Моя милая Л

— Нет, Ален, ну ты с ума сошла!       Лена злилась, да так, что мне и правда казалось, что она может меня ударить, но вместо этого она просто бросила на стол папки из рук, полностью параллельно столу, так что хлопок вышел громком. Не получилось у Лены продолжить выглядеть спокойно, как бы она не старалась сделать это предыдущие десять минут, начиная работать, как обычно, утром перед первой пары. Я дернулась, жмуря глаза и вжимая голову в плечи, но с места не двинулась. — Так нельзя, Ален, ну тебе сколько лет! — упирается руками в бока. — Посмотрите на неё, ты чем думала?!       Лена искренне злилась, я её не оправдывала, но во всяком случае понимала, почему она это делает. Наверно, в этом она вся, потому что, чувствуя свою вину, она не расплывается в извинениях и жалости к тебе и к самой себе, а начинает злиться, что никто её не остановил, если знал, что так будет. Ведь за собой она следила прекрасно, и если вдруг что-то случалось, в её голове не укладывалось никакой другой версии, кроме как поддержка и понимание, потому что по-другому никак. А я поступила…       Она поймала меня утром за руку в кафе около общаги. Я сидела за столиком, расплывшись на диване, и смотрела в окно, потягивая кофе, слишком горячий и слишком горький, поэтому он уныло стоял в сторонке, пока я, откинувшись на потрескавшееся диване, наблюдала за всем вокруг. — Доброе утро? — с удивлением сказала она, останавливаясь на полном ходу передо мной.       В такую рань увидеть её я ожидала меньше всего. Семь утра, кафе, на улице только недавно светофоры перестали мигать жёлтым, в звенящем морозе всё ещё как будто было слышно, как ползут облака, как выходит солнце, как вдалеке заводские трубы выпускают в небо клубы пара, мешавшегося с первыми солнечными лучами. И первые машины только-только начинают наполнять воздух шуршашими звуками шин, мигающих поворотников и тихих писков светофоров. — Здравствуйте. — Киваю. — Рано ты, — смотрит на часы на стене, крутит в руках стакан с кофе, все никак не начиная его пить, хотя по позе понятно, что вот-вот собиралась, уже даже к губам поднесла. — тебя как из общежития выпустили, его же с семи только открывают.       Пожимаю плечами, как будто понятия не имею о чём она говорит, а в ответ получаю только фырканье и закатывание глаз. — Алён, ну ты меня просто с ума сводишь. Ты же знала. Знала, что общежитие закроется. Ты почему ничего не сказала? — хмурит тёмные брови, и смотрит так грозно, опустив лицо вниз, а глаза, потемневшие от гнева, режут без ножа, пропиливают грудь до основания, зажимая сердце в стыдливые чугунные силки. — ну что бы я сказала… — Что бы сказала! Ты мне вчера много чего сказала, а самое главное пропустила! — цинично качает головой, а меня смешит и умиляет то, как она присвистывает своим шепелявым говором, она, кажется, это замечает и только больше разгорается, но ни слова об этом не говорит. Её это насколько не смущает, её злю я. — Нет, ну это просто трындец! — Выдыхает, глядя на стол, на котором после того, как она швырнула на него папку снова беспорядок. — Ну что такого, я же…       Она так резко поднимает на меня глаза от стола, как будто направила дуло пистолета. В них так ясно читается: «Ты надо мной шутишь что ли? Алёна, я тебя сейчас прибью, честное слово», но она только молчит, настолько сильно налегая на меня всем своим моральным весом, а стоит ещё раз сказать, что личностью она была большой и многогранной, даже несколько тяжёлой, что договорить не получилось, только вжать голову в плечи, опуская глаза. Стыдно. — Алён, вот от кого от кого, но от тебя не ожидала! Ты меня просто убиваешь. Вот ты мне скажи. Чем ты думала?       Откладывает все вещи, забывает про то, что мы стоим на кафедре, что в любой момент может зайти кто угодно, она вообще забыла всё, потому что настолько сильно вперилась взглядом в меня, как будто существовала только эта невидимая нить между нашими глазами, по которой, как по трубопроводу или как по автомагистрали текло всё ещё негодование и ненависть. — А если бы что-то случилось? Я же потом бы всё равно узнала, а ты ещё и… а-а, гррр! — злиться, сжимая кулаки, и не в силах больше саму себя сдерживать, тихо рычит, закрывая глаза и с дрожащими от напряжения руками, поднимая кулачки к лицу, чуть дёргаясь все телом. — Нет, я просто…        Вытягивает указательный палец, упираясь второй рукой в стол, и наклоняется вперёд ко мне. — Если такое ещё раз произойдёт, тем более, если я буду в этом замешана, Алёна, я тебе обещаю, я тебя отчислю, чтоб ты поехала домой и сидела дома. Д-О-М-А. С мамой. А не гуляла ночью по окраине города… с ума сойти! — вздыхает напоследок, но, заметив случайным неосторожным взглядом, что я напугана до чертиков, оседает, опуская плечи, и выдохнув, как будто ей вдруг стало так неловко за каждое произнесённое слово, прячет руку в волосах, поправляя их и оставляя её там. — Ладно… это я от нервов, — упирается рукой в уставшую спину, все ещё теребя волосы и почёсывая себя за ухом. И, переведя взгляд на меня (я готова была провалиться сквозь землю, сказать было нечего, поэтому я просто ждала конца этого четвертования), вздыхает глубоко, набирая воздух в лёгкие. — Прости…       Садится за стол, вижу, как под столом начинает нервно прыгать нога, запуская мелкую дрожь по всему её телу, или она просто сама по себе дрожит и нога не причем? Понять это невозможно. Мне смотреть на неё стыдно и страшно. — Иди, сегодня не будем работать, выспись после пар. — Машет рукой, потирая лоб, на котором мягкая и разгорячённая кожа сминается в складки от того, как сильно она давит, пытаясь собраться. — Но больше так не делай. Если тебе ночевать не к кому пойти или телефон сел, ты же знаешь, где я живу. — Смотрю на неё неуверенно. Весь университет знал, где она живет, потому что она особо-то и не скрывала.       Её дочь училась на каком-то там факультете, далёком от перевода и информатики, вроде как на медицинском, про младшую никакой информации не было, но по слухам она вроде как заканчивала школу, хотя к репетиторам она ходила университетским, в общем мы знали их, иногда пересекались на тусовках, обеих девочек, как и положено, провожали до дома мальчики, иногда они заказывали такси, подвозя кого-то заодно до общаги, короче адрес знали многие, даже квартиру можно было назвать с погрешностью в одну — две цифры.       Но удивляло другое. Она так спокойно об этом говорит, как будто у неё не дом, а бюро находок для потерявшихся студенток, мол, приходи, приютим. Как нечего делать. Но в ответ на мой вопрошающий взгляд она только закатывает глаза, и отмахнувшись, типа: «ой, да все знают, ты что ли не нет?», продолжает. — Ты же со мной была, — не смотрю, потому что краснею.       Она чувствует свою вину, но ни за что, ещё раз: ни за что! Этого не скажет. — Приходи. — Складывает руки перед собой, и, потянувшись за очечником, открывает его, но, не обнаружив там очков, нервно дергается, начиная искать их на столе, суетливо и агрессивно приподнимая бумажки и заглядывая под них. — Дуй давай, пара скоро начнётся. — кивает в сторону двери. — Кофе не забудь. — Напоминает, не глядя на меня, как напоминают обиженные на своих парней девушки, все ещё любя, но не глядя, не отрываясь от дел, чтобы показать, что они не важны, что дела — единственное, что их занимает, что происходит самый настоящий игнор (бойкот!), но всё ещё с телом внутри.       Она, притащив меня на кафедру за руку, молча быстро начала готовить бутерброд, доставая из пакета, с которым пришла всё для него, видимо свой обед, и доставая из-под стола нормальные сливки и сахар, поставила передо мной, так громко стукнув об стол, что я уже тогда догадалась, что её молчание долго не продлится, и она в какой-то момент обязательно взорвётся, потому что пассивно-агрессивная стадия уже началась. Началась с грозного ковыряния ключом замка, с громкого хлопка дверью за нами, с небрежного бросания на вешалку пальто, с громкого стука её каблуков, когда она запихивала без ложки пятку в ботинок, тихо про себя дыша, как разъярённый бык, и хмурясь.       Она хмурилась все двадцать минут того страшного затишья, пыталась держать себя руках, но по лицу, которое она отворачивала от меня, по опустившимся плечам и громким каблукам, я всё прекрасно понимала. И розовела, начиная нервно дёргаться, потому что, очевидно, я довела её до такого состояния. А после вчерашнего это вообще кошмар. Поклялась себе, что буду помогать ей, стараться делать всё лучше, а в первый же день, облажалась, доводя её до состояния не решающейся что-то сказать, злой, но воспитанной, а самое главное разочарованной и расстроенной женщины. Никогда не забуду этот странный миг, когда передо мной оказался мой бутерброд, который она так аккуратно завернула в салфетку, и, вдруг по неосторожности заглянув в лицо, быстро отвернулась, снова направляясь к столу неизвестно зачем.       С того момента я в голове могла успеть досчитать едва ли до десяти, прежде чем прозвучало заветное «Нет, Алён, ну ты с ума сошла!», и папка полетела из дрожащих рук на стол со скоростью света. — Да, спасибо, — киваю, и, как виноватый котёнок, выхожу, тихо прикрывая за собой дверь.       Стою. Молчу. Что это было? мой самой большой страх. Но самое главное — это то, что я сделала один важный вывод: я ей важна. Она испугалась. Да, поругалась, да хлопнула дверь, да пусть, гори всё это синим пламенем, ничто мне на свете не заменит мига, когда я увидела её широко распахнутые глаза, в которых ровно на секунду промелькнула паника, когда она поняла, что я ночевала не в общежитии. Это я увидела ясно и точно, и не забуду уже никогда, потому что эти дрожащие руки, эти глаза, полные паники, неуверенный шаг назад, как будто эта новость сбила её в ног — это было то самое, за что я любила Лену. Искренность. Улыбаюсь, кусая бутерброд. Вкусный. С колбасой и свежим м хрустящим огурцом, нарезанным моей милой Леной утром. — Всё вы? — слышу голос из-за спины, и вижу там Полину Андреевну, которая видимо ждала, пока крики прекратятся, и давала нам время разобраться.       Давлюсь, краснею, отвожу стыдливый взгляд. — С утра пораньше Лена… Расстроила ты её, конечно. — Кивает, стоя напротив. Смотрю в её добродушное, но строгое лицо, после чего снова отвожу взгляд, потому что понимаю, что Анечкина все знает. — Мне теперь сидеть с ней такой, — ухмыляется. — Не расстраивайся, она это от большой любви. — Говорит, заметив моё стеснение. — Сейчас позлится, потом порасстраивается, к вечеру будет уже как обычно. Если вечером вы с ней занимаетесь, можешь зайти, я думаю, она уже успокоится. - Хмурюсь. Она подумала, что я испугалась Лены или побрезговала снова приходить? Какая глупость. - У тебя с ней пары-то сегодня есть? — Неа… — Ну и хорошо. — качает головой направляясь к двери. — Если не успокоится, я буду там, если что я вас обеих выгоню, — подмигнув, открывает дверь, за которой я на миг увидела Лену, которая всё ещё сидела страшно напряженная, дергая ногой под столом, согнувшись в три погибели под работой и щурясь через очки.       Наружу она даже не повернулась, только дёрнула головой, собираясь с мыслями, когда Полина Андреевна громко сказала: «Доброе утро!», и закрыла за собой дверь.