Моя милая Л

С нового учебного года я испытывала к ней какой-то особенный вид любви. Настолько трепетный и нежный… Наверно, за такой долгий отрезок времени присутствия Алёниной в моей жизни я поняла, что ничего плохого в ней просто нет и быть не может, на такой почве, как её душа никогда бы не вырос ни один сорняк, и это мне было теперь так очевидно, что даже смешно становилось от мысли, что я когда-то могла её бояться. Смотреть и видеть в ней взрослую тётю, которая ради собственной прихоти может завалить студента. Нет, Лена не такая совершенно, она безобидная, как овечка, как ребёнок, только выглядит строго, серьёзно, да приличный пост «обременяет» её особым статусом. Я теперь часто вспоминаю слова Аничкиной, которая, рассказывая про Лену, отзывалась о ней с таким удивительным теплом и лаской, что сначала мне казалось, что она просто шутит, может просто поддерживает подругу, а сейчас я с ней согласна полностью — Лена это самое милое существо на свете. Где-то невоспитанное, где-то глупое, но очаровательное, невинное… Видеть её где-то в вузе стало такой приятной секундой, проводить часы напролёт вместе уже не надо было, я точно знала, что мы не потеряемся, хотя у немногословной Алёниной иногда бывали капризы вроде сообщения перед первой парой: «Зайдешь ко мне на пять минут?» А на закономерный вопрос «зачем?», шел вполне очевидный ответ: «надо». Она не признавалась в том, что просто хочет увидеться, что хочет пожелать мне доброго утра, что купила мне кофе, она просто ждала меня, если мы оказывались одни, то с застенчивой и неуклюжей улыбкой — очень часто скрываемой за строгостью и субординированностью (но я то знаю, что у неё в ушах поют птички и щебечут канарейки весенний вальс, прыгающей мелодией вторая волнующемуся и трепечущему сердцу) — пододвигала ко мне стакан, указывала на место рядом, спрашивала какие-то глупости, никогда кстати про одежду ничего не спрашивала, хотя… наверно и не надо было. Если раньше это была катастрофа: рубашки, с поверх надетыми вязаными жилетками, юбки из девяностых, вельветовые костюмы, то с нового года она… Сидишь в холле, ешь булку, говоришь с Кирой, а тут она на другом конце, бежит по своим делам, или просто стоит, придерживая бумажки одной рукой, говорит с кем-то, и на ней какое-нибудь красивое платье-карандаш, брючный костюм и туфельки. Нет, она носила их и в прошлом году, но выглядеть почему-то стало лучше, может дело в лице, которое начало чаще улыбаться, усталость, которая раньше походила на изнеможение, сейчас была приятной задумчивостью и блуждающей улыбкой. Или ей так страшно шли новые щечки, бёдра, волосы… оказывается у неё они вьются, да ещё как непослушно, а когда их много, то строптивая копна, которую она раньше куда-то старалась деть, сейчас лежала бушующими волнами средиземного моря, от которого пахло свежестью и лёгкостью, цветами. У неё сильно отросли волосы, это я заметила ещё первого числа, она перестала их красить, это тоже, но вот что меня умиляло больше всего — волос было так много, и они были всё ещё достаточно непослушными, а она ещё и никогда особо за ними не следила, поэтому просто на просто не знала, как это делать (об этом мы не говорили, лично он этого не упоминала, но всё было и так понятно, когда после получаса кручения перед зеркалом она оказывалась в том же положении, что и в начале этого мучительного пути, и, махнув рукой, продолжала делать свои дела). Она подкалывала их за ушами заколками. Маленькими очаровательными крабиками, которые удерживали своим небольшим механизмом всю эту массу, которая ниспадала из-за ушей волнами, а сверху оставалась нежным поэтичным объёмом. Почему-то меня эти крабики особенно умиляли — они были детские, мы купили их вместе, пока я провожала её до дома. Пока я копалась в отделе с канцтоварами, на расстоянии метра от меня решался вопрос жизни и смерти — она стояла, по очереди поднося в лицу то заколочки и форме ромашек, маленькие совсем, с ноготь размером, то небольшие резиночки, на каждой их которых висело по одной бусинке. Эти два набора были самыми маленькими, настолько, что их можно было бы незаметно носить, потому что до хвостов и причёсок мы ещё не доросли, но делать с этим надо было уже что-то сейчас. Когда я подошла, придерживая две тетрадки со спины, она дернулась, охая, как всегда, испугалась, с уже привычной «обидой» (ради приличия) прихлопывая слабо картонной упаковочной резинок по плечу. — Что тут? Показывает мне оба набора, представляя их на суд с улыбкой на лице, читается молчаливый вопрос «какие лучше?», который она так и не решается произнести, потому что всё до банального глупо — наборы детские, с цветочками, может ей вообще не подобает, и она это понимает, задними умом даже поддерживает, но чувствует, что они ей нужны, поэтому обращается ко мне. Окидываю взглядом наборы, потом смотрю на неё, чувствую, что от моего мнения много зависит, и хмыкнув, указываю на заколки-ромашки. — К глазам хорошо будет. Купили в тот же вечер. Она шла, глядя на них хмурыми глазами, изучая. Мастер-класс было решено не проводить, она сказала, что справиться сама, но следующим утром на кафедре фундаментальной информатики я всё-таки провела ликбез. — А… куда? Что? — Я молча конфисковала заколки, обходя её вокруг, пока Лена вертелась. Вот они — люди с коротким каре — не знаю, как красиво приделать заколки, она сидела, вертя их туда и сюда, то надев не раскрашенной стороной, то одну ниже другую выше, то не забрав все волосы полностью. Умилительное было зрелище, потому что она старалась сохранять серьёзный вид, несмотря на глуповатое занятие. — Сейчас все будет, — улыбаюсь, приподнимая её за подбородок, и смахиваю волосы набок. Мне показывается веснушчатая кожа скул, с мелкими начинающими появляться пигментными пятнами, и непослушные «детские волосы» около ушей, которые она просто ненавидела, а я обожала — уверена, она хочет их убрать, но я оставлю. Да, возможно где-то на зло, но Лена даже не понимает, какая она красивая, когда два эти локона двумя вьюнками обрамляют её лицо, продолжая изящную линию челки, которая выходит из очаровательной линии роста волос на лбу треугольничком. Её особенность, которая отличала мою милую Лену от других дам. — Если не получится, оставь, — говорит, послушно наклоняя набок. — Ну-ка, тс-с, — улыбаюсь. Уже все закончила, волосы убраны, заколки сидят, как родные, я просто хочу подольше посмотреть на ней, пока она не замечает и поддаётся, потому что что-то в последнее время она робеет или начинает шутить. — Что там такое? — спрашивает, пока я мешаюсь. — Ничего… Сейчас я только… Наклоняюсь, почти касаясь губами её уха, и тихонько дую, пугая её. Вообще это довольно неприятно, но она не злится, начинает смеяться, прикрывая ушко рукой. — Хулиганьё. — Отвечает тихо, щурясь. Так люблю, когда она в последнее время улыбается, потому что она так красиво это делает — прозрачные серые глаза светятся меж черных ресничек, торчащих уголочками, как лучиками во все стороны, а по векам идёт нежная кружевная паутинка морщинок, плавно переходящая в розовые щеки и веснушки, раскиданные, как звезды у Маяковского — «плевочками» — по всей переносице и горбинке носа. После лета они стали в разы ярче, теперь, мне кажется, я могла бы их сосчитать. Каждую. Каждую готова была бы поцеловать, сказала ей это однажды, а она так засмущалась. «Какой разврат, какое безбожие!» — воскликнула шутя, но, прикрыв щеку ладошкой, отвела взгляд. Сама то понимает, какое у неё милое лицо? Наверно, нет. Дурочка. Я могла смотреть на неё влюблённым глазами день и ночь. Если раньше мне казалось, что нужно обязательно о чем-то говорить, то сейчас я обходилась без слов. Просто сидеть рядом и слышать её, слушать, улыбаться, было так приятно, так сладко. Особенно когда она работала, я же не мешала ей, но наблюдала за тихим ворчанием, быстро бегающими пальчиками под бумагами, мягко движущихся пластичных губ, которыми она проговаривала то, что пишет. СМСок это кстати тоже касалось. Как убирает волосы и злится на них за то, что мешают, а потом, вспомнив обо мне, поднимает глаза, улыбается, замолкая, и делает вид — смесь наивности и непонимания с преподской строгостью. Понимает, что я все про неё знаю, и сдаётся, держа прежнее интелегентное лицо. Не может себе в этом отказать, да и не надо. Любить серьёзного и умного человека особенно приятно, особенно трепетно и нежно, они как будто более хрупкие, и за это я её только больше обожала. За профессиональную хрупкость.