В нашем общении и правда иногда попадались очень неоднозначные дни, которые мы обе принимали, как должное. Как будто нельзя было так просто взять и признаться, что что-то происходит, поэтому мы, как будто в глаза друг друга не помним, могли находиться рядом, и ни одна душа на свете не догадалась бы, бросив взгляд, что мы друг друга очень хорошо знаем.
Её не было почти неделю в университете — какая-то конференция в Питере. Соответственно на неделю я вернулась в «прошлую» жизнь, где существовали только мои одногруппники, пары, вечная суета, и никакой Алёниной, переглядок и перемолвок, неслучайных случайностей в укромных уголках, после которых, да и до тоже, у меня трепетало сердце, пропуская болезненно удары и заставляя ноги подкашиваться от приятного чувства где-то в животе.
Её возвращения ждала… Так ждала. Ходила мимо кафедры, разок даже с Полиной столкнулась, получая одобрительно кивок приветвия в ответ. Наверняка Аничкина знает, что я скучаю, и почему, как памятливая кошка, отираюсь около двери, но она ничего не говорит, понимающе кивая.
И вот снова тут, потому что меня тя-янет. Тянет к этой заветной двери, на которую глядя я чувствовала приятное тепло внутри, будто вот-вот и выйдет моя Лена. Я так в это верила, что даже не могла до конца объяснить, почему пришла сюда в восемь утра. Наверно потому, что за этой дверью я чувствовала покой, там столько всего было, и все это было родным, приятным, таким, что люди обычно не дают друг другу, потому что боятся, что самим не останется. А Алёнина мне давала, отдавала, купая в солнечных лучах, светящих у неё и бархатных рук и горячего сердца в груди, спрятанного под тонкой блузочкой.
Читаю конспекты в тишине; в холле пусто — только через методично расположенные через каждые два метра высокие окна с персиковыми жалюзями и тяжёлыми бархатными открытыми шторами багрового цвета по краям, сквозь которые проникал солнечный свет, раскрашивая унылое помещение в приятные цвета раннего утра, тихо шелестя тканью.
Никого ещё не было, только аромат кофе доносился откуда-то, напоминая, что это место не мертво — тут есть жизнь, просто пока что она спит. Не пройдёт и часа и коридоры наполнятся людьми, шумом, суетой — факультет информатики был довольно людным и громким всегда, тут сочеталось удивительное: высокие крепкие парни, грезящие программами, и милые женщины-преподавательницы, рущащие все стериотипы о «неженской» профессии инженера-программиста; эти хозяйки «кремниевой горы» могли дать фору любому — и через час, когда шум накроет шапкой весь коридор, и негде будет даже пропихнуться, никто и не заметит, что кто-то с вечера оставил окна приоткрытыми, впуская свежий воздух в нагретое солнцем помещение, где от жары начали источать аромат деревянные парты и книги, пропашхие пылью.
Откуда-то мерно надвигались шаги, постукивая мягкой подошвой по плитке, когда вдруг на лестнице возникла Лена, держа сумочку в руке в другой на перевес неся какие-то бумажки и стаканчик кофе, дешевого, купленного на первом этаже в автомате, где ореховый шоколад отдавал привкусом химии.
— Доброе утро, — заворачиваю внезапно, пугая её. Дергается, чуть не опрокидывая кофе и не роняя бумаги из подмышки, и смотрит на меня с улыбкой, вдруг вспоминая все. Будто вернулась в свою привычную жизнь, переключившись.
— Доброе. — Кивает, пытаясь по пути поправить бумаги; они съезжают вниз, пока я ловлю из по пути, уже где-то на уровне её бедра. — Ох… спасибо… — расцветает, глядя мне в глаза, благодаря взглядом за то, что документация спасён. — Шла и думала, тут ли будет моя Алёна!
Распываюсь в улыбке. Она сегодня особенно мила, задумчива: чёрное пышное платье-сарафан ниже колена, рушашее всю её статность рукавами-фонариками до локтя и бантиками на плечах, маленькими, аккуратными, прямо-таки миниатюрными. Если бы не стильный чёрный, его можно было бы назвать безвкусным, но её ясные серые глазища и тёмные волосы, убранные назад, превращали простенькое платьице в что-то до дурного знакомое и близкое.
Ей оно очень шло. Почему Алёнина раньше не носила такого? Не для красного словца, она в этом выглядела, как настоящая девочка, даже тонкие седые нити у корней волос казались пустячными и аристократичными, тем более, что она убрала их за уши, оставляя впереди только непослушные пряди челки, в один такт с горбинкой на носу, выпирающей вперёд, покрытой юношеский румянцем и рассыпаными, как звезды на небе, веснушками. А глаза! Этот доверчивый взгляд сражал наповал, тем более, что глаза, оттенённые платьем, как каёмкой, выглядели удивительно пронзительными.
Наверно, у неё нет пар сегодня, поэтому она и позволила себе такой неформальный вид (и общение).
— А-а… — прежде, чем она успела что-то ответить, говорю первая. — У вас в в волосах…
Тополи только начинали цвести, поэтому пока ещё подобного рода загрязненый было мало, но я чётко видела в темно-коричневых волосах, бровках и на ресницах белые пушинки, путавшиеся и путавшие волосы. Где она только их нашла?
Она, только тихо и умилительно мурлыкнув «ой…», полезла туда неуверенными пальцами, придерживая сумку, и, когда я бросилась помогать, опуская кофе и бумажки на стол, то в ответ получила только благосклонно опущенную голову, прикрытие послушно глаза с опущенными ресницами, из которых одна за другим выпутывались пушинки усилиями моих тонких дрожащих пальцев, боящихся ранить это нежное создание, вдруг поддавшееся моему порыву. Обращаюсь с ней, как с бабочкой, и даже не понимаю, почему она, послушно опустив ресницы, позволяла мне так просто трогать её, спокойно и послушно подставляя лицо с опущенными уголками губ, и подрагивающим, как у пушистого зайчика розовым носом.
Это бы момент настоящего откровения: закрыть глаза и поддаться — высшая степень доверия. Подставить нос, покрывшийся розовизной. Наверно, за последние несколько по правде жарких дней, он начал обгорать — Алёнина никогда не пользовалась косметикой по назначению, тем более защитной, только иногда нижние веки, чтобы спрятать синеву, и ресницы, но с наступлением весны и это пропало — ресницы теперь были пушистыми и чуть выгоревшими сами по себе, а приятная «предканикулярная» (конечно же в кавычках, до одной только сессии ещё больше двух месяцев) атмосфера весны, тепла и наконец-то куда-то ушедшей темноты, державших всех людей на коротких поводках от работы, дома и бесконечной бумажной волокиты, пошла ей на пользу — Елена Николаевна стала выглядеть более отдохнувшей и спокойной. Прямо-таки задумчивой и мечтательной. Хотелось верить. Ей это так шло…
— Не больно? — вытаскиваю последний, скидывая на пол, и отхожу.
Открывает глаза с улыбкой, поправняя нижние реснички пальчиком. Кивает.
— Хорошо, что вы вернулись.
— Хорошо… — кивает, забирая бумажки и направляясь к кабинету, как ни в чем не бывало. — Ждала? — ответ не требовался: робко опущенные глаза сделали все за меня. В ответ она только растянулась в улыбке. — Зайдёшь? — приоткрывает дверь, опираясь рукой на ручку. Отрицательно качаю головой, заставляя её удивлённо вскинуть брови.
— У меня через двадцать минут начнётся зачёт… Пора. — Повожу виновато плечами, как от холода. Она согласно и печально кивает, провожая меня взглядом.
Не хотелось растягивать этот разговор дольше, потому что я не знала, что сказать. Я хотела бы на неё смотреть, чувствовать её шорошее, весеннее настроение, слышать, как она ворчит на Полину или на студентов, на непишущие ручки, да или просто так, на количество работы. Знать, что она понимает, какой это пустяк, но все равно растворяется в её темпераментности и сердобольности.
На самом деле я понимала, что у неё за неделю скопилось полно бумажно работы, она её даже домой брала, и оттуда же приносила. Хотелось дать ей отдохнуть на самом деле, или по крайней мере не мешать быстро с этим разобраться, тем более, что в таком приподнятом настроении, как сегодня, в красивом платье, очевидно указывавшем на хорошее расположение духа, это могло кончиться для неё довольно удачно.
В кармане звякает телефон, открываю, уже сбегая по лестнице в свой корпус.
«Одно новое сообщением от абонента Алёнина Л. 8:13»
Улыбаюсь, открывая.
«Вечером можешь зайти в гости, буду рада)»
«К вам?»
«Ко мне.»
«Напишу, как освобожусь после зачёта. Не знаю, как долго будет»
«хорошо.»
«<3»
Долетает следом, попадая прямо в сердце, раня его напрочь. Кажется, зачёт по французскому пошатнулся одной маленькой очаровательной женщиной, разволновавшей меня одним сообщение с утра пораньше.
«Я всё. Не поздно?»
Я написала, как и обещала, хоть зачёт кончился уже после трёх. Не думаю, что она меня ждала, но сообщение она читает мгновенно, меняя серые галочки на синие в один миг. Как будто специально не включала телефон.
«Нет. Я подождала. Иди на остановку, иду из управления.»
»)»
Я увидела её на перекрёстке около университета, случайно поймала в толпе… она выглядела всегда очень красиво, по-настоящему красиво. Особенно, когда не знала, что за ней наблюдают.
Вот бывает так: у человека нос, длиннее среднего, глаза из-за странного строения века, кажется, чуть косят, или это из-за того, что на улице так ярко и беспощадно светило солнце, отражаясь от асфальта, от белоснежно-белой зебры под ногами, от мелькавших вокруг «лакированных» машин, гудящих бесконечным шумом и взрывающимися сигналами, оно слепит её уставшие от бумажек преподские глаза, от чего, не видя меня, щурится, покрывая щёки лучиками-морщинками, и розовея от внезапно палящего солнца. Она шла, думая о чем-то своём, заглядывала, поднимая подбородок, в лица людей, мелькавших перед носом — была без очков, не видела, видимо, вдали, щурилась, искала меня, или, как всегда думала о своём, а я, как дурочка, наблюдала со стороны, наслаждаясь тем, какая она всё-таки… Чу́дная.
Я поймала её уже на остановке, коснувшись плеча. Получила в ответ град испуганных возмущений: подошла со спины, напугала, она дернулась, ахая, и обернулась, метая глазами молнии — Алёнина.
А потом мы молчали, садились в одну и ту же маршрутку, стоя на расстоянии полуметра, опустив глаза в телефоны, она читала документы, я — соцсети. Или смотрели в окно, не говорили поглядывали друг на друга только с понимающий улыбкой, а потом, волей толпы (и наших искренних желаний, скрываемых от всех) оказались на соседних сидения, зажатые человеческой массой друг к другу.
Ехать надо было долго, а жара разморила меня до состояния овоща, ещё и пятичасовой зачёт сделал своё дело — я клевала носом, растворяясь в равномерном гудении старой маршрутки и человеческой речи, слившейся в один большой серый шум.
Обе понимали — мы хотим так сидеть, хотим касаться друг друга, и согласно это делали, понимая всю тяжесть «преступления», но на лицах перманентным алым маркером было написано: «Друг друга знать не знаем». Сидели, делая равнодушный вид.
Я смотрела на Алёнину, которая, поставив сумку на колени, задумчиво отвернулась в окно, покачиваясь В такт гудению двигателя, и мягко касаясь моего плеча своим, ставя ногу в балетке рядом с моей (нарочно), молчала понимающе, когда обернувшись, встречалась с моими заспанными глазами.
— Спишь на ходу, Маруся, — с улыбкой говорит, даже не пытаясь перекричать гудение двигателя, только чуть наклоняется вперёд, говоря мне в подставленное ухо. Услышав, согласно, побеждённо, киваю, вызывая у неё ещё более широкую улыбку. Редко, когда я сдавалась так просто.
Слабо похлопав себя по плечу, предлагает облокотиться, что я и делаю, кивая, и, глядя куда-то перед собой, спать совсем было уже верхом наглости, я листал туда-сюда инстаграм, ВК, открыла камеру и, пока Лена сидела, глядя в окно, чуть вытянув шею, сделала одно фото — по середине кадра я, расплывавшаяся и уставшая, и рядом, чуть поменьше она — аристократичная и изящная, в профиль, с чётко отчерчеными линиями подбородка, носа, бровей… Очаровательно. Она очаровательна. Удивительная. Аристократичная и задумчивая.
