неспешно собирая вещи. — Алён, быстрее. Если я через час позвоню тебе и ты будешь не в общежитии, не пущу больше… и обижусь к тому же. — Шантаж. — Хмыкаю хитро, всё ещё глядя, на её аккуратный профиль. — А как же! — Точно так же хмыкает в ответ, кивая. — С тобой спорить себе дороже.       С улыбкой направляюсь к двери, уже вися на ручке, говорю «до свиданья», и получаю в ответ руку, делающую «кыш-кыш-кыш», и «пока», которые было сказано с интонацией «давай, проваливай уже». Мне нравилось, когда она меня выгоняла так небрежно, потому что была в этом какая-то дружелюбная смешливость и доверчивость, особенно в те моменты, когда глядя ей в глаза ты понимал, что она чувствует то же самое — удовольствие от такого обращения с тобой.