Af Cassiel

Мы живем, чтобы давать бой каждому новому дню. Стивен Кинг. «Сияние»

      Дорога до Шарлотт заняла у меня добрых пять часов. Иногда я вспоминаю ее и задаюсь вопросом: неужели никого не смутил в одиночку уезжающий в другой город ребенок? Как полицейского, это вводит меня в какую-то тоску, но на тот момент такая халатность окружающих очень помогла. Хотя подобная невнимательность тонет на фоне того уровня безразличия окружающих, когда я выложил на кассе дальнего следования все свои сбережения для поездки до Нью-Йорка. Прямой рейс между штатами на семнадцать часов, и никто, ни единый взрослый и бровью не повел. Наше общество насквозь прогнило, никому нет дела до детей.       Пока я ехал в автобусе, в моей голове вдруг проскочило, что почему-то я совсем не думал о том, что меня будут искать. Поймав за хвостик эту мысль, я начал ее ощупывать. А ведь правда. Ною я не нужен от слова совсем, да и вряд ли он сразу узнает о том, что я сбежал. Но что если он начнет поиск, чтобы реабилитироваться перед отцом? Я отмел это глупое предположение, поскольку он даже не клянчил у отца денег за этот год. Значит, нашел средства для жизни. То есть исчез навсегда. Сам же отец не смог бы. Может и захотел, запаниковал, но он вышедший из ума старик, который не имеет со мной никакой документальной связи, кто ему поверит? Разложив все по полочкам, я откинулся на сидение и задремал. На большее меня не хватило.       В полдень, уже выйдя с автовокзала в большом городе, я на секунду запаниковал. Прежде я никогда не видел такого масштаба. Деревенский парень и вообразить себе не мог, что люди действительно могут жить в таком ритме и таких домах. Я считал, что, как и все в кино, это преувеличение, вся роскошь и огромность. Но правда оказалась слишком большой, чтобы я воспринял ее безболезненно.       Стоя посреди потока людей, толкаемый со всех сторон, ловящий косые взгляды, мальчик, коим я еще был по сути своей, боялся и думал. «Что мне делать? Куда мне пойти?», - на птичьих правах, никто, без прописки, чьи доказательства существования хранятся лишь в голове, я решил, что единственно разумно – пойти в полицию. Ведь они же помогают людям? Так ведь?       Человек в форме оказался поблизости, это же было общественное место, и я спросил ее: «Как мне попасть в полицейский участок?» Высокая женщина чуть наклонилась и удивилась: «А что случилось? Ты потерялся?». На секунду голова метнула мне «О да, еще как», а затем «Хотя, я и не находился никогда», но вслух я ответил: «Нет, мэм, мне просто нужен кто-то, к кому обратиться за помощью. У меня нет документов».       Она выпрямилась и рукой показала мне подождать, набирая кого-то по телефону. Спустя минут двадцать приехала полицейская машина. Улыбчивый водитель сказал, что довезет до ближайшего участка. Так, весьма приятно, произошло мое первое знакомство с правоохранителями.       Он пытался разговорить меня, но я, не знаю, почему, просто не мог с ним болтать. Сосредоточенная работа мысли не давала мне расслабиться. Я мог отвечать только на точно поставленные вопросы, а не вести светские беседы. В конце концов, коп просто грустно улыбнулся и замолчал, оставляя меня с моими думами.       Остановка оказалась внезапной, возле маленького дома. Мужчина вышел из машины, показывая мне следовать за ним, но тут мимо пробежал какой-то парень, так быстро, что его лицо я до сих пор вспоминаю лишь какой-то размытой кляксой. Малец летел, расталкивая прохожих, а мой сопровождающий чертыхнулся, бросил мне: «Стой здесь!», - и пустился в погоню.       Сначала я действительно делал так, как мне велели. Минуту, две. К несчастью, нервы сдали, и в офис полиции я вошел уже без него. А может и к счастью, потому что сидящие там служащие сразу отнеслись ко мне серьезно.       Ну, и закрутилось.       Я прошел все инстанции и получил документальное подтверждение своего гражданства в штатах. На тот период времени мне это не казалось чем-то сложным, я просто отвечал на вопросы и следовал указаниям. Лишь годы спустя я узнал, что справился с одной из сложнейших бюрократических процедур, как бы, один. Наверно, для кого-то это подвиг, но, серьезно, у меня был другой выбор? Сомневаюсь. К тому же, я впервые осознанно солгал, судье, так что это не прибавляет мне баллов. Естественно, меня спросили о причинах, по которым у меня нет банального свидетельства о рождении, но после этого вопроса в мозгу как будто какой-то шлюз закрылся. Я понял, что просто не могу рассказать правду. Пришлось заливать о том, что я был подкинутым ребенком, у которого ничего не было, и меня воспитали просто так, на добром слове, обучая дома. Потом стандартная грустная история о смерти родителей, никого другого и все прочее. И тут они сказали: «Нам нужно имя твоего папы или мамы. Нужна проверка, понимаешь?». Я чуть под пол не провалился в тот момент, потому что правда была очень проста: я не знал имени отца. В жизни не слышал, чтобы он его называл. Про мать и говорить нечего. Несколько минут сконфуженной тишины, и я просто ляпнул: «Я не знаю. Просто папа, всегда». Эта фраза до сих пор лидирует в списке «Что я говорил невообразимо тупого представителям власти», хотя позже она пополнилась еще четырьмя.       Видимо, бог, или кто там сидит на небесах, в этот момент вспомнил о моем существовании, взглянул на отчет о том, как прошли почти пятнадцать лет жизни, схватился за голову с ужасом в виде фразы «Еттижи пассатижи» и щедро отсыпал мне удачи, потому что все взрослые переглянулись, а через полчаса у меня на руках было решение о признании факта.       А дальше за меня взялась опека. Думая о том, что меня, конечно же, определят в приют, я испытывал только радость и волнение. Мне предстояло жить так, как живут другие дети. По меркам социума, не самые счастливые, но, черт побери, что люди знают о реально несчастных детях? Осознание, что мне теперь выпал не просто шанс, а осуществляющаяся возможность начать все с начала, свело меня с ума. Я, наверно, даже подпрыгивал рядом с женщиной из комитета, когда она получала в мое досье все документы. Единственное, о чем ныли нервы – мне придется жить с другими детьми. Никакого опыта общения не имелось, и я боялся, что меня просто не примут. Но это был не страх стать изгоем, а страх агрессии в мою сторону. Я достаточно дерьма видел, чтобы терпеть ещё и зубоскальство сверстников.       Моя уверенность, что, в целом, все не так страшно, только росла. Пока не сказали, что нужна медицинская комиссия. Вот тут я полез на стенку от страха. Повторял себе снова и снова: «Теперь все узнают, они все узнают». Меня повели по врачам, и повлиять на это было абсолютно невозможно. Я наверно, поседел тогда, хотя, со мной нельзя с уверенностью говорить такие вещи. Сопровождающие, похоже, списали мой невроз на боязнь нового и врачей в принципе, поэтому лишь успокаивали и курлыкали стандартные фразы. Ближе к делу моя истерика достигла пика, и я впал в прострацию, не отвечая ни на какие внешние раздражители. Но осмотр оказался весьма поверхностным и беглым, что, опять же, сейчас кажется мне неприемлемым для подобных вопросов. То есть, да, я боялся, но насколько справедливее было бы, если бы все вскрылось, и оба урода получили по заслугам. Хороший вопрос, о котором я могу думать часами и гореть изнутри еще дольше.       И вот, наконец, я впервые вошел в детский дом. Естественно, никаких ожиданий, что ко мне сразу же побегут с распростертыми объятиями. Я совсем выпадал из ряда мальчиков и девочек, мало того, что белизной, так еще и лицом. Поэтому воспитанники опасливо оглядывали мою фигуру и не особо горели желанием подходить первыми. Я и не расстраивался.       Из рюкзака учителя забрали только нож. Воспитательница, чье имя забылось, сказала, что подобное нельзя хранить в личных вещах, а я попросил ее только об одном – выкинуть его куда подальше. «Он мне больше не нужен», - сказал я и кинул сумку на кушетку.       Как только моя голова коснулась подушки, уже поздним вечером, я сразу же отключился. Сон, который мне снился, и сейчас вспоминается без труда – я просто сидел на каком-то утесе и смотрел в бескрайний простор. Леса, река, огромное небо, и естественный звук природы, щебет, шум листвы, ветра – все было моим. Именно тогда зародилась привычка обнимать подушку, потому что я впервые так проснулся, а на самой ткани отпечатались следы слез.       Было совсем рано, около пяти утра, но это было стандартное время, в которое я поднимался в прошлом. Вокруг сопели парни моего возраста, а белый мальчик смотрел в окно на тихий город и думал: у меня нет планов на жизнь. Ну, их действительно не было, так как я добился абсолютного максимума своих желаний. Ни о чем другом и мечтать не мог, и вот оно уже в руках. «А будущее? Тебе почти пятнадцать, а приют не вечен», - взрослый Зак снова был рядом, говоря невероятно умные вещи. А к умным вещам нужно прислушиваться.       Первым делом я взялся за учебу. Школа, к которой мы были приписаны, сразу же показала мне все несовершенство моих познаний. Не особо приятно завалить предельно элементарный тест, но зато это жестко и реалистично раскрыло и мне, и учителям, сколько предстоит работы. И я работал. Хотя, это слабо сказано, поэтому просто буду собой и скажу как есть: я въебывал эту учебу как ненормальный, как будто существовал только для того, чтобы читать эти блядские учебники.       Каждую свободную секунду после школы, во время нее, не покладая рук и не вынимая головы из книг, я наверстывал все упущенное за годы моего нежеланного простоя. Пробелы приходилось восполнять параллельно с тем, что я должен был воспринимать вместе со всеми, так что иногда я и сна-то не знал, только учил, учил, учил…       Со временем, это начало давать плоды, и, касательно образования, удалось сравняться с другими к семнадцати годам, а кое-где даже превзойти. К несчастью, если в этой сфере все было отлично, то про общение с другими сказать так было бы большим преувеличением.       В детском доме люди оказываются не от хорошей жизни. Это накладывает отпечаток на все, в том числе и на отношения друг с другом. Можно бесконечно говорить, что в приютах есть воспитательницы, но правда в том, что все самое уродливое и мерзкое происходит за их спинами. Беспризорники идеально умеют две вещи – лгать и притворяться. И они используют их действительно виртуозно, укрывая свои проступки.       Мой самый первый контакт с парнями общежития выглядел как какое-то групповое издевательство. В свободное время, когда каждый занимался чем-то в своем углу, я раскладывал немногочисленные пожитки в ящики комода, когда свет сзади значительно снизился, а на его место пришли смешки и несколько ритмов дыхания.       «Что делаешь, красавица? - сказал кто-то сзади меня. Привыкший к остротам Ноя, я не обернулся и не стал никак отвечать. Но голос не отстал, сказав уже гораздо жестче, - я спросил, что ты делаешь, тупая блондинка?»       Голоса в комнате стихли, и я понял, что за происходящим следят абсолютно все. Отложив футболку и вздохнув, я повернул голову и увидел перед собой четырех парней. С первых минут житья тут удалось приметить, что они ходили только такой компанией, так что нетрудно было догадаться, что это местный закрытый клуб по интересам. Ввиду ситуации, думаю, их интересы представляли собой третирование всех остальных. Парень, обращавшийся ко мне, стоял в центре и выделялся широтой плеч и очень короткой щетиной на голове. Не особо горя желанием ссориться с ними, я сказал:       «У меня имя есть, Зак».       Центровой поднял брови, переглянулся со своими подпевалами, и все четверо загоготали. «Вы слышали, парни? Зак, ха-ха. Надо же, я думал, тебя ошибочно тут оставили, ми-ла-шка», - на этом он наклонился и, больно защемив мою и так впалую щеку пальцами, потряс ее. Этим движением он выдвинул на всеобщее обозрение правую, ранее скрытую в тени половину лица. Главарь поморщился и продолжил: «Хотя, какая уж тут милашка, ты чертовски уродливая девка».       Это уничижительное обращение ко мне в женском роде, сравнения, презрительно-насмешливые взгляды, которые на меня бросали его дружки, так сильно всколыхнули память о том, что точно также ко мне относились всю мою жизнь, что я не успел поймать узду нервов, когда рот сам выдал бесцветным автоматическим тоном:       «Еще раз назови меня девочкой, и я выдавлю тебе глаза».       Возможно, уже тогда, будучи подростком, я умел смотреть на людей своим «фирменным» взглядом. Мальчики за главарем как-то замялись и даже немного отступили назад, но он был или слишком уверен себе, или туп, чтобы поступить так же. Вместо этого большой парень наклонился и шепнул: «Сучка».       Я просто кинулся на него. Ничего не чувствовал, будто раз, и сдержал свое слово. Главарь, видно, не привык, что кто-то действительно может на него броситься, поэтому мой первый, царапающий удар пропустил. Вроде бы я схватился за его лицо руками, старательно и глубже вцепляясь в кожу ногтями. Какие кулаки, это просто смешно, во мне веса было тогда килограмм тридцать пять, не больше, но вот то самое, первое чувство, когда зубы плотно сжимаются, напрягая мышцы желваков, а в ушах начинает протяжно гудеть и щелкать, я запомнил навсегда. Именно это был первый раз, когда моя неконтролируемая агрессия, продукт годами подавляемой ненависти, страха и отчаяния, вышла вперед, задвинув за себя все остальное.       Парень зашипел и без особого труда оторвал мои руки от себя, схватив за запястья. «У нас тут драка!», - крикнул кто-то из сидящих на близких к двери койках, за что им отдельное спасибо, потому что в этот момент стриженый уже двинул мне хорошим таким ударом кулаком в челюсть. Я свалился с него на бок, а громила вновь занес руку, когда совсем рядом закричали: «Так, а ну разошлись, это что такое!».       Потирая челюсть, я не ощутил привкуса крови, как почти всегда бывало после визитов брата, и даже улыбнулся этому приятному факту. Воспитательница, стоявшая над нами, увидела мою блуждающую ухмылку и гневно спросила: «Что смешного, Закария?».       «Ничего, мэм. Я рад, что мои зубы на месте».       «Действительно, это радостное событие, но вы оба наказаны, никакой прогулки вечером». – Она хотела было уйти, но кто-то из кучи наблюдавших крикнул:       «Но это нечестно, мэм. Калеб Зака оскорбил. Ругательством».       «Это правда?», - учительница с интересом повернулась и взглянула на меня. Я не стал обиженно кивать, а просто плотно сжал губы и отвернулся. Существует куча способов выразить согласие, как и миллион невербальных жестов. Я знал не весь миллион, но пару тысяч точно. Женщина кивнула, перевела взгляд на Калеба и отрезала: «К директору, сейчас».       Поднявшись за ней, он, с расцарапанным, как от кошки, лицом злобно глянул на меня и чиркнул пальцем у горла. Это, конечно же, настолько смертельно меня напугало, что я демонстративно зевнул и подмигнул ему слепым глазом. Кто-то справа одобрительно свистнул. Казалось бы, вот она, красивая жизнь как в сериалах про школу.       Меня отпинали в коридоре тем же вечером. Глупо было надеяться, что громила Калеб переживет такое ужасное покушение на его репутацию. Избиение прервали те же воспитательницы, вновь отправив всю компанию за наказанием, а меня - к медсестре. Она все время говорила, какой я молодец, раз не плачу, но я ее не слышал. Внутри моего разума шел диалог с серьезным внутренним голосом, который настойчиво твердил мне: «Займись собой. От тебя не отстанут».       Насколько мне позволяло питание в столовке и свободное место в спальне и на площадке за приютом, я занимался. Если тогда в работе над собой первым стимулом стала жизненная необходимость, то позже это уже вошло в привычку. Я всегда имел обыкновение к тому, чтобы повторять важные вещи ежедневно, и спорт не стал исключением. Я занимался, наверно, всеми упражнениями, которые мог найти в книгах по физкультуре. Со временем из худощавого средней высоты парня я эволюционировал во что-то довольно высокое и весьма подтянутое, явно способное постоять за себя. Проклятая талия и мягкий перепад на бедра, конечно же, сильно меня злили, но пришлось принять их за особенность строения и не обращать внимание. Главная цель была достигнута: мой враг в лице Калеба и его свиты после трех раз, когда я победил его в драке, перестал ко мне лезть. Я не знаю, сколько стрелок было у нас на заднем дворе, да и везде, где не видели учителя, но меня стабильно метелили на протяжении месяцев, пока силы не сравнялись. Мой противник от природы был здоровый, но он считал, что это данность, не развивая ее. А мое преимущество всегда было в адаптивности и усердии. Беар Гриллс бы гордился, думаю.       В целом, жить в приюте было седьмым небом. Я действительно мог назвать это жизнью. Особенно в этом помогла одна женщина, которую я помню до сих пор – Стелла Сопрано, воспитательница, которая правда переживала за мое место в мире и мои чувства. Она видела, что мне тяжело дается адаптация в обществе, и старалась помочь, разговаривая по чуть-чуть о том, о сем. Ее плюс не сразу бросался в глаза – она никогда не давила. Если я закрывался в себе и не отвечал, мисс Сопрано не злилась, а просто улыбалась и отходила к другим детям. Со временем я начал считать ее первым взрослым, которому могу хоть сколько-то доверять. Естественно, я не рассказал ей о детстве, нет, но я делился с ней переживаниями по поводу детдома, учебы, мог свободно шутить и разговаривать про всякие мелочи жизни. Она была прелестной девушкой, и я правда благодарен ей за то, что она хоть немного меня встряхнула. Но главная ее роль в моей жизни совсем в другом.       Как-то раз, сидя с ней у окна и обсуждая мои новоприобретенные познания в биологии, я заметил, как на улице, прямо под нашим окном, мужчина начал вырывать у женщины сумку. Та, будучи явно боевой мулаткой, держала ее крепко, но грабитель не сдавался и подключил вторую руку, ухватив жертву за предплечье.       «Что такое, солнышко? - видимо, мое зависшее лицо насторожило Стеллу, и, проследив за моим взглядом, она охнула, - о Господи! Надо бы…». – Моя собеседница начала набирать номер на телефоне, но я, с улыбкой восхищения, прервал ее:       «А уже все, мисс».       Сопрано повернулась к окну, присоединившись к моему наблюдению за тем, как двое полицейских оттащили неудачника в машину и теперь неловко принимали сердечные благодарности от владелицы сумки.       «Как хорошо, что наша полиция так быстро работает, - Стелла улыбнулась и продолжила, - приятно знать, что кто-то всегда готов защитить людей и наказать виновных».       Картина того, как копы повязывают злоумышленника на горячем, почему-то, очень сильно меня задела. Мне показалось, что это единственное дело, которым должен заниматься достойный человек. Защищать невиновных. Наказывать за плохие поступки.       «А кто может стать полицейским?», - я спросил это то ли у себя, то ли у нее. Вышло все равно вслух, поэтому она ответила.       «Да кто угодно, главное сдать вступительный экзамен у них в школе. Если ты смог, то ты поступишь на учебу, а дальше все зависит только от тебя, - воспитательница с интересом взглянула на меня. – А ты хочешь стать полицейским?».       «Думаю, да, - да ничего я не думал, я знал, что я должен стать копом. – Как вы думаете, у меня получится?».       «Если ты будешь учиться с таким же рвением, как сейчас, причем что умственно, что физически, то ты однозначно станешь самым лучшим поступающим, мой дорогой. Такого золотого парня, как ты, еще поискать надо», - она посмотрела на меня так тепло и одобрительно, что я буквально хотел в ту же секунду сорваться и побежать читать учебник по физике, пока жму на турнике.       После этого диалога во мне оформилась вполне четкая цель: попасть в полицейскую академию. И снова мисс Сопрано очень мне помогла, подолгу засиживаясь со мной над учебными пособиями и тетрадками. Я не просил ее так делать, и было даже как-то жаль, что она тратит столько своего свободного времени на мою персону. Но Стелла была непреклонна, говоря: «Ещё чего, мой рабочий день закончится, когда ты, наконец, выучишь понятие государства, кочерыжка». Она мало смыслила в законе сама, но ее отец был юристом, и директор приюта после месяца уговоров позволил ей, под свою ответственность, водить меня мистеру Сопрано для подготовки. Я старался, очень, хотя иногда происходящее в законодательстве казалось полной белибердой. Но подвести ее, женщину, которая столько усердий и веры вкладывала в мой успех, уже было бы преступлением. В конце концов, отец мисс Стеллы сказал: «Вот и все юноша. Я думаю, у вас хватит сил и знаний, чтобы добиться своего». Мне было почти восемнадцать, и это был первый раз в жизни, когда я пожал мужчине руку в знак уважения.       Так прошли все годы, которые отмеряны законом для проживания в детском доме. Когда пришло время уходить, после выпускного вечера, я вежливо, но довольно холодно, распрощался со всеми, кроме человека, поднявшего меня на ноги. Мисс, а к тому времени уже миссис, Стелла, очень неловко подошла ко мне и, чуть хлопнув ладонями по бедрам, высоко подняла руки, поправляя подаренный ею же сиреневый тонкий галстук.       «Ничего себе, какой ты вымахал, я…», - ее беззаботный голос быстро задребезжал, как венецианское стекло, и треснул, потонув в рыдании, спрятанном в кулак.       «Если вы будете плакать, я тоже заплачу», - улыбнулся я этой женщине, хотя в горле стоял плотный жесткий ком.       «Нет, Зак. Ты не станешь. Ты никогда не позволишь себе плакать на людях. Если бы мы были одни, я бы в это охотно поверила и даже порыдала бы с тобой с минут пять, но так – ни за что. В этом твоя сила, не позволяй кому попало видеть твоих слез», - она, помня о том, как я не любил прикосновений, лишь слегка обняла меня, сколько дотягивалась. Жаль, что она была не в курсе, что ей я готов был отдать все свои нереализованные за почти двадцать лет объятия. Что и сделал, сгребая в охапку ее круглые плечи и шепнув сипящее «Спасибо». Признаю, я до сих пор не поклонник физических контактов, но в объятии есть какая-то неясная, как дымка, важность. Особенно, если это последнее объятие с близким человеком. Она отстранилась и кашлянула, продолжив:       «Никогда не сворачивай со своего пути, дорогой. И это, - мягкая ладонь аккуратно погладила мою ребристую ненавистную щеку, но я все равно невольно подался за чужой рукой, - это не определяет тебя. Ты самый прекрасный юноша, которого я видела в своей жизни».       Спустя буквально пару дней она переехала с мужем куда-то в Калифорнию, и мне так и не удалось узнать ее нового адреса. Старый мистер Сопрано сменил место своей юридической практики еще до моего выпуска, так что никаких контактов для доступа к Стелле не осталось. Мне остается только вспоминать ее добрым словом и надеяться, что с ней все хорошо. Иногда я представляю, что где-то в новом доме в солнечном штате, она смотрит новости и видит меня, улыбаясь так же, как раньше, с ямочками.       Некоторых сбережений за время разных подработок до совершеннолетия, за мытье окон, например, и выходного пособия хватило на съем комнатки в коммуналке и покупку хоть какого-нибудь смартфона. Я планировал покинуть жилье, как только поступлю и съеду в общежитие, но для этого сначала как раз и надо было быть уверенным, что ты поступил. Недолго думая, я подал свои документы в академию. И получил положительный ответ на допуск к тестам.       Шесть изматывающих этапов поступления, включая дурацкое эссе, которое я до сих пор вспоминаю, когда разговор заходит о самых бесполезных бумагах в жизни. Миллионные тесты по четыреста вопросов. Сдача нормативов, где у меня особо не было проблем, кроме стрельбы, но я просто нашел другой угол прицела, и дело пошло на лад. Психиатрическая и медицинские комиссии, которые снова заставили меня понервничать обо всем на свете. И наконец, душное собеседование со старшим составом полиции, где на меня смотрели самым неприятно прожигающим взглядом в истории, особенно после того, когда я на нервах чуть ли не с ноги вошел в кабинет и громогласно сказал тоном ведущего телевикторины: «Доброго времени суток, джентльмены».       Придя в назначенный день к табелю со списками о зачислении на курс, я специально до одури медленно искал букву «К», потому что боялся не увидеть там себя. Вокруг толпилась прорва таких же нервных абитуриентов, как я, но ничего не имело значения. Дойдя глазами до строчки «Ксански Закария-Джозеф», я увидел короткое слово «зачислен». На меня как будто уронили что-то оглушительно тяжелое, но тут же извинились и аккуратно подняли этот не то рояль, не то орган.       Началась моя взрослая жизнь, которую я и не думал тратить впустую. Ведь у меня была запланирована грандиозная карательная операция.