Моя милая Л

      На следующий день ничего не поменялось. Алёнина была замечательным человеком, она меня, кажется на самом деле поняла, поэтому следующим утром ни словом ни взглядом не напомнила мне про предыдущий вечер. Вошла в аудиторию, как обычно, кивая с улыбкой студентам, и, бросив пластиковый стаканчик, наполнивший аудиторию запахом кофе, в урну, уже без остановок прошла к столу опускаясь почти сразу же и открывая свои записи.       В ней не поменялось ровным счётом ничего — такая же строгая, отстранённая, вся в своих делах, но доброжелательна в том числе и потому что от этого работается легче всем, доброжелательна чисто механически. Так же, как и всегда, быстро что-то читает, повторяя материал перед парой, опустив очки на кончик носа, вглядывается близорукими глазами в текст, почти прислоняя его ко лбу, и, хмуря брови, наверно, не разобрав мелкий шрифт, быстро облизывает кончик пальца, перелистывая страницу, чтобы вглядеться в следующую, опуская тетрадь перед собой и нагибаясь к столу всем весом.       Оглядываюсь. Мало кто на неё смотрит. Алёнина понятная во многом женщина — упростила студентам работу с собой до предела — «я задаю, вы делаете, будете паиньками, не буду кусать». Система рабочая, жалко, что я, кажется, вышла за её пределы, сама того не поняв. Благоразумие помахало мне из уезжавшего поезда, когда я поняла, что сделала.       Влюбилась в самого неподходящего на свете человека. Никто на неё не смотрит, как я, никто не наблюдает, не любит. Да, уважают, симпатизируют, понимают, но при первой же возможности жалуются, как только она перестаёт быть доброй тётей. Много домашки, плановый зачёт — людям всё равно, что это не она придумала правила, и что на минуточку, это её работа, за которую она получает деньги, на которые живёт, ест, спит, заботится о семье, а я… а я как дурочка, смотрела на неё самыми верными глазами на свете, потому что не могла оторваться. Принимала любую причуду, просто потому что знала, какая она на самом деле.       Если бы Лена когда-нибудь узнала, о чём я думаю, то ни пошевелила бы ни одной мышцей в лице, потому что не в её правилах высмеивать или стыдить за такое. Она бы поняла, приняла и помогла бы с этим справиться, потому что взрослые люди не понаслышке знают, какими едкими и неконтролируемо-разрушительными иногда бывают чувства, тем более о которых не смеешь говорить вслух. А Лена… О, что это за личность! Она знает всё, понимает всё, как и положено хорошим педагогам и… людям? Капля здравого смысла превращает божьих тварей в людей, и Лена мне этим и нравилась, в ней благоразумие, несмотря на все чудачества, преобладало, поэтому она бы без раздумий взяла бы под крыто потерявшегося человека, если бы понимала, что она — единственный, кто может ему в этом помочь.       Меня это успокаивало, потому что ощущение того, что ты не один — самая надежная опора в любовных делах. — Готовы к сдаче? — поднимаю глаза на Лену, а она уже все сделала, смотрит на нас из-за своего большого стола, и ждёт. Нет, не ответа, а первого человека, добровольца, потому что вопрос формальный, естественно, о свободе воли в этой аудитории речи никакой не идёт. — Аль, иди. — Пихает меня Катька под бок, видя, что я единственная, кто не копался в тетрадках на перемене, а просто ждала, смотрела на неё невидящим взглядом. — Чего я? — отвечаю раздражённым шёпотом неготового человека, но в ответ слышу удивительное, прям глаза на лоб лезут. — Она тебя любит, иди, может добрая потом будет. — Алёна, — Обращается почему-то напрямую ко мне, будто я всегда хожу первая или… Просто я точно не боюсь её и она это знает, шмаляя в свою любимую цель, — публика просит, — Елена Николаевна ворвалась в тишину ястребом.       Неожиданно и нещадно, с улыбкой на лице. Эта лисица всё знает, что ей надо, даже тайные разговорчики. Хотя не удивительно — мы были в самом тихом месте на земле — аудитории перед опросом, тут было слышно, как блохи дышат, что говорить про шёпот, он казался громом.       Встаю, идя к ней навстречу. Вот плутовка, смотрит не моргая на меня, улыбается так миленько, а в глазах горит одно слово: «помню». Рада мне, кажется. Сажусь напротив, пододвигая стул, и, робко сложив ладони лодочкой между ног, не поднимаю взгляда от пола, покусывая губы. — Первому на балл больше, как заведено… За смелость, да? — Поднимаю на неё глаза. — Тетрадку, — протягивает руку, открывая второй список группы, и, как только моя работа оказывается у неё в руках, начинает быстро читать, щурясь. — Ну и почерк, намудрила. — Качает головой. Нервничаю.       В такие моменты чувствую себя неловко, потому что мы, кажется, сдружились, поняли друг друга, а потом я сижу у неё на защите, и она так беспристрастна, что внутри что-то начинает дрожать — не шутка ли это всё и не на слишком многое ли я замахнулась? — Реши вот это задание мне, — диктует задачу.       Я её помню. Делала вчера, ответ вышел кривой, но я проверила сто тысяч раз, поэтому решение, это длинное и мучительное решения, я запомнила вроде как хорошо, поэтому, молчаливо кивнув, начинаю работать.       Интересно о чём она думает, когда сидит вот так напротив, подперев щёку руками, сложенными в кулачок. Блуждающая улыбка гуляет туда сюда, и я вижу, что она посмеивается, когда я в очередной раз что-то зачеркиваю. Нет, она занимается и своими делами тоже, но обязанность следить за тем, чтобы я не списывала обязывает её. Хотя и это смешно. Ей кажется тоже. Потому что я не списывала ни разу, с тех пор, как она однажды меня поймала. Тот раз она помнит замечательно, потому что, как она потом призналась, её очень смешили и умиляли мои розовые щёки и испуганные глаза. — Как затюканный котёнок, честное слово! Я чуть душу не порвала, ругала себя потом, что отобрала, надо было не заметить… — сказала она как-то раз, заговорившись. Вспомнила случайно, а я тогда запомнила эти слова навсегда. «Надо было не заметить…»       То есть ей было передо мной так стыдно… так жалко меня, за Мой стыд. То есть ей было бы проще поступиться своими принципами, только бы не видеть меня такой… у меня в тот день было такое хорошее настроение. Я поняла, что Елена Николаевна на самом деле хорошая, родная что ли… Роднее, чем многие другие, нужнее, теплее. Добрая и ласковая Лена, которая меня почему-то любит.       И вот она улыбалась. Может вспомнила, как я тогда шпаргалку пронесла, может наблюдала за нынешними мучениями, а может умилялась такой старательности. Ведь мне сейчас нельзя было лажать — она это понимала. Видела моё желание её удовлетворять, и покорно принимала его, понимая и мою симпатию, и привязанность и не осуждала за это, согласно слушая и внимая всему, даже молчанию. Улыбалась понимающе, спокойно, кивала, если мы вдруг встречались взглядами, и откуда-то в этом всём было столько тепла.       Но прилетело откуда не ждали — в полной тишине я почувствовала, как под столом из-под моей ноги плавно и уверенно выползает что-то, и, молясь всем богам, я заглянула туда. И, видимо, Бога нет, потому что молитвы не сработали, ну или он тот ещё приколист, потому что случилось самое страшное — Из-под моего большого и грязного ботинка выползала Ленина нога в аккуратной, уже грязной, туфельке.       Поднимаю на неё испуганные глаза, и встречаюсь с самым спокойным лицом на свете. На секунду пугаюсь, не показалось ли мне, потому что ей абсолютно безэмоциональное лицо с широко открытыми глазами, готовыми слушать все вопросы, совершенно не напоминает лицо человека, которому только что испоганили всю обувь в начале рабочего дня. — Простите… — Почти заикаюсь, говоря это так тихо, что сама себя не слышу. Удивительный педагогический талант Елена Николаевны её не подвел, потому что она все-все услышала в этой фразе, и смущение, и раскаяние, и стыд, и только улыбнулась уголками губ, тихонько кивая, буквально на миг отвлекаясь от своих дел. — Я уже говорила вам, что извиняться за всё — плохая привычка, — абсолютно спокойным, совершено будничным тоном говорит, снова опуская глаза в тетрадь.       Но уже поздно, я красная, как помидор, пытаюсь снова сконцентрироваться на решении, но буквы бегают перед глазами, руки трясутся, так, что в них карандаш не держится, а сердце тарабанит в бешеном ритме вальса, унося меня этим танцем куда-то, хотя я, кажется, совершенно не умею танцевать это танго смерти. — Что такое? — Поднимаю на неё глаза, понимая, что она уже каким-то образом успела приподняться за столом. Наклоняясь вперёд, смотрит мне в листок, который мне хочется вырвать у неё прямо из-под глаз, чтобы она не смотрела на всю ту дурь, которую я начала писать. — Выноси икс и приравнивай, — подсказывает тихонько, как будто так, чтобы остальные не слышали, что она выбрала себе любимчика, и садится назад, поправляя быстрым педантичным движением очки. От лёгкой улыбки ни следа, снова строгая Алёнина, даже не смотрит на меня, равнодушно читая записи, будто я никто.       А я кто-то? Она мне чем-то должна? Она не обязана мне улыбаться, холить и лелеять, потому что я ей никто, и то, что она иногда проявляет какое-то внимание и ласку — удача, а не особое отношение.       Собравшись с мыслями, я разминаю шею, и переставляю ноги, сложенные под столом друг на друга, совершаю роковую ошибку — задеваю её второй раз, только в этот раз чувствую, что попала по колготкам грязной подошвой. Индикатором служит её молниеносно поднятый взгляд и сдерживаемая, но неумолимо пробивавшаяся на лице улыбка. — Простите… — Поднимает глаза, с видом человека, разочаровавшегося в своих педагогических данных, и уже одним только убивающим взглядом проговаривает почти по буквам, словно пулями, забивая мне каждый слог в голову: «Извиняться. Плохая. Привычка.»       Но вслух звучит вещь абсолютно обратная: — Ничего страшного. Если вам так спокойнее, я могу вернуть. — Пожимает плечами, будто ничего такого в этом нет.       Что-то мурлыкнув себе под нос, в очередной раз вызывая её улыбку. Она так часто улыбается мне, вроде не хочет, но не может этого не сделать, поэтому так часто смотри уставшими осуждать глазами на меня на то, что я снова это сделала. «Божье ты наказание, ну за что ты мне на голову такая свалилась?» — И улыбается, ведь ей это нравится.        Даже странно, что у меня получается так часто её развеселить, ведь она почти всегда предпочитает тактику сухого исполнения: быстро и качественно. А мне улыбается… Снова пытаюсь хоть что-нибудь решить, но чувствую, буквально через секунду, в очередной раз пинаю её под столом, конечно же случайно. Пора отучаться ёрзать!       А может и нет, потому что Лена уже даже не улыбается, закрыв глаза, качает головой из стороны в сторону, будто только что выпила самого едкого спирта, после которого вдохнуть больно, и, сложив брови домиком, сдерживает смех, самый не подходящий в данной ситуации, практических богохульный, едва слышным голосом, скатившегося до шёпота, проговаривает. — Нет, я всё-таки верну, пока вы меня всю не испинали!       И происходит самое страшное. Практически проникновение, потому что я чувствую, как нога снова оказывается рядом с моей, мягко прислоняясь икрой, затянутой в черный капроновые колготки, прикасается к моей. …И почему я только сегодня решила надеть юбку?       Но, почувствовав тепло тела и мягкие округлые формы, которыми она без стеснения меня касалась, мягко покачивая ногой, словно гладя меня, а я уже больше не могу пошевелиться, и у меня не остаётся никаких вариантов кроме как быстро все сделать.       Вся интимность момента заключалась в том, что та часть, которая была видна всем, то есть выше пояса, была абсолютно спокойна, если бы на нас сейчас кто-то посмотрел, но он бы снова отвернулся, потому что вид у Ленки был строгий, устрашающие — препод за защите всё-таки. Она читала что-то, покусываю дужку очков, даже хмурилась, будто уже и не помнит обо мне, погрузившись в свои какие-то дела, а ниже пояса, та часть, которая была доступна только мне, ничего общего с верхней не имела. Я ясно ощущала, как она расслабленно, задумавшись, покачивает ногой. Амплитуда менялась не критически — от колена до щиколотки, но так плавно и спокойно, кокетливо задерживаясь в крайних точках. Она будто знает, что мне приятно, что я ничего не сделаю и не скажу. Только слюни буду глотать, пытаясь совладать с собой, покрываясь одной большой мурашкой.        Откуда она знает, что это так? Почему так уверенно меня касается? Ей словно самой нравится, и она, не упуская шанса, пользуется возможностью, пока можно, будто этого только и ждала. Сдержанна, спокойна уверена, у неё пульс, наверно, ровно семьдесят, даже руки не дрожат, тверды, как стальные. А у меня моторчик барабанит все сто двадцать, как у зайца. Мне нравится, какую власть она надо мной имеет, ведь это… Всего лишь ноги? Уставшие после подъёма на пятый этаж, подарившего отдышку и нежную розовизну щёк, покрытых легким блеском пота, стоптанные, с затекшими в твердой обуви пальцами и с маленькими синими венками и сосудистыми звездочками ноги сорокалетней преподавательницы. Тогда почему мне так приятно? Почему я таю от того факта, что эти ноги меня касаются по своей воле, ещё и так ласково.       Поднимаю глаза, дописав, а Лена, кошка чеширская, улыбается сама себе уголками губ, пряча лицо за выпавшими из-за ушей мягкими темными локонами, нежно гладящими её розовые щёки, и больше уже не смотрит на меня, заполняя какой-то список так спокойно, будто мы не держимся ногами под столом, уже вся у себя в голове, только затылок с тихим шорохом почесывает, больше от задумчивости, запуская пальцы в густые волосы.       Интересно ей тоже приятно? Мои-то ноги совсем другие — длинные, как у жирафа, крупные и по-детски неуклюжие и неуверенные, это только добавляет комичности, учитывая их габариты по сравнению с её коротенькими и округлыми, в аккуратных туфельках.       Жест вообще очень странный, как рожениц держат за руки супруги в самый волнительный момент, так и она, держит меня за ногу на защите работ, сама спокойная, как будто делает это каждый день, и когда я уже отдаю её листочек, принимает его с улыбкой и, пробежавшись глазами, кивает, мягко отодвигая ногу назад под себя и складывая крестом около лодыжек так, что сползает обувь, оставаясь качаться в воздухе и оголяя миниатюрные пяточки, будто говоря этим жестом «на сегодня работа окончена», поднимает глаза, протягивая мне все назад. — Четыре, — отмечает с легким осуждением в голосе, — можете на сегодня быть свободны… До четырёх! — Поднимает на меня глаза из-за стола, приоткрывая слабо рот, будто хотела что-то ещё добавить, но не стала, только улыбнулась мягко, по-материстки, показывая все свои зубки и розовые щечки. Разрумянилась что-то, а то сидела белая, как мел. А сейчас, говоря мне это, мягко теребит вьющиеся кончики волос; слушая меня, неосознанно крутит их на палец, переминая между подушечками, а я не могу оторвать от этого жеста взгляда. Мягкие наверно.       Я уже стою высоко над ней, неуверенно поджав по-заячьи руки, поэтому ей приходится сильно задирать голову, но её это не смущает. Никогда ещё не видела человека более уверенного, который при этом находился на уровне моего пояса. — Придёте?       Всё та же Лена. Моя Лена. Киваю, тут же отворачиваясь, чтобы не показать, как я взволнована и возбуждена это слышать.