Af Cassiel

Жатва прошла, кончилось лето, но не пришло к нам спасение. Иер. 8:20

      Я ненавижу зеркала.       Каждый раз, проходя мимо них где угодно, я отворачиваюсь так сильно, как только может позволить мне шея. Я просто не хочу видеть.       Нет смысла объяснять это другим, они не поймут. Люди часто склонны, вопреки всему, считать меня "поразительно привлекательным" человеком, взять того же Йана. Для них осознать причину, почему я ненавижу смотреть на свое лицо, практически невозможно. Никто не воспримет мои доводы серьезно, спишут это на скромность или попытки привлечь внимание и вызвать жалость. А я никогда не просил жалости.       Жалость меня оскорбляет.       Честности ради, я понимаю, о чем они говорят, когда упоминают красоту. Я не идиот и не отрицаю очевидное, мне достались неплохие черты. Я думаю об этом, прикасаясь к лицу, умываясь с утра. Но вслед за мыслями неотрывно следует боль. Люди не знают, что принесла мне эта красота. Они не знают цены, которую пришлось заплатить.       Нет, это не шрам. Шрам, бесспорно, символ отчаяния, моей первой попытки бороться, но и он лишь жалкая часть, пылинка. Если бы у меня была возможность переиграть свою историю заново, но с условием, что я должен его оставить, я позволил бы всего себя превратить в один единственный рубец, только бы не познать остального.       Может потеря глаза? Я вас умоляю, да если бы у меня забрали оба еще в самом начале, я бы рыдал в знак благодарности. Все это внешнее, это хлам. Все, что заставляет людей сочувственно смотреть мне вслед - ничтожно. Это составная боли, отдельно - пустышка, мелочи. Никто не знает, что по-настоящему ломает меня каждый чертов день. Не знает, что заставляет меня просыпаться по ночам в холодном поту и засыпать, борясь с удушением от едких слез, расплавляющих горло.       Никакой жалости. Никогда. Это только моя история, и я пронесу ее в своих руках.       Лжец.       На самом деле, я хотел ее выбросить, задвинуть на дальние полки памяти, накрыть пыльной ветошью и жить свободно.       Избавиться от первых лет жизни не вышло. Они выжжены на сетчатке, впаяны в кости, смешаны с кровью.       Моя семья мертва. Во всех смыслах. Хотя, она и родилась мертвой. Уродливый выкидыш, у которого не было никаких шансов стать настоящим гнездом и уголком уюта. Эти люди не оставили мне ничего, кроме множества травм всех уровней и страха. Я могу сказать, что я отпустил их, это так. Но я не простил. Такое не прощают.       Человеческий разум, в принципе, гениален в способности забывать моменты истинного страха и шока. Но весь этот механизм сразу превращается в пытку, когда момент ужаса длится дольше, чем день. Потому что тогда сознание, больное от страдания, растягивает время, обращая недели в годы, а годы в вечность.       Ночью, сидя на полу ванной в жалких попытках медитации после очередного кошмара, я слышу лишь одну свою мысль: "Я проклят, ведь они просто обрекли меня помнить".       Мне вообще потрясающе повезло родиться в самом отвратительном месте на земле. Глухая деревня в Северной Каролине, в гребаном Библейском поясе Штатов - большего джекпота безнадежности и сорвать было нельзя. Все воспоминания о родной местности, кроме грязного дома на отшибе - бескрайнее сухое поле каких-то злаков с уродливым упавшим пугалом, сломанный скрипящий ветряк, около двадцати облупившихся домов деревни и оглушительная тишина, разбиваемая карканьем ворон. Место вне времени, никогда в нигде.       Хотелось бы верить, что моя мать была хорошим человеком, потому что увидеть ее мне так и не довелось. Смерть при родах, думаю, довольно частое явление в таких обстоятельствах жизни. Она рожала дома, естественно, потому что о больницах никто и слыхом не слыхивал в такой глуши. Я не помню ничего из младенчества, и не могу определенно выяснить, мог ли ей кто-то помочь на тот момент, пытались ли ее спасти, единственное, что знаю точно - я не был желанным ребенком. Отец говорил об этом так же часто, как дышал, снова и снова: "Случайность. Ты просто случайность". Может, на каком-то уровне, мое существование его злило.       Они старались спрятать меня. От соседей, от мира. Я говорю "они", так как меня ждал сюрприз в виде старшего брата, Ноя. Забавное имя, у отца была определенная "фишка", связанная с библией, которая вышла мне боком. Много позже я увидел где-то, что Ной означает "безопасность", и смог только грустно рассмеяться. Кто бы мог подумать, какая ирония скрыта в этом значении. Брат был старше на восемь лет, и мое первое осмысленное воспоминание о нем - лицо, выражающее крайнюю степень отвращения. Я был не дурак, чтобы понимать их стремление молчать о моей личности и раньше, но в детстве считал, что причиной тому моя внешность. Чуждая, дикая и непонятная людям, не знающим ничего дальше своей фермы. Лишь позже, уже во времена академии, одним моментом на меня снизошло озарение. Но обо всем по порядку.       Мое имя, Закария-Джозеф, я узнал только спустя долгое время, и то вскользь, лишь упоминанием. Отец как-то обмолвился, мол: "Вот, зовут тебя так, потому что нам бог помог с прибавлением". Вряд ли он был рад этому прибавлению, поскольку своего свидетельства о рождении я в жизни в глаза не видел. Забегая вперед, в доме среди бумаг оно так и не нашлось, ещё раз подтверждая, что мое детство прошло в вакууме четырех стен.       Мне разрешали гулять только на заднем дворе, скрытом от общей открытой улочки. Не могу сказать, что имел что-то против: детей моего возраста итак не было, а со двора открывался вид на поле. Каждый день оно было разным, особенно по вечерам и в грозы, когда я любил сидеть и наблюдать его гнетущую тяжесть. Тревожно шелестящее, сначала оно пугало, но тогда, когда начался ад, в этом шорохе я находил успокоение и избавление. Ломаные стебли говорили со мной на языке боли, который я знал лучше человеческой речи.       Говоря о речи, учеба прошла дома. Чтение по библии, простой счет. Я знал азы, но ни о каких иных науках, физике, химии, не имел глубокого представления. Впрочем, не думаю, что отец и брат были преисполнены знаний в большей степени. Даже при условии того, что Ной, вообще-то, ездил в ближайший городишко в школу. Для этого ему приходилось час идти пешком по дороге в соседнюю деревню, а уже оттуда ехать на автобусе. Но, увы, ему не повезло родиться кретином-мудаком, и где-то на половине маршрута он сворачивал к своим друзьям, бессмысленно разъезжающим на какой-то колымаге по окрестным полям.       Не стоит считать, что, раз я не ходил в школу, то был совсем уж глухой деревенщиной. Да, я не знал школьной программы в полном объеме, но у моего брата были какие-то наборы учебников за разные годы мучительного образования, и их я прилежно вычитал от корки до корки. К тому же, в доме было электричество от генератора и телевизор. Я был осведомлен, как устроен мир, знал, как живет общество в городах. Да, лишь по кино, но это лучше, чем ничего. Моя усидчивость и жажда не быть «тупым» позволили мне бегло знать то, что знали все дети моего возраста. Наверно, мое самообразование на тот момент могли оценить на небезнадежные тройки. К несчастью, любовь к знаниям и старание сыграли злую шутку: за упорным чтением писания рядом с отцом, они не позволили мне увидеть, сколь задумчив и туманен взгляд моего родителя, ощупывающий меня со всех сторон.       Оно и понятно - я был особенным. Отец не боялся меня и не ненавидел, в отличие от брата. Он не мог постичь мою суть. Вероятно, при первом взгляде на меня, сразу после рождения, он находился в замешательстве. Интерсексуальным людям в целом тяжело точно осознать свою принадлежность, но когда ты ребенок, тебя мало заботит подобное. А вот отца беспокоила невозможность знать наверняка. Привыкший к естественному и понятному делению «вот дочь, а вот сын», он мог часами наблюдать за мной, ничего не говоря и, видимо, решая сложнейшее в его жизни уравнение, путем раскидывания в два столбика мои внешние признаки. Вкупе с этим, альбинизм, который нормальные люди воспринимают с интересом, в моем случае только ухудшил ситуацию: гены пустились в пляс, порождая сбой за сбоем, и долгое время во мне смешивались черты обоих полов. Я помню себя худым нескладным ребенком, с неловкой линией талии, слишком тонкой для юноши, но со звучным голосом, слишком резким для девушки. Не знаю, что творилось в голове моего родителя, но скорее всего он отчаянно прикидывал, что будет, если он сострижет мои белые волосы и лет в двенадцать окажется, что все это время перед ним была девочка. Он не испытывал ко мне любви, привязанности, только раздраженное ожидание ответа на вопрос, что я такое. В его первом представлении, я был испытанием, которое ему зачем-то послал бог.       Честно, я бы желал остаться испытанием. Или быть утопленным в колодце. Лучше бы в колодце.       Отец, как можно догадаться по библии и именам детей, был весьма верующим. Но проблема его разума заключалась одном: он был наглухо сумасшедшим чертом, страдающим манией и всем сопутствующим букетом.       Один из самых ярких образов нашего дома, который я помню – большая стена в гостиной, оклеенная старыми выцветшими обоями в мелкий цветочек. В целом, весьма обыденно, если бы не слишком большой для дома деревянный крест прямо посередине, и написанные краской на обоях строки из книги пророка Иеремии. В периоды особо сильной душевной болезни он мог целыми днями писать на этой стене все новые и новые строки, пока место не превращалось в кашу, наслоение букв друг на друга. Обычной практикой было поднять нас с братом ночью и заставлять молиться перед этой стеной. Темная, словно шевелящаяся масса слов итак пугала до смерти, но сзади усиливал ужас бубнеж отца и дрожащий свет свечи. Сосредоточенно и горячо повторяя, что конец света все ближе, и только на нас все еще стоит мир, он молился вместе с нами, пока не впадал в полный бред. Только тогда мы с братом могли тихо вернуться в комнаты. При этом отец никогда не ходил в районную церковь. Я помню его слова о том, что все прихожане отвернулись от истины и не видят правды. Не знаю, о какой правде он говорил, потому что я слушал новые откровения каждый месяц. Даже сейчас я не могу точно определить, какую ветвь христианства он исповедовал. Думаю ту, которая называется «чертов шизоид». Но однажды отец узнал об ангелистах. И это поглотило его на годы.       Секта ангелистов вымерла к пятому веку нашей эры, но его это не возмущало и не беспокоило. Мне стоило уже по горящим глазам понять, что фиксация вышла из под контроля, и я должен бежать, пока не поздно. Но откуда мне было знать о сигналах лиц людей, я же был всего лишь одиннадцатилеткой.       Не помню, чем я занимался в тот момент, почти все стерлось. Ноя не было дома: он сидел в школе морально, а физически сбивал чьих-то кур на машине. Отец подошел ко мне со спины, я почувствовал только ладонь на своих волосах, пальцы, просеивающие белые пряди. Никогда раньше не знавший от него такого обращения, я не испугался, а обрадовался. Надо же, спустя одиннадцать лет я наконец-то на уровне брата. Признан.       Но стоило повернуться, передо мной возникло лицо, торжественное, с проблеском страха, но и решительности. Он словно знал какую-то тайну, еще недоступную мне, но вот-вот готовился ее раскрыть. Та бессмысленная, для ребенка, речь въелась в мой разум так прочно, что вытравить ее я так и не смог за все эти тридцать лет.       "Я знаю кто ты. Долго плутал во лжи, и вот надо же, мне случилось откровение. Ты воскреситель знания, столь древнего, что заставит души трепетать. Хотя они не поймут, они не могут. Мир приведен в бытие вами, явление твое - благословение мне, верно? Стой, молчи, я знаю, что разгадал. Ты не проказа и не проклятие, ты знак мне, что вхож я в чин ангельский и жизнь свою должен посвятить служению ангелам. Ты, чистый, вечный, высший, послан как помощь, как союзник в деле моем. Да будет так, и отроки наши, светлые и могучие, пойдут к землям своим, к Ангелике, в аравийскую пустошь, и спасутся они он дождя огненного и саранчи".       Я не успел понять ни слова, а руки отца уже были повсюду. Не могу сказать определенно, что я думал и чувствовал. Помню все вместе, но не по отдельности. Сложное размышление, попытка разобраться в его словах, а после - жгучий страх того, что меня держат на йоту, на крошечное мышечное усилие крепче, чем должны. Оцепенение, потеря драгоценного времени. И только тогда безумный рывок, оголтелая попытка вырваться и скрыться где угодно, в том же поле. Мне кажется, я его укусил тогда, в первый раз. И в первый же раз он меня ударил.       Вообще, он бил меня и раньше. Я получал за проступки ложкой по рукам, линейкой по лбу, может наоборот, не знаю. За плохое поведение, медленное чтение, не сделанное дело по хозяйству – подзатыльники и шлепки по заднице были нашими с Ноем естественными спутниками. Но тогда я не чувствовал именно целенаправленной, злой боли. А в тот раз… Свист и хлопок в ушах, трясущийся звук и темнота в глазах. Никто не умирал от леща, но все знают это чувство, приходящее с опозданием. Может быть, я расплакался, может и нет, я просто не помню потому, что все перекрылось вжиманием лица в дерево стола и тем, что…       Я никогда не слышал о таком, не читал в библии. Все, что произошло тогда вообще выходило за вполне ясные и понятные пределы моего миропонимания. Это было не правильно, НЕ правильно. Больно. Я читал про ад, про муки грешников. Это точно была одна из них. Мысль ныла в голове, в унисон с моим собственным воем: «Что я сделал настолько плохого, чтобы заслужить такое наказание»?       Когда он наконец разжал руки, моих усилий хватило только на то, чтобы сползти под стол и забиться к дальней ножке. Ноги едва слушались. Как-то раз Ной рассказывал, что в соседней деревне старика затянуло в комбайн по пояс, и врачам пришлось отрезать все, ниже живота. На тот момент я испугался, что теперь меня тоже ждет такая участь, хотя никаких железных лезвий не было. Сквозь слезы, там, где я полз, что-то блеснуло. Влажный след, едва видный на темном дереве, на моих белых пальцах окрасился в красное. Я знал, как выглядит кровь. Моя кровь.       Я никогда не боялся такого. Часто приходилось видеть и мертвых кошек во дворе, и то, как отец ощипывает домашнюю птицу, забивает козу. Кровь и смерть не вызывали у меня никаких эмоций, это было так же естественно, как то, что солнце встает по утрам. Я до сих пор к этому так отношусь: ни сочувствия, ни страха. Но в тот момент я испугался, по-настоящему. Не столько этой крови на руках, сколько своей собственной боли и неизвестности. Ведь я привык считать, что когда людям больно – это плохо.       Первая, детская и доверчивая мысль была снова разрыдаться и пожаловаться отцу, но что-то другое, более зрелое, взрослое и осторожное сказало: «Заткнись и даже не смей пищать». Видимо, в тот момент я или вырос, или превратился в себя нынешнего.       Так или иначе, отец наклонился, чтобы заглянуть под стол. Не знаю, что он успел увидеть, руку я сжал в кулак и спрятал за спиной. Скорее всего, только мое бледное пыльное лицо с дорожками слез и отпечатком волокон древесины на щеке. Но это не помешало ему заметить кровь на полу.       «Воистину чудо. И юноша, и дева», - сказал он, перекрестившись, и вышел из комнаты.       С хлопком входной двери закончилось все. Будто этот звук перерубил все мои нервные окончания. За секунду я перестал ощущать не только свои чувства, но и тело. Просто сжался до точки. А после посмотрел на пол и подумал, что стоило бы убраться, пока не вернулся Ной.       Я не знал, что это только начало. Бред сумасшедшего фанатика, навязчивая идея о моем происхождении дали отсчет четырем годам бесконечного насилия, пыток и моих жалких молитв богу, который так меня и не услышал. Может уже тогда я отказался от веры. Если бог допускает такое, он заслуживает только плевка в небо.       Отцу очень повезло, ведь все располагало к тому, что он был свободен в своем «предназначении». Друзей в деревне не было, все знали, что у старика течет крыша, и это сразу решило проблему приходящих гостей, которых не существовало. Сам дом стоял на отшибе, слишком далеко, чтобы мои крики можно было услышать и опознать как человеческие. Никто не знал обо мне, я был секретом из чулана, тайным членом общины, как какой-то масон, но без привилегий.       Единственное, что омрачало его видение своей миссии – какого-то черта «отроки» все никак не появлялись. Но и тут он не растерялся, решив, что просто недостаточно усерден и должен стараться больше. Ему и в голову не могло придти, что мой организм настолько пустился во все тяжкие, что финальным аккордом добавил бесплодие. Я узнал об этом только на комиссии в академию, в восемнадцать лет, причем подтвердился хромосомный набор мужского типа, еще раз налив уксуса на рану моего детства. Хотя и не знаю, было бы мне легче, если бы я был девчонкой и залетел. В таких ситуациях тяжело сказать, что лучше, а что хуже.       Насилие было регулярным. Ни одной недели без судного дня. Пережив полгода, я надеялся, что избегание отца мне поможет, и уходил гулять во двор, прячась за коробками и сараем. Я всерьез полагал, что не найдя меня дома, он остынет и успокоится, а я смогу вернуться. Целыми днями, просиживая в тени стены, я наблюдал за полем и думал, придется ли мне когда-нибудь бежать по нему, не оглядываясь. Жалкая надежда, что его отпустит, не оправдалась. Он пришел посреди ночи. Наверно, тогда я понял, что ничто не закончится, и мне придется спасаться.       Бежать не вышло по одной простой причине – я облажался. Ума не хватило, чтобы попытаться смыться утром, когда отец уезжал по своим делам в город. Я собирал сумку, когда он вошел в мою комнату. Мы переглянулись, и наступило молчание, тяжелое и тягучее. Его глаза неотрывно следили за моей сумкой, пока, наконец, не переползли на меня. «Что это ты делаешь?», - вопрос созрел и шлепнулся прямо между нами, как перезрелый помидор. Что я мог ответить? Меня не учили лгать.       Я видел, как медленно наливается алым его лицо, пальцы сжимались в кулак. «Сейчас ты получишь. И надейся, что только по лицу», - подумал я сам себе, и в тот же момент он рванулся с места. Ненавижу длинные волосы, они делают тебя уязвимым. Когда тебя хватают за них и тащат по коридору, ты можешь лишь брыкаться и тянуть пряди обратно, надеясь, что они не оторвутся вместе со скальпом. Мне казалось, что перебирая ногами по узкому коридорному ковру и ударяясь о тумбочки, я орал достаточно громко, чтобы услышали где-то на Аляске, но на деле никто, даже самая завалящая собака, не повел ухом.       Я думал, что моя жизнь и так похожа на преисподнюю, но предположить, что родной отец может поступить со мной еще хуже, как-то не укладывалось в голове. Как же смешно сейчас звучат подобные мысли.       Мы жили на ферме, в сельском доме. Не было большим секретом, что в сарае лежало все, инвентарь на любые случаи жизни. Притащив меня в мою комнату, он сказал: «Сиди здесь, и не дай Бог всемогущий, я увижу тебя на дюйм дальше». Естественно, я застыл. Любой нормальный ребенок поступил бы так же. А отец вернулся с цепью. Как только она звякнула в его руках, меня словно прорвало: извинения, мольбы, увещевания поплыли рекой. Да уж, глупо было предполагать, что меня пожалеют. Этот человек никогда не знал чувства сожаления. Так началась новая ступень моего личного кошмара наяву.       Когда за мной не следили, я сидел на цепи в своей собственной комнате. Больше всего на тот момент я жалел, что Ной не имел ни малейшего понятия о том, во что превратилось мое существование, поскольку бывал дома только к вечеру, когда здесь уже был отец, и не попадал на время моего заключения. Я свято верил, что если бы он знал, он бы мне помог, упросил бы отца. Да, мы с Ноем не были братьями в дружеском понимании, напротив, он всегда радовался возможности поддеть или как-либо оскорбить меня, испортить рисунок или любым иным способом «скрасить» мне жизнь. Но я считал, что Ной должен понимать, что то, что происходит - не вписывается ни в одну картину мира. Я надеялся, что мой старший брат действительно хотя бы один раз будет старшим и защитит меня.       Я страстно желал рассказать, и так же инфернально боялся, что если я проболтаюсь брату, отец меня уничтожит. Во всех смыслах, в каких он имел ко мне доступ. Почти год я мучился, вынашивая слова, мой крик о помощи. А оказалось, он мне не пригодился. В тот день Ной пришел домой намного раньше положенного. Естественно, он знал, что отца нет дома, поэтому крик, который я услышал из коридора, предназначался мне. «Поганка, где тебя носит», - без особого вопроса, без особого интереса. Просто так, уведомление о наличии. Но его внеплановый приход разбил вдребезги всю мою уверенность в своих словах, поэтому я промолчал. Шаги двинулись к моей спальне, ручка повернулась, и, прежде чем он открыл дверь и возник на пороге, я уже разразился рыданиями.       Пока Ной стоял в дверях с округлившимися глазами, я испытал какую-то невозможную степень облегчения, настолько осязаемого, что будто сам воздух вокруг меня потеплел. «Че происходит, слышь?», - грубый вопрос и нахмуренные брови, шаг назад и поворот плеча, словно он хотел уйти, пока я не сказал ему что-то более страшное, чем цепь, пристегнутая к трубе. И судорожно, сбиваясь и плача, рассказал ему все. Под чистую, как на исповеди. Я не знал и половины тех слов, которыми правильно называется то, что со мной происходило, и старался объяснить на пальцах. Наконец, он меня остановил и сказал: «Это правда? Все, что ты говоришь?» Я отчаянно закивал. Он стоял надо мной, взрослый, девятнадцатилетний лоб, человек, который действительно имел власть над моим спасением. И он засмеялся.       В моей голове произошел какой-то свист и отчетливый звук разбитого стекла. Ной наклонился и с ухмылкой произнес: «Я с самого начала говорил, что ты похож на девку. Вот это шоу, старик с его шизой в ударе прямо, я даже расстроился, что пропускаю такое веселье». Икая от ужаса, я просипел какие-то просьбы о помощи, на что брат только презрительно оскалился и, разогнувшись, просто пнул меня. Он не особо целился, выплеснул злость и омерзение куда попало. Я схватился за ушибленную руку, а старший вышел из комнаты, бросив на ходу: «Бога попроси, вдруг поможет, ангелочек». Под его гогот и хлопок закрывшейся двери тот самый холодный голос в голове подвел итог: «Никто тебе не поможет. Помогай себе сам».       Именно после этого случая с Ноем, что-то во мне раз и навсегда изменилось. Я почему-то подумал, что у меня никогда и не было семьи, а у этих людей я оказался случайно. От этих мыслей не стало тяжелее, нет, напротив, именно тогда какой-то из замков сознания ослаб и с хрустом рассыпался. Я одним моментом стал более свободен в действиях, рамки, сдерживавшие меня раньше, исчезли. И я начал продумывать План.       Методично, пункт за пунктом перебирая возможные пути побега, я отсеивал недейственное и оставлял возможное. В тот день никаких слез больше не было. Да и после тоже. Ни отец, ни брат не были их достойны. Я объявил им войну. Или я вышел бы победителем, или умер, борясь до конца.       После того, как брат обо всем узнал, он начал возвращаться домой раньше с одной целью - теперь, когда я не мог никуда деться, Ною открывалось невообразимое поле для деятельности. Коим он пользовался, избивая меня всеми доступными способами. Нужно отдать ему должное: хоть он и был полным дерьмом как человек, но его скудного ума хватало, чтобы бить меня не сильно, ведь это вызвало бы вопросы отца. А отца Ной, при всем своем гоноре, боялся.       Не имея ни гроша за душой, ни образования, ни работы, мой брат побирался случайными заработками с друзьями, чего хватало на его жалкие нужды, но не позволяло даже мечтать о своем жилье. Ной жил с отцом, точнее, спал по ночам в его доме, и его вполне устраивала схема незаметного нейтралитета между ними. К тому же, даже ему было ясно, что отец больше не в ладах с головой, поэтому трусливый по своей сути, он опасался провоцировать хозяина дома, а провокацией могло быть что угодно. Особенно избиение объекта мании последнего.       Естественно, на мне оставались синяки, иногда и царапины, но брат специально выбирал незаметные на первый взгляд места, стараясь не выдавать свое развлечение. А развлечений было много: прижигание окурками, царапины наждачкой, его карманный нож, кулаки и ноги. Ной отрывался как мог, но его прямо бесило, что я не рыдал. Я видел, как он хочет снова увидеть мою слабость. Ни разу больше я ее не показал. Не только потому, что не боялся его и думал лишь о том, как его ненавижу. Да и не потому, что уже выбрал стратегию молчания, чтобы усыпить бдительность обоих. Все проще: я видел, как от злости он становится рассеянным.       Ждать пришлось долго. Возможность сбежать, случайная, как подарок небес, появилась у меня через полтора года. К тому времени мне уже исполнилось тринадцать, и я научился по шагам слышать, где именно в доме находится отец и брат, различая их между собой. Запертый в четырех стенах, я отточил это до совершенства. Поэтому шаги брата сразу сказали мне о том, что сегодня он не только не в духе, но и перебрал в баре.       Ной влетел в мою комнату, практически сразу же метнув какой-то осколок кирпича. Красный камень чиркнул по бледной икре, оставив набухающую темными бисеринками крови линию, но подобная мелкая травма уже не могла вызывать у меня никакой реакции. Я лишь лениво отвернулся в сторону. Не стоило так делать.       Дыхание брата участилось, за пару шагов он оказался рядом и рывком поднял меня на ноги за ворот футболки. "Считаешь, что ты теперь у нас терминатор какой-то? Сомневаюсь", - крепкая пощечина, конечно, была не особо приятной, но по запаху я убедился, что он пьян, а это было мне отличным подспорьем.       "Что ты теперь скажешь, поганка?", - сморщившись, он ждал ответа. Я наблюдал за ним столько лет и знал все о том, как надавить на его примитивный разум правильно. Он был раскрытой книгой, букварем для детишек.       "Я должен что-то сказать? Ты бьешь меня каждый день, это не новость. Тут есть вещи похуже".       Ной выпрямился и расправил плечи. Эта стойка уязвленного эго. Он был достаточно нетрезв, и я надеялся, что брат рискнет сделать то, о чем я думал. Не ошибся.       "Тогда я сейчас тебе устрою кое-что "похуже"", - какие-то пара минут нетвердой возни с цепью, и меня уже тащили за плечо на задний двор. Никаких вещей с собой у меня не было. Ничего. Обстоятельства не располагали, но я и не думал особо об этом. Значение имел только момент.       Как только этот идиот зазевался, я махнул через низкий забор прямо в поле. Да, босиком, лишь в одной футболке и белье, но я был свободен. Сзади кричал Ной, я слышал хруст травы под его кроссовками, но трава была слишком высока, да и я наклонился специально.       Я летел через эту гребаную пшеницу, наступая на камни и палочки, и был готов жить хоть бы в норе с кротами, лишь бы не видеть больше этого дома.       Мой побег длился около десяти минут, пока абсолютно случайно я не выбежал на дорогу. Отчаянно озираясь, я не мог определить, где я: с четырех сторон были такие же заросли зерна, а в две стороны от меня тянулись песчаные змеи пути.       "Эй, девочка, - женский голос слева вырвал меня из истеричных размышлений. Повернув голову, я увидел блондинку лет тридцати с тележкой земли. Она внимательно и беспокойно оглядывала меня. - Что ты тут делаешь одна?»       "Я мальчик", - я подумал, что если побегу, она запаникует и закричит, либо поймает меня сама. Стоило вести себя вежливо.       "Надо же. Прости, пожалуйста. Как тебя зовут?»       "Закария".       "Какое хорошее имя, Закария. Сколько тебе лет и почему ты босиком выбегаешь с поля?»       "Тринадцать, но я...", - я не успел договорить, и, наверно, даже чуть не откусил себе язык, потому что за женщиной оказалась развилка, с которой на перекресток вбежал мой брат. Махнув головой по сторонам, он уперся в меня взглядом. Бледный до голубизны, я шагнул назад и сорвался с места. Я проиграл заранее: природа дала ему длинные ноги. Через считанные секунды мое плечо сильно сжали. Рывком развернув меня в обратную сторону, Ной сильно прижал меня к себе и улыбнулся женщине, все еще стоящей неподалеку. Она нервно теребила край нашейного платка и наблюдала за нами.       "Добрый день, миссис Дормейн", - все еще улыбаясь, брат повел меня обратно, цепко удерживая у своего пояса.       "Здравствуй, Ной. Могу я узнать..."       "Конечно, - он не дал ей договорить. - Закария, мой кузен. Папа привез его погостить к нам на ферму".       "Не помню, чтобы твой отец привозил с собой ребенка".       "Вы уверены? Странно, как раз вчера это было". - Его обезоруживающая улыбка так и сияла, но видя, что Дормейн не расслабляется, он грустно добавил. - "Он вас напугал своим видом, да? Простите, просто, ну, он немного... Странный, если вы понимаете".       "Я не псих! Отпусти меня!", - ситуация приобрела скверный оборот и я задергался. А женщина чуть приспустила брови.       "Нет конечно, Зак. Только в следующий раз, когда захочешь погулять, не забудь надеть кроссовки. И давай пойдем вместе, хорошо?", - меня так взбесила тошнотворная правдоподобность того, как он выставил меня сумасшедшим, что я просто сорвался.       "Да чтоб ты сдох, сволочь, отпусти меня, отпусти!", - тот умный взрослый Зак, который все это время спасал меня, сейчас долбился в запертую дверь мозга, крича, что я сам себя хороню. Но я злился. Я бы перегрыз брату горло, но он был слишком высок. Я бы выцарапал эти глаза, раздавив их в желе. Я не мог ничего поделать, просто бесновался как одержимый возле него. Мне кажется, он был близок к тому, чтобы вывернуть мое плечо. Вцепиться зубами в руку не получалось, я не мог дотянуться. К тому же, при всей своей ярости, я был откровенно слабым. Хиляк. Что я мог противопоставить ему, здоровому взрослому?       Женщина же, наблюдая эту картину, просто отошла в сторону и кивнула Ною, а тот с прискорбным видом улыбнулся, утягивая мое брыкающееся тело за собой. Я увидел ее глаза в последний момент: сочувствующие, понимающие, но где-то в глубине было что-то другое, чисто интуитивное. Сомнение. Такое, тягостное, когда ты вроде бы понимаешь, что что-то не клеится, хотя картинка слаженная и сияющая правдой.       Она следила за нами, когда мы уходили, я чувствовал ее взгляд в спину, метр, два, три…       «Ной!»       «Вот же шлюха, - шикнул брат и с улыбкой развернулся. – Да, миссис Дормейн?»       Она медленно перевела на меня глаза, время от времени поглядывая на Ноя, будто сравнивая. Я физически ощущал напряженную работу ее мысли, потому что мы с братом были действительно похожи на лицо и только мой альбинизм и возраст создавали визуальный шум. В эту долю секунды я ухватился за нее, незнакомую женщину, как за соломинку. Сознательно, глядя ей в глаза, я расслабился и шагнул чуть-чуть, на микрон в сторону от брата и едва помотал головой. Его рука сжалась на моем плече сильнее, но важна была только эта мадам, которую я ни разу не видел до этого. Она жила тут, наверно, уже долгое время, она должна была понимать, что в такой глуши не может просто взять и появиться подросток, из ниоткуда. Все было неправильно.       «Миссис Дормейн?», - Ной перестал улыбаться и скорчил гримасу удивления.       И тут соломинка сломалась. Она чуть задумалась, но перевела взгляд в сторону, а плечи ее расслабились.       «Я хотела сказать, передай привет отцу. Он редко выходит на собрания».       Дормейн взялась за свою тележку и пошла вперед. Я смотрел ей в след неотрывно, шея заныла, но она так и не обернулась. Лишь единожды замедлила шаг, но быстро отказалась и нарастила темп. Когда мы вышли за угол поля, Ной через зубы прошипел: "Я тебе башку откручу, ублюдок".       Ну, частично не соврал.       Он снова свернул в поле, и вышли мы аккурат к заднему двору. Только сейчас я понял, что пробегая в высокой траве, не разбирая дороги, я сделал чуть ли не крюк.       Все еще под мухой, но потрезвее от адреналина, Ной швырнул меня в комнату и прорычал: "Отец вот-вот вернется, сукин ты сын. Если бы он узнал, что ты слинял, он бы мне кадык вырвал".       "Да пусть бы и в задницу его тебе запихал, урод!", - заорал я в ответ, что было силы. Секундное колебание воздуха, и что-то переменилось. Я еще не мог понять, что именно, но инстинкт тревожно забил в колокол. Брат не сказать, что переменился в лице, оно просто застыло в выражении злости, но изнутри него будто прорывалось другое, опаснее. Он быстро вышел из комнаты, и где-то в кухне я услышал звон разбитого стекла. Когда он вновь появился в дверях, с зеленой розочкой в руке, я услышал у себя в голове:       "Сейчас ты умрешь. Наконец-то".       Кому-то эта радость была бы сомнительна, но на секунду у меня действительно расслабились абсолютно все мышцы. Я будто решил не сопротивляться, но тут тот самый, взрослый я, сказал: "Борись". Первая, чисто рефлекторная реакция, конечно, заставила меня заслониться руками, но мой брат промахнулся, свистнул где-то левее. А на следующий замах я уже схватил его запястья.       Это, возможно, была самая идиотская борьба в моей жизни. Но это было первое осознанное сражение с тем, кто издевался надо мной. Я мстил за годы унижения. Неудачно, но Ной все равно злился моему сопротивлению, а я ликовал.       Недолго, конечно. В конце концов, он исхитрился поймать меня и с размаху жахнул об пол. Воздух резко покинул тело, а по краям взгляда поползли черные паутинки и искры. А потом он ударил своим оружием.       Одного раза не хватило, и он все больше и больше впадал в остервенение, прижимая шею к полу и разрезая лицо, царапая кость. Один из ударов был другим: резкая тонкая боль в правом глазу. На секунду зрение исказилось, справа стало слишком много красного, а потом вообще все пропало. Тогда я не знал, что мне придется привыкать существовать подобным образом всю оставшуюся жизнь. Хотя, на тот момент я думал, что жизни-то у меня осталось минут на пять.       Но пришел отец.       Я не слышал, как он вошел, и понял, что он здесь только тогда, когда Ной странно слетел с меня. А пришедший ревел: "Как ты посмел! Что ты наделал!»       Может они ругались и дальше, но я потерял сознание. Когда очнулся, я понял, что не умер. Никого не было рядом, а на лице лежали мокрые тряпки. Я знал, какого они цвета, и проверять не стал. Шевельнув ногой, я ощутил, что цепь на месте. Естественно. А то вдруг я сбегу, как раз половины лица нет и бежать легче.       Отец снова неожиданно появился в комнате, не было, не было - и вдруг он уже тут. Правая сторона была закрыта, и я просто не увидел, как он зашел. Он снял на удивление розовые куски ткани и спросил: "Ты что-нибудь видишь, справа?»       Нет. Я не видел. Моргать было больно, будто глаз сопротивлялся веку. Отцу я отвечать не стал, но тот итак все понял и сказал свое любимое: "На все воля божья". После, конечно же, опять начался несусветный бред, но из него я вычленил для себя важные сведения: во-первых, у меня останется шрам, а во-вторых, отец выгнал Ноя из дома.       Мне было сложно представить, что кого-то, как Ной, можно взять и выгнать, но отец упомянул, что выстрелит в него из винтовки средь бела дня, если он заявится, и я прикинул, что подобное могло действительно отпугнуть брата от фермы.       Целый год после этого случая я не предпринимал попыток бежать. Мне предстояло научиться жить с одним глазом. Сначала было сложно, но полгода обыденных дел и тихих тренировок без вмешательства брата, который действительно исчез, сделали свое дело. Ну и естественно, никто не отменял насилие. Я все так же до смерти боялся приходов отца, но больше не плакал после. Просто терпел, отвлекал мысли на что-то другое, по крайней мере, старался. Я научился сосуществовать с этим страхом, он будто стал неотъемлемой частью моей жизни, хотя жизнью я это назвать и не мог. Но однажды я снова увидел надежду.       Сидя на полу, я изучал знакомые линии древесины и заметил гвоздь. Он непрочно сидел в доске, шляпка чуть возвышалась над полом. Эта серебряная точка на полу не дала мне спать всю ночь, и на следующий день я начал работу по его изъятию. Тяжело, миллиметр за миллиметром я вытягивал железку со своего места, угробив на это два дня. Время обрело четкие границы, поскольку у меня появилась цель. В конце концов, гвоздь оказался в моей руке. Я смотрел на него и не мог придумать, куда бы мне прислонить этот подарок судьбы, и начал осматривать цепь.       Старое железо, она прослужила много лет, поржавев по всей своей длине. В очередной раз поглаживая пальцем одно из звеньев, я коснулся горбинки сварного шва. В голове заворочался механизм мысли, пока, наконец, не щелкнула лампочка. Тщательный осмотр звеньев привел меня к одному единственному со слабым швом. При помощи гвоздя можно было бы вручную его разогнуть. Этим я и занялся, преуспев к концу третьего дня.       Впервые разобрав цепь на две части, я ощутил какую-то... Пустоту? Вакуум мысли. Технически, я был свободен, но не мог применить эту свободу в тот же миг. Теперь у меня была власть, и ею надо было воспользоваться с умом.       Я решил бежать ночью. Так я смог бы скрыться и от сонного отца, и от случайных деревенских, вроде той леди. К тому же, было бы глупо в этот раз не взять одежду и обувь, так что, мне в любом случае нужны были вещи. Немного воды, что-то из еды. Собрав целый список необходимого, но не слишком большой, я приступил к тайным сборам. Забытый рюкзак, украденный из комнаты брата, я спрятал под кровать, потихоньку набивая его набором выживания. В комнате у Ноя нашлись ножницы и маленький ножик, которые я тоже пустил в дело. Все это удалось сохранить в тайне от отца, и одной ночью я решился. Рюкзак был собран еще днем, когда он уезжал на время, так что, не теряя ни секунды, я тихо скинул путы, поднял окно и вылез. Сначала, до перекрестка, я решил идти полем, опасаясь, что кто-то из деревенских не спит и увидит меня.       Ночь встретила четырнадцатилетнего мальчика черным небом и легким ветром, в котором легко тонул шорох от движущегося в зарослях подростка. Природа, казалось, радовалась моему освобождению. Надо мной, впереди, вокруг была тишина, сзади никто не бежал, и здесь, стоя посреди поля непонятно чего, я так и не узнал, зажимая рот рукой, я рыдал так искренне и чисто, что пришлось сесть на корточки от слабости в ногах.       Меня одернул взрослый Зак, заставляя подняться и двигаться. Он был прав, и я вытер щеки и пошел дальше. На дорогу я вышел чуть дальше первого раза, описав более широкую дугу. Здесь было совсем тихо, так что я бодро пошел по обочине, пыля песком из под кроссовок. В моем рюкзаке было много денег, которые я нагло спер у отца. Я считал это достаточной компенсацией за годы подвального существования и не испытывал ни капли раскаяния. В планах было потратить их на то, чтобы уехать как можно дальше. Но тут пришлось задуматься.       Мне не было даже шестнадцати. Никаких документов, ничего. Как я планировал вообще справиться хотя бы с тем, чтобы покинуть близлежащий город? Меня, естественно, спросят, почему я еду один с такими финансами, и мне придется что-то соврать.       Пришлось пройти приличное расстояние, но я шел не останавливаясь, боялся погони. Когда впереди замаячили первые дома какого-то городка, названия которого я не знал, уже светало. Это было просто отлично потому, что я начал сливаться с идущими в школу детьми. Никто не обращал внимания на подростка с рюкзаком, так я думал. А на деле люди засматривались на мои длинные волосы и лицо. Я решил, что хотя бы с волосами нужно что-то сделать. В конце концов, на пути возник автовокзал, где я сразу же направился в туалет.       В столь ранний час там никого не было. Найдя в рюкзаке ножницы, я наклонился над раковиной и попытался срезать их так, чтобы они были короче. Слева все вышло хорошо, но, когда я занес руку над правой стороной, я выпрямился.       На меня из зеркала смотрел человек, которого я никогда раньше не видел. Худой белый парень, с точно очерченным лицом, красивой линией носа и рта. Но я не видел правым глазом, отчего вся картинка съехала, словно я смотрю не так, лишь со стороны, и это не мое лицо.       Раньше я никогда не видел шрама. Я не знал, как выглядит результат того, что Ной со мной сделал. И то, насколько сильно он изуродовал меня, стало настоящим откровением. Чем дольше я видел эти розовые борозды, эти рубцы, исходящие от самой кромки скулы до верха, скрывающиеся в волосах, этот глаз, красно-розовый, не такой яркий, как должно, с белым пустым зрачком, тем больше тряслись мои руки, а в горле встал ком. Нарастающий страх того, что у меня теперь никаких шансов, моя жизнь закончена и не имеет смысла, что со мной сделали все, чтобы уничтожить, ненависть, боль, ярость - все выплеснулось в глухое рычание, резкий рывок ножниц и их бросок в зеркало.       Оно не разбилось, а я наблюдал, как падают на плитку мои белые пряди, а новая длина щекотала щеку. Схватив рюкзак, я выбежал в зал ожидания, оставив в туалете следы своего присутствия. Мне было все равно, если кто-то увидит, я не хотел больше оставаться рядом с зеркалами во всю стену, показывавшими мне мою печать проклятия, с которой придется жить.       Успокоившись, за пару центов я купил карту. Не знаю, куда хотел доехать, поэтому просто спросил у сидящего рядом пожилого джентльмена, в какое место Северной Каролины он бы поехал, будучи выпускником школы. Он окинул меня взглядом, но улыбнулся, о чем я поставил галочку, что старикам кажусь приемлемым для старшеклассника. Мужчина подумал и сказал, что мне стоит отправиться в самый большой город штата, Шарлотт, а уже оттуда можно и до Нью-Йорка добраться, если захотеть. Он засмеялся своей доброй шутке и похлопал меня по плечу, а я решил: "Так и сделаю".