Моя милая Л

Мы говорили несколько часов подряд. Лена тихонько рассказывала, про университет, про первый курс. Её голос и манеры не изменились совсем, со мной она всегда была немногословна, как будто застенчива (боялась утомить своими рассказами, может?), и говорила мягко и с добром, очень вкрадчиво. Половину душного и изнуряющего лета она провела в приёмной комиссии, успела и обрадоваться, и расстроиться, что пришедшие детки до ужаса напуганы университетом, преподавателями, говорила, как на неё смотрят, хотя она улыбалась, смеялась, шутила в своей обычной манере. Они-то не знают, после школы не понимают, какие преподаватели ласковые и хорошие (не все, но всё же…), и как она особенно хочет, чтобы у них было всё хорошо. А они видят в ней старожил храма знаний, снобку и педантку. Тётку, не знающую и не понимающую юности. Которая там никогда не была, и молодых людей в глаза не видела… Думают, что они спасают себя, а на деле топят их, преподавателей, окончательно убивая их и без того убитые нервы. Воспринимают её шутки, как насмешку и угрозу; любая её улыбка кажется им жестокой и циничной, как будто она сидит тут только для того, чтобы ненавидеть их, и получать удовольствие от истязаний, видит в них мишень. Волк в овечьей шкуре — ещё со школы у детей откуда-то есть прямо-таки животный инстинкт ненавидеть женщин постбальзаковского возраста, будто именно в этот период система образования превращает их в исчадия ада. Хотя может что-то в это есть… к этому времени обычно нервная система женщин окончательно даёт сбой, и их душевное состояние становится хуже некуда. То их тянет плакать, то кричать, то выгонять. Многие «сходят с ума» и отыгрываются на беззащитных детях. Мне их хотелось пожалеть, но юные и пылкие сердца делали вещь абсолютно обратную — ненавидели и презирали их, а про возможности начинали нападение, в их кругах называемое обороной (совершенно кстати дурной, бессмысленной и неоправданной, и от всего этого очень даже жестокой! Делаемой ради самого действия, и больше не ради чего. Но справедливости ради надо заметить, что в середине первого семестра многие перевоспитываются… или влюбляются в людей, не проявляющих абсолютно никакой агрессии в их сторону — кто в преподавателей, кто в однокурсников). Лена их за это не осуждала — страх перед будущим, особенно с таким строгим взглядом, как у неё, был очевиден и оправдан, да и она не виновата ни капли в том, что олицетворяет для них каждую из тех дамочек, которые позволяли себе визжать бешено. Хоть её нервная система и была несколько травмирована многолетним преподаванием и прочими интерцессиями, понимания в ней было больше, чем страха и обиды. Они были вдвоём с Полиной, принимали на информатику и программирование, было ещё несколько людей, но с этими коллегами она общалась не так хорошо, да и не надо было ей это. Из-за полного равнодушия к ним она успела пару раз даже поругаться, когда какого-то абитуриента довели до слёз — девочка попалась пугливая, и один из преподавателей пристыдил её за то, что она не помнила, специалитет на этом направлении или бакалавриат. Лена, со всей своей хладнокровной вспыльчивостью, вступилась за ребёнка твёрдым голосом, долго и методично что-то объясняя коллегам, пока Полина молча стояла рядом. Как-то раз, когда Алёнина ругалась при ней, она тихонько наклонялась и с улыбкой шептала: «Грозно как…» — И улыбалась. Лена, хоть и была самую малость конфликтна, в конце года это куда-то в ней делось, и если вдруг наступал момент, когда она позволяла себе такое, то все замирали, затаив дыхание, потому что сонная и невозмутимая Алёнина вдруг шагнула назад, закрывая свои добрые глаза, вспоминая старые времена. Она могла своим голосом, как сверлом, просверлить кому-то мозг, наказывая за неблагоразумие, оставаясь при этом непоколебимой и улыбчивой. А ведь кто-то её так и запомнил. Наверно, пришёл сегодня на занятия, увидел её в коридоре и улыбнулся. «Это она. Из комиссии» — Шептались первокурсники, прикрывая рот рукой, чтобы ни до кого не донеслась их симпатия, и смотрели ей вслед. Уже, может, строя планы, как оказаться рядом с проректором, а она поди уж и не помнила как звать ту девочку, которую она так горячо отстаивала, зарождая в ней чувство глубокого уважения и симпатии к себе. — Целая группа. Двадцать семь человек, и почти все приезжие. Некоторым семнадцать, детки ещё совсем. А одному двадцать один, после армии, такой суровый, выше меня… — Рассказывала она про своих. В этом году она неожиданно взялась за кураторство. Решила помочь первокурсникам, и пол-утра бегала с ними, считала, смотрела, пыталась запомнить, отвечала на вопросы, знакомилась. Судя по всему, была в восторге, потому что столько влюблённых и вдохновлённых глаз было на неё направлено, что «каменная княжна» даже улыбалась на первосентябрьских фотографиях. — Старосту выбрали. Единственная городская, но какая-то она слишком… Что? — улыбнулась неуверенно, замечая на себе мой взгляд. Дергаюсь, выпрямляясь, и размазанный взгляд фокусируется на её розовощёком лице. Я так смотрела на неё влюблённо, что она невольно смутилась, взгляд отупел, потерялся где-то в полу, пока лицо краснело неизбежно и быстро, алея, как маковые лепестки. Она сильнее смущалась, чем раньше, была более застенчива, не уверена, но это было ей к лицу. Её новый певучий голос хотелось слушать, улыбаться и нарочно смешить её, чтобы она только больше розовела и заливалась, прикрывая рот рукой. Профессиональная строгость не подавляла в ней искренности, которую я так любила. Это была её большая особенность — оставаться всегда на высоте, даже смущение в ней было элегантное. — Какой вы стали болтушкой, — подпираю голову рукой, оставляя своему довольному взгляду только одно направление — на неё, одними губами без слов произнося: «извините» и улыбаюсь. И она, поняв это, отворачивает лицо, прикусывая кончики пальцев, и улыбается. Закрыв глаза, качает головой, будто отгоняет неправильную мысль, но взгляд на меня не возвращает — боится, что эта «шальная пуля» снова попадёт в голову, только в этот раз уж точно в цель, не отгонишь. Сама будто где-то внутри это чувствует, и понимает, что совершенно бессильна перед этими метаморфозами, признавая, что в ней, как сорняки, появляются новые черты, которые, кажется, не под стать старому идеальному набору, отработанному и идеально слаженному за кучу лет, в которые она не менялась, существуя неделимым и констатированным образом. — Вы всегда были такой… — Скучной? — Перебивает тихо.

«Девушка, вспыхнув, читает письмо. Девушка смотрит пытливо в трюмо. Хочет найти и увидеть сама То, что увидел автор письма.»*

Вот и Лена, как «девушка» смотрит на меня пристально. Наверно, в моей голове и на лице впервые появилась мысль, не подвластная ей, потому что прочитать она её так и не смогла. — Хорошей. Закатывает глаза. — Ну всё, полно будет… А то ещё зазнаюсь. — Отбрасывает кокетливо волосы, но из-за смущений выглядит по-детски наивно и игриво. Понимаю, что это не акт наступления и узурпации авторитета, по немое подтверждение того, что её все устраивает и она рада получить такие слова в свой адрес. — Пожалуйста, — небрежно пожимаю плечами. — Вполне… — Я вас сейчас выгоню. — Тогда я пойду, Лен? — Говорю в шутку, но обезоруживаю её собственным именем. Поднимает на меня глаза, вспыхивая пожаром на щеках и опуская взгляд. После этого слова валились из неё, как их худого кармана — бессвязно и бесконтрольно, потому что всегда умная её голова вдруг была опьянена счастьем до предела, а с пухлых щёк так и не сошла краска. Всю дорогу оговаривалась и забывалась, вспоминая, а как только я смотрела на неё, не понимаю при чём тут её очередная растерянная фраза, вздрагивала, подпирая мягкую щёчку рукой и отмахивалась, закрывая глаза. «Ничего-ничего, это я так…» — На выдохе добавляла она одними губами без слов. «Давай, мне пора» — сказала она, прощаясь, пока я собирала сумку. Замираю, глядя на неё умилённо, а она, поняв, что сказала, делая совершенно глупое выражение лица, прикрывает глаза, поправляясь с блаженной, признающей свою полную капитуляцию и беспомощность, улыбкой до ушей. — «До встречи…» «До завтра.» — Пробегая мимо, касаюсь губами щеки, одной рукой быстро обнимая за мягкие плечи, и выскакиваю, оставляя её в тишине, звенящей её счастьем. Смотрит мне вслед, робко осев за столом, не поднимая рук с коленей, и не шевелясь, будто боится спугнуть сладкий запах весны, свежего дождя первых сахарных цветов, витающий вокруг. Тихо прикрывая за собой дверь, до последнего глядя на её мягкую застенчивую фигуру за столом, смотрящую на меня самым доверчивыми глазами на свете. Девчонка моя, робкое солнце.