Моя милая Л

Приходить к Алёниной в гости стало приятной традицией. Это даже как-то странно, но я появлялась там после пар, иногда провожала до дома, даже не думая об этом, просто шла, говоря с ней. А ей, кажется, и самой это страшно нравилось. Она всегда с удовольствием слушала меня, много рассказывала сама, а иногда, это мой любимый вариант, мы шли, очень лениво и неторопливо что-то друг другу говоря, постоянно отвлекаясь на всё вокруг. Как-то раз, когда на улице только-только начали цвести деревья, я, проходя мимо каштанов, я забралась головой прямо в ветки, чтобы сорвать ей их. Алёниной шли эти цветы. Она вообще была очень строгой и субординированной, все эти розочки-ромашки ей не подходили, слишком слащаво. Ровно так же, как она не любит сладкий чай, конфеты, «телячьи нежности», так она и не роднилась с девчачьими нежностями, вроде шоколада, букетов роз, свечей и прочей «чепухи», как она её сама обзывала, кривя нос и виновато улыбаясь. «Да, я такая. Но что мне с этим делать?» — улыбалась она, опуская глаза, когда мы шли мимо бабушек, продававших ландыши. — Хотите? — Не хочу, — с улыбкой хмыкала она, даже не оборачиваясь. Она не только не хотела всего этого, потому что не видела в этом никакого смысла, но и потому, что считала это совершенно бесполезной тратой моих денег. Она довольно часто упоминала их, не ссылалась, уточняя, что у меня их нет, но всё это скользило в её поведении каждую секунду — она могла заплатить за проезд вперёд меня, быстро прикладывая карту, которая пикала, пробивая платёж раньше, чем я успевала понять, что вообще случилось, приносила печенья к чаю, добродушно жертвовала мне новенькие ручки и карандаши, если мои при ней заканчивались, могла что-то распечатать, отказываясь слушать возражения. И неизменно после этого поднимала на меня лицо довольного мартовского кота, который сделал своё чёрное дело, и понимал, что ничего уже не вернуть — мне придётся признать, что обо мне заботятся. — Ты куда? — Оборачивается на месте, понимая, что я куда-то отошла назад, не предупредив её. — Алён. Стоит под кроной большого каштана, на пне, рядом с которым я стояла, лазя тощими цепкими руками куда-то вверх. Алёнина уперлась руками в бока, глядя, щурясь от солнца, проскальзывавшего через трепетавшие от тёплого ветра изумрудные листья, и наблюдала молча за мной. Но это было возмущенное и негодующее молчание — она раздражённо фыркнула, выдыхая громко носом, но ничего не сказала, когда раздался звук надломанной ветки. — И что это? — смотрит на меня осуждающе, когда я на вытянутых руках дарю ей каштановые цветы, слаженные в небольшой букетик. Надо сказать, что на букет в классическом понимании это было похоже слабо, хотя цветы правда были очень красивыми, необычными, и не слишком вычурными. Простыми. — Это вам. — Закатывает глаза, приоткрывая рот. Что-то хочет сказать, возразить, но я только вижу передние зубки, появившиеся сначала в щёлку слабо приоткрытого рта, а потом плавно вставшие в ряд сдержанной улыбки. — Спасибо, конечно. Но не стоило, — забирает его, опуская взгляд, и пока я, перешагивая через бордюр, нагоняю её, Алёнина идёт, поправляя кончиком указательного пальца цветочек, заглядывая в сердцевину. Она, кажется, и забыла, что я рядом, потому что идёт, сдерживая улыбку, но, как и бывает чаще всего в такие моменты, у неё округляются и розовеют щёки, за которыми скрылись глаза, ставшие тонкими щёлками с лучиками-ресничками. Такой она была редко, не любила выглядеть наивной дурочкой, но каждый такой раз я смаковала и молча шла рядом, чтобы ни в коем случае её не смутить, ведь как только она вспоминала, какой ей привыкли видеть, и какой она должна быть, то тут же брала себя в руки, улыбка становилась искусственной, если вообще оставалась, а глаза упрямо и равнодушно устремлялись вперёд, хотя от моих мелких подарочков она не отказывала никогда — несла в руках до победного, мягко обнимая пальцами. А всё началось самым глупым образом, в тот день, когда она впервые по приезде из Питера позвала меня к себе, я просто… уснула. Как ребёнок, напрыгавшийся за день, пока ждала, как закипит чайник, пока заварится чай, а Елена Николаевна доделает какие-то бытовые дела — разложит документы, принесённые с работы, разложит покупки по местам — я просто присела в гостиной, и так и осталась там, проваливаясь в сон. Так и осталась на ночь, потому что она даже и не пыталась меня поднять или выпроводить. Наоборот! — Котёнок, — слышу сквозь сон тихий шёпот и чувствую мягкое прикосновение к плечу, Алёнина дотронулась кончиками пальцев едва ощутимо поглаживая меня сквозь мягкое одеяло. Наклонилась, чтобы тише сказать, не разбудив совсем. — …Я в соседней комнате, если понадоблюсь. Не стесняйся. — От неё пахло каким-то парфюмом и крепким чаем, после которого у неё першило горло и она едва слышно мешала шуршащие похрипывания с шёпотом, а кончики пальцев ещё хранили жар бокала с крутым кипятком. Самое приятное чувство на свете — Лена. Самое удивительное и милое — она была абсолютно спокойна. Накрыла одеялом, приоткрыла окно, и села тихо работать рядом за письменным столом, шурша и шелестя бумажки, печатая что-то с тихим рокотом клавиатуры, иногда звучала и клавиатура айфона — характерные щелчки, которые быстро заканчивались — она быстро печатала, очень. Буквально пару секунд. Алёнина, как человек старой школы, в характере имела это королевское спокойствие, источала его во все стороны так же, как жасмин в жаркий летний день — он пах приторно и густо — вот и спокойствие у неё было прямо концентрированное. Спать рядом было настоящим удовольствием — когда спишь в общежитии, всё время что-то не то, пусто внутри, как будто на обочине дремлешь. Я вообще, как уехала из дома, спала отвратительно, а тут вдруг так хорошо, уютно, тепло. Может дело было в том, что Елена Николаевна заворачивала меня в одеяло, может в том, что я слышала, как она иногда потирает онемевшие пальцы и ладонь друг о друга, может в том, что иногда, приоткрыв глаза, я видела, как она, откинувшись на стуле, пьёт чай, или согнувшись в три погибели, практически водит носом по листку, что-то считая. У неё вообще была отвратительная привычка — вместо того, чтобы поднять бумажку, она могла сунуться в него носом, сгорбившись над столом, как горбатая гора. Если бы не изящная тонкая фигурка, то она бы выглядела некрасиво и неприятно, но её аккуратные кисти, танцевавшие над столом с ручкой, опущенные плечи, щёчки, прикрытые глаза, на которых задумчиво дрожали ресницы. Я пользовалась своим отвратительным характером и подглядывала за ней бессовестно до тех пор, пока меня не поймали. Да и то, в тот раз всё было очень мило. — Встала? — Только сказала она, видя, что в прикрытых глаза сверкают черные зрачки. Я кивнула. — На кухне чай заварен, и есть суп. Хочешь? Всё время отчаянно пыталась меня накормить. Уж не знаю почему, то ли её расстраивал факт того, что в общаге еды не хватает, толи мои тощие ноги казались ей болезненными, то ли то, что я нередко спала у неё, или всё вместе… но факт остаётся фактом. В начале я ела из вежливости, а потом учувствовала в полноценных ужинах, когда после кучи домашки, с которой она мне никак не могла помочь, зато предоставляла вайфай и тишину, и после её документации или проверки работ, подготовки к занятиям, резко всё откладывала, сгребая в кучу на краю стола, и звала есть, скидывая очки на край стола. — Есть суп, рагу… — она стояла около холодильника, глядя в него. — Что хочешь? — оборачивается через плечо, поднимая с улыбкой брови. Пожимаю плечами. Алёнина фыркает, закатывая глаза. — Что ты, что ты, что ты! — Ворчит, доставая что-то и ставя это на плиту. — Приготовь тарелки. И ложки. Они все в посудомойке. — кивает, указывая бедром. Я уже знала, что тут где. Она была не против, я тоже, всё было уже как-то так привычно и… нормально? Наклоняюсь, собирая разложить приборы и машины в поддон в ящике, и, стоя рядом, не смотрю на Алёнину, которая, уперевшись рукой в бок, смотрит в кастрюлю, грея еду. А я, искоса глядя на неё через плечо, наблюдаю. Тонкая линия чётко отчерченного профиля неподвижна, только мягкий изгиб губ мелко дрожит. Алёнина что-то едва слышно и эмоционально бормочет себе под нос, печально хмуря мягкий изгиб бровей. Идёт какое-то бурное и болезненное обсуждение, от которого она никак не может убежать и спрятаться, поэтому скрытно даже от меня, как преступник, мелко повторяет мнова и снова. Хмурюсь в ответ и молчу, не прерывая её, отворачиваюсь, оставляя её наедине с собой. Не хочу врываться в её переживания; если нужно будет, Алёнина обязательно поделится, как и многим другим — и важным, и не важным, наивным, задумчивым, непонятным мне, но желаемым быть ею рассказанным хоть кому-то, про работу, про дела, про усталость. Она редко жаловалась, но если это было нужно, я слушала, не перебивая и обязательно отвечая. Нужно просто быть рядом, чтобы у неё был шанс обратиться и быть понятой, если она, конечно, захочет. Поэтому, тихо улыбнувшись, продолжаю вечер, как есть, давая ей полную свободу выражать все, что хочет.