Моя милая Л

Она стояла в дверях, пока я тихо копалась в прихожей, пытаясь наощупь найти на ботинках шнурки. Я доела быстро, убралась за собой тоже почти за пять минут, посуды за собой не оставила, уходила, как мышка, едва слышно, планировала вообще ускользнуть, как тень, но… Она стояла так тихо, что я бы её и не заметила, что, если бы из темноты не послышался едва слышны вздох, который она старательно сдержала, выпустила его с дрожащим и испуганным звуком, нарочно, чтобы он не донёсся до меня, но, как только тихие болезненные вибрации долетели до моего слуха, я дернулась как от электрического разряда, мгновенно находя её низенькую фигурку в дверях тёмной спальни. — Разбудила? — первым же делом спросила я, виновато приподнимая плечи, но она не ответила. Только смотрела тёмными усталыми глазами, под которыми стояла нездоровая серость, из темноты. — Всё нормально, Лен? Я называла её Леной. Это было скорее ласковым названием, чем бытовым обращением. Как будто никто не зовёт её так, а я зову, потому что я люблю её, в голове-то она все ещё была Еленой Николаевной, уважала я её, как Елену Николаевну, слушала, понимала, воспринимала так же, потому что она ведёт, подаёт и воспринимает себя так. Быть Алёниной — это совсем не то же самое, что быть любым другим взрослым, потому что если ты хотя бы раз в жизни понял её, а даже если не понял (и скорее всего так и есть), но полюбил вот так как есть — усталую, вредную, ворчунью, истеричную и жаркую, местами даже душную, то потом уже никогда она для тебя не станет ни кем другим, и «Лена» тоже будет не дружески сокращённым именем, а ласковым названием. Потому что никакая «Леночка», «зая» и «кисонька» ей не идет. Нет, в некоторых ситуациях определённо что-то в этом есть, но когда ты хочешь честно ей сказать, показать, что ты её любишь, вот так как есть, не хорошую и недобрую тётечку, мамину подружку, а вредную, скучную и самодурствующую Елену Николаевну, ты непременно назовёшь её Леной, и она раскраснеется, как небо в мае на закате — неизбежно и ало, потому что «Лена» — это что-то откровенное и честное, полное доверия и принятия, и она это знает. — Елена Николаевна… — Тихо добавляю, видя, что она никак не реагирует. Не могу сдвинуться с места, то ли боюсь, то ли не знаю, что сделать, но предпринимаю попытку и делаю шаг к ней, когда она вдруг вздрагивает и в пять или шесть суетливых шагов оказывается в ванной, рукой на дверь которой она опиралась, и небрежно не успев прикрыть за собой дверь, оставляет её со скрипом приоткрываться, оставляя мне возможность узнать, что происходит и если мне не понравится — уйти. Сбежать? Её тошнило. Сильно и неожиданно. Она даже не успела добежать, потому что успела испачкать руку, которая оставалась какое-то время на весу. Это был шок, секунда промедления, и я, бросив сумки, влетаю за ней, падая рядом на колени и собирая волосы с плеч. Знаете, нет ничего ужаснее, чем чувствовать, как под твоей рукой болезненно сокращается тело против своей воли. Глаза готовы видеть все, но та мелкая дрожь, которую я чувствовала кончиками пальцев меня просто убивала, я готова была вывернуть я наизнанку, только бы это остановить, потому что настоящая боль, которую испытывает человек рядом, ты чувствуешь где-то внутри у себя тоже. Где-то в ногах, ставших ватными, в руках, наполнившихся металлом, и голове, которая вдруг не воспринимает ничего — сознание сконцентрировано на одной точке во вселенной — Алёнина, сжавшаяся на полу. — Воды? — как только она устало прикрыла глаза, все ещё наклонившись, спрашиваю я. Мелкий и быстрый кивок, настолько ненавидящий себя этот момент… Стараюсь не то, что не показать, что мне неприятно, чтобы её не смущать, наоборот специально стараюсь выглядеть так, чтобы было понятно — мне не сложно, я готова, я никогда не ухожу и хочу вернуться, чтобы быть уверенной, что все хорошо. Поэтому секунд через тридцать появляюсь снова, садясь рядом. Прополоскав рот, она опускается на пол, запрокидывая голову и поверхностно дышит. — Принести что-нибудь? Отрицательно качает головой, не открывая глаз. — Плохо? Снова отрицательно качает головой. Как и бывает в таких ситуациях, ей неудобно, поэтому больше даже не пытаюсь докучать ей вопросами. Сижу рядом, слушая её дыхание, пока вдруг не вспоминаю о грязной руке. Оторвав бумаги, беру её начиная вытирать, когда вдруг краем глаза улавливаю едва заменое движение — открыла глаза, наблюдает. Причём с таким удивлением и недоверием, что даже неловко. Но сейчас, очевидно, я в более сильной позиции, поэтому, мгновенно проанализировав ситуацию, делаю вид нисколько не удивлённый, уверенный и знающий, и, подняв руку за запястье, полива остатками из кружки, окончательно смывая всё. В потоке воды она тоже шевелит пальцами, помогая мне, но вид все ещё неуверенный, хотя в большей степени просто уставший. Вытерев полотенцем, опускаю на колени, получая тихое: «Спасибо». — Не за что… Ляжешь или посидим? — Идём, — после не долгого молчания говорит она, начиная подниматься самостоятельно, но я пытаюсь пристроиться где-то рядом, поэтому избежать помощи, хотя она очень старается не получиться. Устало опустившись на скрипучую кровать, она выдыхает, поднимая руки, чтобы потереть лицо, смотрит на меня. Виновато и грустно, как всегда. Это обычная Лена, Елена Николаевна обыкновенная, такая, какой она была всегда, а последние полтора месяца особенно. — Откроешь форточку? Покопавшись с окном и получив уверенный кивок, когда я продемонстрировала работу, отхожу, снова останавливаясь рядом. — Я тебе все объясню. — Начинает, как только тишина приобретает оттенок неловкости. То есть буквально в первый же момент. — Потом… Что-нибудь нужно? — Отрицательно мычит. — Мне остаться? Хмурится, закрывая глаза и отворачивает лицо. Она не хочет принимать это решение, не хочет говорить мне «нет, иди», потому что хочет кого-то рядом, но не может простить себе то, что обременяет кого-то заботами о себе, а даже если не заботами, то как минимум отнимает время на себя. — Я останусь. — Отвечаю себе на свой вопрос. Самые печальный на свете глаза смотрят на меня своей стеклянной бездонной чистотой из-под пушистых ресниц. — Если что, зови, я на кухне буду наверно. Поднимаюсь, собираясь уходить. — Постельное белье в нижней полке… — добавляет она, чуть приподнимаясь. Останавливаю, показывая, что нет нужды повышать голос и я внимательно слушаю, улыбаюсь мягко, снова делая шаг в комнату. — Пароль от вай-фая… Молча внимательно слушаю, но, наверно, у меня по лицу всё понятно, потому что она стихает, тоже понимая, что говорит о несусветных глупостях и мелочах. Меня удивляет то, с каким доверием она ко мне относится, потому что после этих слов она согласно кивнула, продолжая всё равно после моей понятливой улыбки: — Бери, что хочешь, там ноутбук, телевизор, зарядники все в столе… Тоже ложись спать, я утром все сделаю… — Хорошо. С ней проще согласиться, чем перечить, потому я согласно кивнула, ещё раз напомнила про то, что я всегда готова подойти, если надо, и помахав из-за приоткрытой двери, отошла, слушая иногда взволнованно, все ли у неё хорошо, потому что испугаться можно было только за дверью. Но сбегать я не собиралась, только испугаться. В конце концов должен же был однажды настать тот момент, когда Алёнина просто не сможет быть главной и сильной, и это будет момент, когда она будет все ещё защищена и спокойна потому что обычная защита, которую она обеспечивала панцирем себе сама сейчас просто будет моей спиной, грудью, чем угодно, хоть крыльями.