Моя милая Л

      Уже была на пол пути к общежитию, когда в кармане устало завибрировал телефон. Достав его, на экране в удивлением был обнаружено имя Алёниной. У меня в телефоне она была записана всё ещё как «моя милая Лена», этот факт почему-то добавлял в мою жизнь какого-то риска и веселья, поэтому, улыбнувшись, я сняла звонок, прикладывая к уху телефон. Самое приятное в это всем то, что я сейчас услышу её голос. Звонкий, мягкий, мой… — Алло. — Привет, — с каким-то особым оттенком веселья в голосе сказала она.       Елена Николаевна вообще частенько пренебрегала субординацией, уж неизвестно почему, но выглядела она как человек, который делает это нарочно, только бы не подчиняться правилам.       Наверняка сидит сейчас, как всегда, когда говорит с кем-то по телефону и не по работе, прикусив губу и устало упираясь руками в стол, ноготком мизинца водит по нижней губе, считывая каждую морщинку на этой задумчивой полуулыбке.  — Я позвонить вроде хотела, ты дошла?       Хмурюсь, улыбаюсь, смотрю на время. Прошло всего минут тридцать — тридцать пять, обещалась через час. Но я не злюсь, наоборот интересно и даже мило. Вспомнила. В этом вся Лена — полная противоречий, дополняющих друг друга до полного идеального хаоса. — Ещё нет. — Плохо. Должна была. — Ну так вы позвонили через полчаса, а собирались через час. — Улыбаюсь, закатывая глаза, когда с той стороны слышится понимающий и смешливый выдох. Поняла. — Да наверно, — молчит, но я слышу, как она задумчиво постукивает ручкой по столу. Ещё на работе. — Я просто… вспомнила про тебя, ты забыла тетрадку тут и… учебник… по французскому кажется… — Ой…       Виновато вздыхаю, но, наверно Лена уже сто раз поняла, что это театр. Просто мне так хотелось думать, что там осталось что-то моё, что глядя на мою тетрадку она вдруг вспомнит обо мне, может улыбнётся, а может закатит глаза.       Она так пару раз уже делала, кидая сообщение в WhatsApp’е, какое-нибудь короткое: «Душа моя, твой английский оставила на столе, Полина Андреевна знает, зайди забери.»        Такое строгое, но милое во всей той внимательности, которую несло. Как она это делала? Полина Андреевна Анечкина, её коллега, уже наизусть знала как выглядят мои учебники, встречала всегда с улыбкой, а я так надеялась застать там мою милую Лену, но она всегда так внезапно исчезала, улетая куда-то вглубь университета со своими папками. Анечкина каждый раз улыбалась, говоря о ней, мол бегает и бегает, Лену в рабочее время ловить, все равно что воду решетом носить — вывернется, убежит, стуча каблучками по мраморному полу, только бы кажется не смотреть никому в глаза лишний раз… Ускользала, как шелковый платочек с шеи девушки в ветренный день. Изящно и неуловимо.       Или ещё Аленина пару раз сама заносила мне, пенал или учебник, но только в том случае, если ей было по пути.       Так она появлялась в аудитории, тихо приоткрывая дверь, и, ища меня глазами, стояла в дверях ничего не говоря. Упиралась уверенной, но расслабленной, небрежной рукой в ручку двери, ленно задирала нос, с осуждением и ожиданием во взгляде ждала, пока я, виновато улыбнувшись, встаю, идя к ней на встречу. И получив законный лёгкий хлопок свёрнутыми в трубочку бумагами по затылку и тихое фырканье, с едва слышным, предназначающимся только мне ворчанием «Маша-Растеряша», отдавала, выходя так же незаметно и тихо, как заходила.       Мне кажется, для неё это тоже был какой-то ритуал: взять, принести, осудить, отдать. Она улыбалась каждый раз, смеялась, никогда не тыкала меня этим, чаще всего по-доброму шутила, называя «Растяпой», «кулёмой» или ещё как-нибудь, от чего мне сразу становилось теплее, потому что я понимала, что она знает, что я не обижусь. Мне наоборот было приятно, я смеялась, краснела, когда она говорила «Разиня», и Лена улыбалась, понимая, что может не бояться, что я буду обсуждать это с подружками, рассказывать им, какая Ленка глупая и не тактичная. — Я положу у себя на столе, Полине Андреевне позвоню потом, чтобы она тебе завтра отдала… — А вы ещё в университете? — Протяжно и задумчиво угукает, наверно складывает мои тетрадки к себе за стол. — Так может я приду, заберу, если вы ещё там? — Да не утруждайся, завтра… — Да я не далеко, я вернусь, у меня завтра французский первым…       Тогда я была так увлечена и рада, что мой план с тем, чтобы увидеть Лену пораньше, даже не завтра утром, перед парами, пока ещё никто не устал и не видел друг друга, застать её за чашечкой кофе и крепкого, почти как чистая водка, чаем, сейчас сработал, что ни разу и не подумала, почему она не уехала с тем мужчиной, который её ждал. — Здравствуйте? — неуверенно появляюсь на кафедре, просовывая голову в проём, когда там всё ещё горит свет.       Настолько искусственный, что один его вид напрягает глаза и голову, не представляю как болит голова у Лены, которая тут с девяти утра, и всё ещё тут, сидит, потирая лоб, пока читает, напряженная и внимательная, полностью погруженная в бумаги, вдруг поднимая взгляд на меня, и… конечно же закатывает глаза, устало складывая руки перед собой, предварительно неободрительно вскинув ими и осуждающе склоняя голову набок. Цокает языком. Да, теперь это моя Лена, та самая, какой она была всегда — профессиональное осуждение, добродушное высмеивание и мои дрожащие поджилки. Наркотик. — Здрасте, — кивает небрежно головой. — Вы к кому? — К Алёниной, у неё мои вещи, — смотрит на меня так серьёзно, чуть сдвинув брови, пока её аккуратные маленькие ручки так красиво, как у балерины, сложены на её письме сверху, прямо как на картинах ренесанса, а я пытаюсь вторить ей, тоже сохраняю строгость, но чувствую, что вот-вот сорвусь. — Да? Она ушла, будет завтра после второй пары, сказала не звонить, не писать и не трогать. — Жалко… — Качаю головой, глядя на женщину, настолько увлёчённую спектаклем, что в её глазах не на секунду не тухнут озорные огоньки. Только они выдают то, что это дружеский момент, а не надвигающаяся буря. — Тогда Елену Николаевну беспокоить не будем, я заберу и пойду, вы меня не выдадете?.. — Поднимаю глаза ей прямо в лицо, и, видимо, это было настолько приятно ей, что она прыснула со смеху, роняя уставшую голову между плечей, наклоняясь к столу, и, почесав нос, поднимаят, глядя на меня. Молчит.       Убирает волосы назад, запуская в них пальчики, и, оставляя их там, смотрит на меня, откинувшись на стуле. Наблюдает, как я собираю вещи, упаковывая всё в сумку, тоже смотрю на неё в странном и смешном молчании, если бы это был кто угодно, но не Лена, я бы наверно старалась как можно быстрее смыться, но тут я была готова хоть ночевать, только бы чувствовать её нежный взгляд на себе. — Ой, Алёна, — вздыхает, отбрасывая волосы назад, и поднимается с тихим кряхтением, упираясь руками в стол. — Вас подождать? — Стою в дверях и просто молюсь на ответ да, пока она, глядя в зеркало, поправляет губную помаду в уголках губ. — Корпус скоро закроется.       Усмехается, опуская глаза на руки, где кончиками пальцев теребила ногти, и минутку подумав, кивает сама себе, поднимая глаза на меня, смотрит со спокойной и понимающей улыбкой, как будто только и ждала этого предложения или во всяком случае очень рада его получить. — Возьмёшь? — достаёт своё пальто, накидывая на плечи.       Смотрю на то, какая она вдруг неспешная и ленная, улыбается сама себе, а ведь ей это так идёт — её хрустально-голубые, надтреснутые глаза, которые несмотря на это искрились такой силой, что даже нежные полуприкрытые веки и длиннющие романтично-нежные ресницы, совершенно не свойственные взрослым женщинам, не могли его спрятать. Ещё и эта полуулыбка, румяные бархатные щёки и розоватый кончик носа, которые она прятала за выпавшими волосами, что сказать, что у неё плохое настроение было невозможно.       Мы шли в такой странном молчании — тяжёлым оно не было, я была как собачка на выгуле с любимой хозяйкой, потому что Лена шла самым уверенным шагом, расправив плечи, улыбалась, и думала кажется о чём-то своём, когда в старом и скрипучем лифте, оставшись почти вплотную я не почувствовала запах.       Не то, чтобы он Лене не шёл. Кто угодно был бы мне омерзителен, а с ней, улыбающейся и глядящей перед собой с таким уверенным и самодовольным взглядом, совершенно не обращая ни на что внимания, что волей-неволей ты думал, что наверно это и правильно, тем более что ничего такого страшного в запахе алкоголя я не видела, кто из нас этим не грешит? — Пахнет? — Морщит нос, кивая.       От неожиданности вопроса теряюсь, не зная, куда деться, пытаюсь не метаться взглядом по полу, по ногам, и смотрю на Лену, но не могу заставить себя сделать это напрямую, только наблюдаю за её профилем в отражении зеркала. — Идём, — шагает из лифта первая. — Вы… — Не решаюсь произнести это слово, но она, ох уж эти умные женщины! Она знает сама. — По мне не скажешь, конечно, но уже есть восемнадцать, мне продали… — Прикладывает пропуск к турникету, быстро пикнув, и держит мне дверь. — Что ты на меня смотришь оленьими глазами… — Смотрю на неё, ровно как и сказано, глазами виноватого ребёнка, который хочет одного — окружить лаской любимого человека, просто потому что ты узнал о нем что-то настолько натуральное, что даже неловко от того, настолько это жизненно. Будто без спроса залез в личное бельё.       Тебе же кажется, что твоя любовь соткана из солнечного света и первой песни соловья, нет, ужаснее от этого она не стала, просто не хочется, чтобы в её жизни было такое — всё-таки солнце и звёзды лучше, чем отшиб страны, индустриальный город и крепкий алкоголь в крови. — От хорошей жизни так тоже делают. — Но не в одиночку. — Тихо хмыкаю, почти самой себе. — Тебе пока этого доподлинно знать не положено…       И наверно бы всё так и было, если бы в какой-то момент совершенно обычного разговора, когда она спросила у меня о чём-то совершенно обычном, я не перестала слышать Ленкины властные шаги, и обернувшись не застала самую трогательную и неожиданную картину на свете.