«…»
«так?)» Она отвечала почти всегда моментально, хотя вовсе не грешила постоянным зависанием в телефоне. Когда я уезжала, у меня в голове остался чёткий образ человека занятого, обременённого заботами и усиленно старавшегося все сделать хорошо. Она постоянно бормотала себе что-то под нос, а потом в один день стихла, устало прикрывая глаза, совершенно не испытывала к телефону никакой симпатии, но от меня сообщение принимала молниеносно, будто ждала. А я не знала даже, как начинать разговоры - о чём спрашивать уместно, о чём нет, могу ли я признаться, что скучаю. Вдруг она воспримет это как акт вторжения в свою личную жизнь, будто я возлагаю на неё какие-то обязательства, обвиняю в том, что её рядом нет. Это меня убивало, поэтому я старалась быть рядом сама, не навязываться, потому что очень боялась быть отвергнутой, тем более у неё отпуск, скорее всего она где-то на юге, гуляет по побережью, придерживая шляпу, спит, качается на качелях, смотрит в окно, задумчиво подпирая подбородок рукой, а тут я со своими переписками. Не хотелось отвлекать её от заслуженного и такого желанного ей отдыха, о котором она перед и во время сессии — самого ненавистного преподавателями времени (ещё и духота летом страшная) — вспоминала, всей душой желая уже наконец-то отдохнуть. Не видеть бумажек, листочков… студентов — о них она говорила всегда тише и спокойнее, больше даже в шутку, потому что, как бы ни старалась, не могла скрыть своей особой любви и жалости по отношению к ним. Особенно её удручал их вид во время экзаменов — поникшие и измученные, это было не в её правилах, но она отчаянно помогала, в тайне, конечно. Подсовывала простые вопросы, печатала в билетах больше простых вариантов, а не сложных, делала несколько «счастливых», в которых хранились вопросы практически шуточные: «По какой дисциплине экзамен?» или «Что такое информатика?». А потом, видя довольные лица студентов, которым попадалось что-то, что они знают, или, если они становились «счастливчиками», то, слушая их веселые признания в любви, закатывала глаза, поднимала брови и причитала устало. — Ну всё, хватит лирики. Давайте, вам на каникулы не хочется? А мне очень (!) хочется! Вон-вон! — И она равнодушно и несколько брезгливо махала рукой от себя, уже даже не глядя на довольную студенческую моську, которая ей одним только взглядом познавалась в любви и дарила все лавры этого мира. А потом, вернувшись назад на кафедру, она падала без сил на стул, вытягивая уставшую спину, и, скинув очки на стол перед собой, прикрытыми глазами смотрела в мою сторону. Я видела её довольное, полное приятной усталости лицо, и наслаждалась таким её состоянием, потому что, находясь в нём, она была на своём месте. Весь год, полная стрессов и недовольства, в сессию она чувствовала себя особенно плохо, а от того и приятно хорошо, каким бы это не казалось парадоксом — ей хотелось особенно жить, помогать кому-то, быть доброй — это всё её кровь, её гены, которые спали практически всё время, потому что она чувствовала, что в ней видят какую-то угрозу. А тут вдруг, когда она наперекор всему этому была доброй и хорошей, милой, как первые лучи солнца, то вдруг чувствовала, даже не в обмен на их любовь, просто так, она была цветущей и счастливой. — Устала? — С измученной улыбкой кивает, убирая волосы назад, чтобы свежий воздух проник к горящей шее, начиная мягко массировать её пальцами, вдруг становится той Алёниной, которую я особенно люблю. — У тебя много ещё экзаменов? — Она говорила, косясь на меня, потому что от удовольствия, которое она доставляла себе, массируя затёкшую шею, у неё чуть ли не закатывались глаза. Вот он — истинный преподаватель, чуть не умерла на работе, вчитываясь в непонятный почерк молодёжи, игнорирующей прописи. — Два экзамена. — Хорошо. Ты до какого в городе? — До двадцатого, — кивает, опуская руки на край стола и начиная разбирать бумажки, которые бросила тут часа три назад, уходя на экзамен. Облизнув кончик пальца, открывает папку, из которой валится на пол бумага ворохом. — Что такое… — ворчит, наклоняясь под стол, и поднимается, сдувая с лица половы и устало скрипя. — Что? — Тяжело. Устала. — Напоминает ещё раз, улыбаясь, и сползая со стула совсем, опускается на корточки под стол, собирая всё. — Помочь? — Помоги, — слышу из-под стола улыбку, и встаю, отодвигая стул, опускаюсь на её место, пока Алёнина, поднимаясь, встаёт, разминая шею и, упираясь рукой в изгиб спины, который видимо болел после нескольких часов сидения в комиссии, наблюдает, постепенно опускаясь на стул. Смотрит на меня, наблюдает молча, как наблюдают мамы за детьми, играющими в саду, ни о чём не думает, судя по взгляду, но наслаждается, понимая, как хорошо, что всё так есть. А если спросить у неё: «чего такое?» — с улыбкой понимая всё-всё, то она только закатит глаза, отмахиваясь, и отвернётся назад или чуть посуетсясь вернётся в прежнее положение. Такой я её оставляла в городе. Такой она меня напоследок обняла перед отъездом. Провожать она не решалась меня идти, хотя довольно часто спрашивала, купила ли я билеты, каким поездом еду, ужаснулась, когда узнала, что я на сидячке, и настаивала на хотя бы плацкарте, предлагала даже добавить денег или уж хотя бы попробовать взять справку в учебной части, чтобы была скидка, но я решительно отказывалась обсуждать с ней эту тему, потому что после этого она была грустная. Смотрела на меня, собрав руки перед собой, и не поднимала глаза, а если мы все-таки сталкивались в звенящей тишине ими, то в них ясно читалось то, что она не хочет прощаться. Пытается убедить себя, что так надо, что всё правильно, и я, в конце концов вернусь, но разлука казалась мучительной и долгой. И вот наконец-то, разделавшись с парой педагогики, я уверенным шагом шла в сторону кафедры фундаментальной информатики, полная уверенности и надежды, что, как только я открою дверь, то первым делом увижу даже если не Лену, то хотя бы её стол. Бумажки, разбросанные там и сям, открытый ежедневник, компьютер в спящем режиме, означавший, что она обязательно вернётся, туфли, поставленные под столом небрежно. Я ждала момента, когда смогу сказать ей, что скучала всё это время, что… да просто увижу, в глаза посмотрю. Услышу, дотронусь. Мне так страшно хотелось её обнять. Как обнимают, когда сильно скучал? Крепко-крепко, вжимаясь всем существом с кого-то, может даже до слёз. А скучала я именно до слёз по моей милой Алёниной, по Леночке, которая была для меня самым милым существом на планете, самым ласковым и нежным, которого я трепетно хранила в сердце всё лето, думая только о том, как снова увижу и почувствую бархат кожи, розовой от волнения на щеках, аромат волос, которые она сбрызгивала духами, золотое колечко-ка пальце, который, как и остальные, быстро танцуют над клавиатурой беспрерывно что-то печатая. Всё-всё вещи, связанные с ней, вспыхивали в сознании яркими обжигающими вспышками, заставляя меня вспомнить, как сильно я по ней скучаю, и как сильно люблю этого незамысловатого человека, полного необъяснимой любви ко людям. — Тук-тук, — заглядываю, проникая, как тень. Помещение залито солнечным светом, окна открыты настежь, занавески колышутся в лёгком тёплом ветерке. Включено много компьютеров — почти все тут, только на парах большинство, и Ленин стол тут. Лежат бумаги, разложена тетрадь, в которой она что-то писала, наверно, решение какой-то задачи, сверху ручка, ушла, оставив мягкими пальцами её тут, прямо посередине, значит торопилась, тихо гудит компьютер, в принтере торчат свеже распечатанные бумаги, план на семестр. С краю лежит ежедневник, закрытый, но из него, как закладка, торчат засушенные толстые и некогда сочные, крепкие цветы каштана, пристроенные на толстой деревянной ножке и красивых листьях приятного пастельного от сухости зелёного цвета. Этот букет я подарила ей в начала прошлого мая. Улыбаюсь, проводя пальчиком по краю стола. Хлопает дверь, и слышится тихое бормотание. Оборачиваюсь, улыбаюсь. Лена принесла чайник, ходила за водой, и сейчас ропщет на крышку, включатель, который ещё в том году работал хуже некуда. — Что ж ты… — Борется с техникой, наклоняясь к ней, чтобы лучше видеть, а я смотрю. Не стоит её трогать сейчас, она склонна пугаться. Она поправилась за лето. Не сильно, но заметно. Отросло каре, теперь тёмные волосы ниже плеч, а почти черный цвет сменился на мягкий каштановый, родной. Ещё в конце того года я как-то в полушутку сказала ей перестать краситься, так и сказала, пока она выбирала краску в магазине, читая составы: «Хватит волосы мучать этим чёрным безобразием. Испортите же…» Мне жалко было думать, что она жжёт свои волосы, только чтобы люди вокруг не видели в ней мягкую аккуратную женщину с шоколадным волосами, ей как будто нравилось думать, что все видят её хуже, чем она есть на самом деле. Ведь для этого не надо оправдывать их ожидания. Она только молча подняла на меня взгляд от коробки, с которой читала, и улыбнулась, поправляя очки. Ничего не сказала. Краску купила, бросая в сумку, об этом больше не упоминала. Она обычно не особо-то следит за волосами, а если раньше это было похоже на деловую необходимость, то сейчас напоминало романтичную женскую забывчивость; они просто убраны за уши, ниспадают на плечи и покоятся, едва дрожа от её движений, на спине. Кажется новое платье, тёмно-синее, не обтягивающее, но фигура видна, рукава три четверти показывают руки — всё такие же аккуратные, быстрые и изящные, только новые венки стали видны. Как и на ногах. Черные туфельки на низком толстом каблучке идеально дополняли её новую аккуратную фигуру. Фыркнув, она выпрямилась, поправляя волосы за уши, и обернулась, замирая, прижимая к себе руки. — Привет, — улыбаюсь, как дурочка. И она, постояв ровно секунду, пока близорукие глаза сфокусируются через очки, сидящие на кончике носа, улыбается, расцветая первыми весенними цветами. — Приве-ет, — Идёт, волнующе покачивая новыми бёдрами, огибая углы столов, и, расставив руки, надвигается довольная. Ей идут щёки. Розовые, круглые, они делали её лицо таким счастливым, хоть и немного старым. Если в том году её старил слишком тёмный цвет волос и излишняя худоба, то сейчас всё это куда-то делось. За месяц она превратилась в сладкую булку с сахаром — щёки, губки, мягкие волосы, глаза… только кожа век стала мягче, мялась сильнее, и верхние веки опустились как будто печально, хотя это у неё было и раньше, из-за этого казалось, что у неё глаза чуть косят, а сейчас всё стало на свои места. Вот так не видишь человека месяц, и она вдруг становится новым, и самое прекрасное, все изменения к лицу. Не знаю, что должно с ней случиться, чтобы мне не понравилось, Лена всегда останется Леной. — Ишь ты, не забыла, — шутит, сразу после объятий глядя в глаза. — А я боялась не зайдешь. Мне-то всё, в этом учебном году уже всё… Сорок шесть! — Смеётся, начиная суетиться, чтобы достать вторую кружку. — Ну и я теперь не дитёнок, двадцать три как никак. — Стою, думая где бы помочь, но она так торопиться, что я не могу просто угнаться. — Как? Двадцать три уже? Подожди… — Замирает, хмурясь растерянно, глаза как блюдца, и, приподняв очки обратно на горбинку своего длинного носа смотрит обезоружено. А я смеюсь, потому что она правда выглядит удивленно. — В перспективе. А в этом году остановимся на двадцати. Выдыхает, опуская плечи, и роняет руки вниз. — Напугала. — Признаётся. На лице пробивается улыбка. — Я уж думала, я всё перепутала. И не стыдно тебе? — смотрит искоса, и говорит тихо-тихо, выпуская каждое слово с какой-то особенно нежностью. Изменилось что-то в её привычках. Какая-то она стала… робкая, застенчивая. Стыдливая. — Ни капли, Елена Николаевна, — встаю рядом, опираясь на стол задом, пока она, наливает кипяток по бокалам. Как только оказываюсь рядом, она смотрит на меня поверх очков исподлобья, и, поджав губы осуждающе, качает головой. «Божье ты наказание, Алёна. Наказание!» — читаю в глаза, весело отвечая: — И ещё какое! — Вот хоть бы каплю изменилась, так нет, — тихо добавляет себе под нос, бурча, и закатывает опущенные глаза, будто прячет от меня, что рада тому, что я ни чуть не поменялась и осталась той ещё занозой.Часть 17
4 июня 2021 г. в 18:08
Первого сентября всё было очень спокойно и даже несколько ленно. У меня была одна ознакомительная пара, подведение итогов практики, в общем, всё как всегда. Но неизменно было одно — всё лето я ждала того момента, когда смогу вернуться в город, в ВУЗ, чтобы снова зайти к Лене, потому что за всё лето не получилось ни разу сойтись.
После сессии, закончившейся в середине июля, я почти сразу же уехала на практику, на полтора месяца, потом домой, потом уехала она на какую-то конференцию, и вот единственное, что остаётся, это коротенькие переписки, не долгие, но очень ласковые.
Мне не хватало её спокойствия, уюта, тишины. Тихого, чуть сопящего голоса, с выскакивающими непослушными и неподвластными ей буквами «ш» и «с», с глазами, такими же тихими, понимающими, и бесконечно добрыми. Её доброго и уверенного молчания, в котором я готова была раствориться, только бы чувствовать аромат её парфюма.