Я больше не облажаюсь, старлей... (18+)

— Давай, сделаем это? Сегодня? Чонгук замирает на миг, а потом нежно проводит ладонью по щеке Тэ, приникая к губам с целомудренным поцелуем, и так же тихо отзывается: — Только если ты на самом деле хочешь этого, ладно? Я сейчас вернусь! Тэхён скидывает полотенце и падает на кровать, лениво лаская себя, чтобы настрой не пропал, Чонгук, ополаскиваясь за пару минут, возвращается, тоже не обременяя себя одеждой. Полумрак комнаты будто штрихами вырисовывает его фигуру — широкие плечи, сильные руки, увитые татуировками, узкую талию, крепкие бедра, длинные ноги. Он красивый. Наверное, не случись война, быть ему айдолом с таким телом и лицом. Сейчас кажется, что шрам действительно уродует практически идеальную картину: огромные глаза, пухлые губы, наверное, созданные для того, чтобы с Чонгуком целоваться, мокрые волосы, черные, как смоль, и темный росчерк на гладкой коже… Сейчас, когда он вошел обнаженным, открытым, даже слегка смущенным, страх и волнение Тэхёна отступили. Он тоже лежал перед ним ничем не прикрытым, чувствуя, как его стройное тело ласкают потемневшими от желания глазами. Чонгук с кошачьей грацией скользит на кровать, бросая на простынь презерватив, и обвивает Тэ за талию руками, вмиг растерявшими всю свою силу — нежно тянет на себя, оглаживая спину, бережно касаясь шрамов и осторожно целуя, не принуждая ни к чему: — Не бойся. Одно твоё слово, и я остановлюсь, даже если придется оторвать себе член, — сдавленный шепот полон возбуждения, но Тэхён верит, подаваясь вперед, тоже давая волю ладоням, которые ни разу не нежные, но Чонгуку нравятся эти касания, нравится эта сила, способная поспорить с его собственной. Они целуются, чувствуя, что легкое желание, подкрепленное алкоголем, смогло перерасти в обоюдный стояк, и Чонгук, в последний раз прижавшись к мягким губам Тэ, сползает вниз, снова спрашивая: — Уверен? Вместо ответа в его ладонь вталкивают смазку, и он, прежде чем утянуть головку члена в плен своего горячего рта, шепчет: — Я буду осторожен, обещаю. Больше не сделаю больно. Но если почувствуешь, что не можешь, скажи. Не смей терпеть, слышишь? — Заткнись и продолжай! — рычит Тэ. Сейчас он видит все, что делает Чонгук, чувствует лишь мягкие прикосновения, ласку, а не звериное безумие, что владело мужем в прошлый раз, и приказывает себе ни о чем не думать и расслабиться. Гук все делает до больного медленно и аккуратно. Почти невесомо ласкает член, осторожно проталкивает первый палец и, кажется, только спустя вечность второй, растягивает долго, понимая, что Тэхён все равно сквозь удовольствие чувствует какое-то настороженное напряжение. Свободной рукой он ведет по крепкой груди, обводит пальцами горошины сосков, чуть сжимает, выбивая сдержанные стоны, не позволяя сорваться и взять грубо. Тэ, кажется, расслабляется, в нем свободно двигаются три пальца, к искусственной смазке добавляется немного естественной, язык на члене дразнит, и возбуждение становится почти болезненным. Сам Гук ощущает то же, думая, что будет стыдно кончить, так и не прикоснувшись к мужу, который сдавленно хрипит: — Давай уже, это становится пыткой, Гук… Добавив еще немного смазки, тот приподнимает Тэ за бедра, подсовывая под них подушку: — Если будет больно, не молчи, ладно? Член Чонгука крепкий, ровный, горячий, перевитый венами, и, конечно, толще, чем пальцы. Он входит медленно, совсем по чуть-чуть, теперь уже не разрывая нежную плоть, а немного растягивая. Да, это слегка больно, но даже рядом не стоит с тем чувством, что было в прошлый раз. Память чертова заставляет Тэ напрячься, а Чонгука замереть, склониться, с нежностью целуя прикрытые веки, и пробормотать: — Перестать? Тэ открывает глаза, падая в черные омуты, и сам тянется к губам Чонгука. Он ничего не говорит, но тот понимает, что пока еще можно. Невыносимо медленно, еле ощутимыми толчками он все же входит до конца, позволяя привыкнуть, затем делает несколько неглубоких толчков, чтобы найти нужный угол, и у него получается, потому что Тэ стонет не от дискомфорта. — Так? — все же спрашивает он, делая более резкое движение, Тэ сдавленно выдыхает «да» и подается вперед сам, впуская его в себя и сжимая. Неторопливые движения ускоряются, стоны становятся громче и глушатся поцелуями, пальцы переплетаются, тела нетерпеливо прижимаются друг к другу, а воздух пронизывают запахи — ароматы вишни и бергамота перемешались в комнате. Чонгук прикасается губами к шее Тэ, втягивая запах, еле поборов желание укусить, пометить, поэтому только, не сдержавшись, ставит засос, а потом проталкивает между ними ладонь, обхватывая член Тэ, напряженный, сочащийся смазкой, пульсирующий, готовый, и подводит к оргазму, который наступает на пару толчков раньше, чем его собственный. Когда все заканчивается, он осторожно выходит, ложится рядом и прижимается к Тэхёну, крепко обнимая. Тот тяжело дышит, но его удовольствие смешивается с горечью, осевшей на губах, в горле, внутри… ему понравилось, понравилась эта нежность, эта близость, эти прикосновения к его телу, словно к хрусталю, горячие губы, тихие стоны, движения внутри, дарящие до этого незнакомые, приятные ощущения… оттого горше боль, обида и унижение, которых просто могло не быть! Он выпутывается из теплых объятий, прикасаясь к единственной точке, которая отзывается небольшой болью — яркому засосу на шее, и идет в душ, пробормотав: — Пойду первым, ладно? — Я могу… с тобой? — от Чонгука не укрылось загнанное выражение глаз, ссутуленная спина, подрагивающие пальцы… — Я один, можно? — шелестят в ответ. Голос хриплый от стонов, глухой, больной. Что-то не так, совсем не так, но вопреки обещанию, Тэ молчит. Молчит, потому что пока сам не знает — что. Этот опыт настолько же положителен, насколько прошлый — отрицателен. Телу было хорошо. Пока не думал. Не вспоминал. А сейчас словно накрывает темная удушливая волна, от которой бежать бессмысленно. Вот оно. Вот она — точка. Вот он — прорыв плотины, рухнувшая стена. Боль накатывает вместе с ледяными струями воды, мерно бьющими из душа, Тэ, опираясь рукой о стену, смывает с себя тепло прикосновений, остатки смазки и невесомые шрамы от поцелуев, не замечая, как первый еле слышный всхлип переходит в рыдания. Хочется смеяться над собой — вот она, его сущность: сопливый омега, недомужик с букетом безумных гормонов, пиздостраданий, душевной боли, тупых комплексов и страхов, для которого грубый секс неожиданно стал чертовой проблемой, будто не он резал глотки и взрывал пачками не только машины и укрепления врага, но и их самих… Он вспоминает, как в очередной рукопашной противник бросается на него с добротным армейским ножом, приговаривая удивленно на своем что-то вроде: «А ты то куда лезешь, сучка, тебе только ноги раздвигать». Они дерутся грязно, враг так и хочет облапать, разложить на холодной земле, бьет ножом в плечо, даря первый шрам, а потом захлебывается кровью, когда этот же нож вскрывает ему горло. В чем разница между той болью и этой? В чем разница между той грязью и этой? Почему тогда, в чужой и своей крови, он чувствовал себя чистым и незапятнанным, а сейчас, зацелованный, заласканный с головы до пят — грязным, будто не отмоется в жизни?! Громкий всхлип отталкивается от кафельных стен, звуча до одури громко без фона журчащей воды. Чонгук, войдя в незапертую дверь, выключает ледяную воду, чтобы прошептать: — Тэ, ну зачем ты? Заболеешь, дурной! — врубает теплую, встает рядом, разворачивает к себе и обнимает. Вжимает в себя, словно хочет вплавить, и молчит, позволяя и дальше плакать, смешивая слезы с водой, не отпускает. Не отпускает до тех пор, пока рыдания не становятся едва заметными всхлипами, а кожа из посиневшей становится горячей и порозовевшей. Так же молча он вытирает обоих досуха и закутывает в висящие в ванной халаты, а затем, как в прошлый раз, подхватывает на руки и несет в постель, на которой уже чистое белье. На кухне щелкает чайник, и через несколько минут Чонгук возвращается с горячим чаем. Оба приканчивают свои кружки в ночной тишине, но напряжение уходит, сменяясь каким-то больным уютом, почти родством… — Тэ, — не выдерживает Гук тишины, когда оба ложатся в постель, — скажи что-нибудь? Я все испортил, да? Не стоило нам так спешить… — Стоило, — отзывается Тэхён, и на его лице появляется легкая улыбка. — Чонгук, то, что было сегодня… мне было хорошо с тобой. Если ты думаешь, что снова изнасиловал меня, то перестань, это не так. Все в порядке. Просто в прошлый раз я… я, как и говорил Юнги, задавил в себе все — боль, обиду, ненависть. И сейчас… — Прорвало? — шепчет Гук, прижимаясь ближе и обнимая. Аромат вишни так же лезет в ноздри, и он зарывается носом в мягкие волосы Тэхёна. — Да. И, знаешь, мне стало легче. Может, не сегодня и даже не завтра, но однажды — я смогу это отпустить. Спасибо, Гук. — За что? — хмыкает он с недоумением. За насилие? За боль? За травму? За эту истерику? — Что пришел. Что обнимал. Что молчал, когда именно это мне и было нужно, чтобы все уложить в башке, — Тэ отвечает на объятия, удобно устраиваясь на широкой груди мужа, и спрашивает: — Я никогда не задавал этот вопрос, но… твой запах, какой он? — Бергамот, — выдыхает Чонгук, думая, что если было можно, он забрал бы всю боль, все страхи и сомнения, каждый шрам… но как бы он не хотел, пока что в этом аду горят оба — у одного обида, у второго — вина, горькая и необъятная, разъедающая грудь. Как было можно сделать это… с ним? С ним, за внешней бравадой и напускной уверенностью прячущего парнишку, оставшегося без папы, без тех, кто учил бы краситься, выбрать шмотки и соблазнять, прошедшего ад наравне с другими, но не растерявшего хрупкости, притягательности, очарования, не пошлого, а какого-то родного, своего… Тэ был своим, родным. И нужным. Вот сейчас, в этот самый миг, на Чонгука свалилось полное осознание — этот омега рядом с ним нужен. Критично, как воздух и вода. Чтобы вот так обнимал, молчал, язвил, совершал какие-то безумные вещи, выбивал кислород из легких одним своим существованием… — Мне нравится, — бормочет Тэ. — Что? — погруженный в свои мысли, Гук не сразу понимает. — Когда я еще мог чувствовать запахи, этот мне очень нравился, — засыпая шепчет Ви, — давай спать? Завтра вставать рано, а мы еще пьяные. После накатившей истерики на самом деле полегчало. И Чонгук, который просто был рядом, заботился, а сейчас обнимает его, как самое дорогое, что у него есть, становится немного ближе. Это еще не любовь. Но принятие. — Спи, вишенка, — целуют его в висок. — Интересно, как там дела у Юнги-хёна? Если перекроется и заснет на самом главном, буду стебать до конца жизни, — Тэ выдает это и задремывает под тихий смех мужа. — Не знаю, как у Юнги, а наша первая ночь была отличной, — заявляет он. — Тот раз просто не должен считаться, слышишь? И я надеюсь, остальные будут такими же. Сотрут из памяти все плохое. Я больше никогда не сделаю больно… — Слышу, — Тэ вздыхает, — ловлю на слове.