Моя милая Л

Я проснулась довольно рано, до восьми, даже на улице было ещё тихо — приятное октябрьское утро, уже прохладное, но все ещё удивительно солнечное, лучи лениво заползали через приоткрытое окно, к обеду должно разогреть до двадцати градусов точно. И я лежала, посмотрела на наручные часы — показывали двадцать минут восьмого, уронила руку назад, глядя в потолок, весь исполосованный лимонно-жёлтыми лучами. Одежды у меня с собой не было, поэтому спать пришлось в толстовке и нижнем белье, под одеялом, найденом в шкафу. Хорошо, что тут были только мы, потому что если бы кто-то третий увидел мои застиранные трусы с бантиком спереди и почти детской кружевной (если можно было так назвать ряд крохотных петелек) резинкой по краю, было бы более чем неловко. На диване было очень уютно, тем более он стоял в удачном месте — между стеной и письменным столом, заваленном книгами, чувствуешь себя как в коробке. Я бы и уснула дальше, если бы в кухне не послышался тихий звук перекладываемых тарелок. Если она уже встала… Она неисправима. Ещё вчера было плохо, сегодня уже что-то делает. Через приоткрытую на кухню дверь слышно, что она что-то бормочет сама себе, наверняка, о вчерашнем, чтобы как-то это объяснить мне. Я её знаю, ей неудобно, неловко, ещё и наверняка она накрутила себя до одури, уже, наверно, думая, что я её ненавижу, все-таки она мой преподаватель, как не подступись. Приоткрываю дверь, заставая её за перебиранием посуды. Готовит завтрак.  — Доброе утро, — говорю первая, на что она тут же оборачивается, быстрым движением поправляя очки. — Как себя чувствуешь?  — Нормально, спасибо. — Кивает, оставляя посуду, и, судя по губам, которые она нервно покусывает, посасывая нижнюю губу, и как дрожит, как у испуганного зайки, кончик розовеющего носа, сейчас начнётся разговор, к которому она так усердно готовилась. Видимо всю ночь, потому что вид уставший, измотанный — голова грязная, кожа сероватая и взгляд пустой и виноватый, извиняющийся. Улыбаюсь, показывая, что рада её ответу, и не прячу никакую мерзкую и брезгливую мысль за душой, слушаю.  — Извини за вчерашнее.  — Все нормально, с кем не бывает… Сейчас же все хорошо? — Быстро кивнув, продолжает молчать. Её выдал нос. Большой нос — большие проблемы, так сказать, потому что через какие-то время он был забит окончательно и пришлось искать салфетки. Говоря какие-то глупости, она начала гнусавить, как всю прошлую зиму. Но даже получив их в руки салфетку, Лена не решались сморкаться при мне, и отвернулась, сжимая плечи и пряча лицо за волосами, но потом стало понятно, что она не повернётся, потому что, спряталась от меня, не выдержала и начала плакать и бежать уже не получится, и поворачивать я не хочется.  — Что такое? — оказываюсь быстро рядом, пугая её до полусмерти, потому что она, прижав к себе плечи, делает шаг в сторону от меня, шарахаясь, снова отворачиваясь и зажимая нос в салфетку, хмурясь. Не хочет говорить. Молча наблюдаю. Допытываться расспросами — самое бестактное, что можно сейчас вообще придумать, тем более что привычка скрытничать у Лены была, и это была не вынужденная мера или результат недоверия, а просто черта характера. Какая-то очень странная привычка, с которой не надо было ни мириться, ни бороться, потому что она у неё просто была. Большие недоверчивые глаза не отводят взгляда с меня, молча наблюдая. Может быть, она хочет, чтобы я догадалась, может быть, думает, рассказать мне или нет, но факт того, что в этих остекленевших глазах, глядевших исподлобья тёмными бездонными и строгими омутами, таится что-то такое невыразимое был для меня очевиден. На миг мне даже показалось, что меня просто ненавидят за всё на свете, что было между нами, за каждую секунду, которую я её знала, как будто именно моё появление стало самой большой бедой на свете в её жизни. Но в следующую секунду она вдруг делает шаг, обнимая меня. Без слёз, без истерик, честно говоря, я вообще не помню, когда бы за последнее время она была такой умиротворённой. От той ужасной ненависти не осталось и следа, как и от нервов, и от вины. Алёнина вдруг снова стала той самой преподавательницей, профессионалом. — Давай я тебе всё расскажу, — смолкает на миг, — а дальше ты уж сама решишь. А потом мы сидела на кухне. Почти четыре часа. И всё это время она мне рассказывала весь прошлый год, лето, и начало этого учебного года, а я молчала, слушая, потому что сказать-то в общем-то было и нечего. Совершенно обычная семья — Лена, Витя, Маша и Алиса, мама — преподаватель, папа — бизнесмен, девочки — студентка и школьница, и кажется, что всё прекрасно, вот только в какой-то момент мама понимает, что толку от этой семьи, как с козла молока, потому что папа уже месяц с ними не живёт, и не потому, что он в командировке или где-то, а на работе. Ему лень ехать домой через пять улиц, потому что съёмная студия по соседству удобнее. И что он там делает — ест фастфуд, играет в игры или водит баб - маме совершенно без разницы, потому что никогда особо разницы и не было. Папа всегда называл её не Леной, Леночкой или любимой, а «профессором», «мадамой» или «моей». Любви как таковой не было, был просто брак двух друзей, который со временем и перешёл в хорошенькую такую дружбу, а дружбы есть одно свойство — кончаться. Сменились интересы, поменялись люди, и вот, кажется, уже толка нет от этого. И всё было ничего, только в начале года уехала из дома Машка, переехала жить на съёмную квартиру, потому что третьекурснице уже пора, и вот Лена осталась вдвоём с Алиской. Всё это её тоже не особо волновало, потому что по мужу она не особо и скучала, к отъезду Маши она была морально готова, девушке вот-вот двадцать четыре стукнет, Лена съехала от родителей в семнадцать, поэтому не видела в этом никакой проблемы. Но потом, на месяц до начала лета уехала и Алиска, сначала отдыхать, потом заявилась на неделю на экзамены, а сдав их, усвистела подавать документы и больше не появлялась. К этому Лена тоже в целом была готова, выпускница как-никак.        И вот, ко всему в этой жизни Лена была готова, правда по отдельности, а когда случилось всё вместе, и понятно стало, что уже и семьи-то никакой нет и никогда не было, вот это ударило по ней хуже всего.       Двадцать килограммов за лето, приведённое не на пляже, как планировалось год назад, а дома, с работой, половина вещей в шкаф, а с антресоли поднимается всё, что было модно лет так двадцать назад, как раз когда Алёнина была беременна, и примерно в такой же весовой категории и находилась, потом и проблемы со здоровьем: какие-то ужасные, как она сама выразилась, наплывы голода по ночам, вечерам, утрам — когда угодно, но самое главное, не вовремя и неприлично глупо и много. Потом осень, свалившееся кураторство, работа, студенты, совершенно новый порядок совершенно привычного процесса — дома никого и ничего, а все вокруг что-то хотят, что-то требуют с Алёниной Елены Николаевны, которая уже и не помнит, зачем вообще начала заниматься преподаванием, работать и существовать в целом. Странные и постоянные оглядывания для проверки времени, места, назначения, ведь иногда случалось - она забывалась и механически работала до десяти вечера, когда корпус уже закрывался, вспоминала о чём-то кроме бумажек и компьютера уже глубоко за полночь дома, думая, так ли нужно ей сходить в душ, поесть, или хоты бы выключить везде свет, так неприятно и гнусаво жужжавший отовсюду противным жёлтым светом, терпеть который вошло уже в привычку, хотя раньше она его едва ли замечала. Но… Алёна, по которой она скучала больше всего на свете. Ждала, потому что ждать было больше некого. И вот Алёна появилась, вернулась, а всё как будто так же плохо, потому что Лена… — Я чувствую, что тащу тебя за собой. — Мне очень жаль… Я понимала, о чём она. Ужасное чувство заставляет её видеть всё серым, мерзким и тошнотворным, и единственная вещь, которая началась как невинная шалость, маленькая измена мужу и семье, но такой значимый шажок к своему личному счастью, в итоге переросшая в одну из немногих вещей на свете, которые её радовали, тоже стала серой для неё. Но её ум, всё ещё доступный анализ, напоминал ей, что всё на свете ещё яркое и счастливое, просто не для неё. Она знала, что мне не все так мерзко, что я живу, как жилось, радуюсь всему на свете, а она, уже, кажется, и не понимая, всё ли ещё она меня любит или уже и эта последнюю вещь на свете стала безразличной, по старой памяти, по привычке, по последней теплящейся в сердце искре любви, не позволяет себе затянуть себе и меня в это болото. — Ты тут не причём, — улыбнулась устало Лена, убирая волосы за ухо, и протирая влагу под носом кончиком пальца. — Всё это закрутилось так давно, наверно, с самого начала. Не надо было просто выходить замуж за друга. — Я не про это. Она знала, прекрасно понимала, что я не про это, просто не хотела ещё раз признаваться, что чувствует она себя просто ужасно и ненавидит себя за это. — Вообще-то… мне пришла в голову одна мысль… — Внимательно её слушаю. — Я подумывала… может быть… сменить место работы. — Да? куда? — Может быть в другой город, или… — подожди, подожди… — трясу готовой, хмурясь. — Так? — В какой-то степени это предложение расстаться. — Мягко и неторопливо проговаривает она, как будто нежность в голосе смягчит бухающую у меня в ушах кровь. — Лен… — Я понимаю, как это звучит, просто… я так не могу, понимаешь. У меня нет ни возможности, ни желания оставаться так, как есть. Я или сделаю так, или повешусь когда-нибудь в конце концов. Тон у неё был абсолютно спокойный, будто она говорит о каких-то совершенно обычных вещах, даже лицо такое же доброе и спокойное. Смирившись в чем-то внутри, говорю, не поднимая глаз: — Навсегда? Долго-долго молчит, а потом тихо, шёпотом, даже если не одними губами проговаривает, будто и сама не думала на этот счёт, но это враньё, она всё-всё обдумала, просто не готова никак признаваться, что всё, что она сейчас сказала и скажет — это ужасная для меня вещь, а последнее, что она хочет сделать в этой жизни — это хоть как-то стать причастной к тому, чтобы ранить меня. «Я не знаю…»

***

Мы прощались как-то странно, впервые в жизни очень искренне. Без какой-либо утайки или недомолвкой, потому что, кажется, я впервые в жизни поняла Елену Николаевну Алёнину на все сто процентов. Она позвала меня проводить её в аэропорт, и дождаться самолёта вместе. Никто больше не знал об этом, ни дети, ни муж, она только Полине сказала, и то при мне, быстро призналась, и отшутившись, ответила на все вопросы. «Давай так…» — говорила она, сидя в груде сумок и вещей, завернувшись в шарф и поправляя очки, — «если мы ещё когда-нибудь увидимся… ты подойди ко мне. Где бы я не была. Если конечно не побрезгуешь, мало ли где я там окажусь, вдруг около мусорки,» — она улыбнулась, заглядывая мне в лицо, и я тоже слабо улыбнулась, хотя весело мне не было. — «Я буду тебе рада обязательно. Ты прямо запомни, » — она пригрозила пальцем, и для верности открыла свое ежедневник, быстрым и размашистым женским почерком карандашом, который взяла, чтобы решать в полёте кроссворды вывела эту саму фразу, — «это чтобы точно знала», — уточнила она, вырывая и отдавая мне. «А если нет?» Она молча убирала карандаш в сумку, снова поправляя очки. «Ну ты и сама это понимаешь же, » — вздыхает, не глядя на меня. — «Но я почему-то, блин, верю, что это случится. Не можем же мы просто так взять и…» И потеряться? Какова причина этого расставания? Лена, бедная Лена, точно про себя знает, что ничего хорошего не случиться, если она будет жить так, как жила до этого. Уходит, прощаясь только с важными. И честно говоря, сделала она это в высшей степени порядочно — не было разбито ни одно сердце! Её обещание никогда не теряться — это самое лучшее, что она могла невзначай сказать. Наверно она и не подозревает, что именно эти два слова не вселили в меня надежду, не дали обещание нет, они сработали, как подушка безопасности для хрустальной вазочка, под названием сердце Алёны. Как бы говорило — мир маленький, даже если мы никогда не встретимся, то мы будем знать, что всё-всё стоит на своих местах, а значит там, где надо. Хоть и в разных местах, но на одной полке. «Сменишь номер?» — спрашиваю я, на что Лена почти мгновенно угукает. Очень приподнятое «угу», приятно понимать, что у неё в душе впервые стоит не талая вода в наконец-то розовеет закат над океаном. — «Естественно!» — с наигранной досадой говорю я, смеясь. И она смеётся. «Я буду за тобой следить.» — на вопросительный взгляд, продолжает, — «Ну во-первых, Полина» «Ах да, как я могла забыть про этого спец-агента… точно. Женщина - находка для шпиона!» — Соглашаюсь с улыбкой. «Ну и свои личные связи… твоё имя обязательно появится в академическом мире» «обязательно…» «кто-то мне ещё в самом начале пути говорил, что собирается преподавать.» — напоминает она, снова копаясь в документах. Победила. «Лен», — Вопросительно мычит, поднимая заинтересованный и быстрый взгляд, — «Обещай мне, что если тебе будет плохо или… ну ты понимаешь, » — она согласно понятливо кивает. Помнит, какое впечатление на меня произвел наш тот самый тяжёлый разговор, и возможно, осуждает себя за то, что была так прямолинейна, — «позвони». Она знает, не просто догадывается, а на все сто уверена, что я не буду менять номер телефона, чтобы она в любой момент могла дозвониться, что я в любой момент буду готова снова ей ответить, чтобы и когда бы не было там впереди. Кивает, обещая так сделать. «И обещай себе никогда и ничего не делать» — Не менее твёрдо уточняю я. Снова кивает, произнося впервые за последнее время умилённой и благодарной улыбкой: «обещаю». — «И напиши, как приземлишься, окей?» «Окей…» Тогда она меня, (как всегда надо заметить!) без спроса и предупреждения поцеловала, вдруг, как обычно, трепетно приближаясь и касаясь суховатыми тонкими и пластичными губами. Было в этом поцелуе что-то такое знакомое и доброе, а самое главное - нежное, такое, какое всегда было в Лене. Самое нежное и робкое, такое любимое и любящее, больше, чем когда бы то и где бы то ни было на свете. Потому что она больше всех на свете, как бы это парадоксально в её ситуации не было, умеет любить. Я постаралась запомнить все - аромат парфюма, который она заботливо наносила, растирая подушечкой пальца за ушами и на шее, отбрасывая волосы то в одну сторону, то в другую. Не помню времени, когда бы она с таким удовольствием вертелась перед зеркалом, приглаживая пышные волосы, умываясь, глядя на веснушки и реснички. А я запоминала все-все. Всю эту очаровательную женщину от начала до конца. Вместе с бархатными руками и алыми щеками, кукольными выцветшими ресницами, мягкой и изящной фигурой, маленькими лодыжками, и красивыми руками, и манерами, средними между застенчивыми девочками и сдержанными и строгими женщинами. Вместе с новой привычкой убирать непослушные волосы за уши, которые своими кончиками-завитками щекочут ей носик и щеки, и эти красивую, почти греческую горбинку на носу, и длинный и остренький кончик носа, всегда немного розовый. И глаза! Серебряные и понимающие глаза... Последнее, что я о ней помню — это маленькая фигурка с платком на плечах, двумя чемоданами и взглядом поверх очков, опущенных на кончик носа очков, такой по-приходски вопрошающий и хитрый, как на каком-то рядовом экзамене. То, какой я её встретила в первый раз. Подмигнув, она улыбнулась, произнеся что-то одними губами, что я не поняла, а переспросить уже и не успела. Так, наверно, и осталась последняя её фраза, сказанная мне, непонятой. Глупо и смешно. Я и усмехнулась, даже ухмыльнулась комичности ситуации, чувствуя, как по щекам беззвучно катятся слёзы на удивление очень светлой грусти.