Af Cassiel

- Прощение – лучшее лекарство от боли. - Вот попинаю его хладный труп и тут же прощу. От всей души прощу, честно. Светлана Жданова

Первые дни учебы было довольно тяжело. Хотя бы потому, что на меня все смотрели. Естественно, причина была во внешности. Стать объектом всеобщего внимания совсем не входило в мои планы, и я просто пытался держаться ровно, не показывая того, что нервничаю. К счастью для меня, поглазев с месяц, народ перестал выказывать интерес, и до наглых расспросов дело и не дошло. И тогда я смог окончательно погрузиться в учебу.       В моем плане на шесть лет обучения не было пункта «завести друзей», поэтому я благополучно сидел себе на парах, не бегая с пером в заднице по клубам и секциям вуза. Время от времени представлялась возможность поучаствовать в выездных дебатах или еще чем-то, но там внутри команды я держал ровные партнерские отношения. Нет, будет уж совсем ложью говорить, что у меня даже приятелей не было, были, даже несколько, начиная от соседа по комнате и заканчивая парой-тройкой студентов из группы. Я не был похож на изгоя, меня всегда ждали в кафетерии, занимали место на парах и рядом обязательно кто-нибудь да крутился, рассказывая какие-то бесполезные факты из своей жизни вперемешку со случайными бытовыми темами. Думаю, кто-то из них и считал меня своим другом, пусть так, я не прогонял людей от себя. Просто не рассказывал ничего личного, да и в принципе не распространялся о своей персоне. Так было проще для всех.       Особо приятным сюрпризом стал доступ в тренажерку. Я, конечно, предполагал, что физической подготовке будет уделено много внимания, но кто же знал, что всем студентам раздадут пропуска на территорию находящегося в корпусах зала. Тогда я решил, что теперь у меня достаточно ресурсов для работы над собой. Продолжая свою привычку час-полтора тратить на упражнения, я быстро перебрался из комнаты в специализированное место. Вначале я пользовался советами и планами тренировок, найденных в сети, но позже тренер, заметивший мою высокую заинтересованность, предложил свою помощь. Таким образом, я абсолютно преисполнился не только в комплексах упражнений, но и в диетах и правильном питании. Эта работа помогла мне к концу первого курса выглядеть так, какую форму я держу и по сей день.       Забавно, что спустя буквально два дня с моего переезда в зал, мой сосед по комнате, Алек, тоже начал активно туда ходить, часто занимаясь со мной плечом к плечу и устраивая шуточные соревнования. Можно сказать, что из товарищей он перерос в моего приятеля, ведь наши жизни были связаны не только спортом и общим бытом, но и учебой в одной группе. Он был неплохим парнем, а вместе мы выглядели весьма забавно: я, слишком бледный даже для европейца, и он слишком черный по меркам африканцев. Наши общие знакомые за глаза шутили, что мы сколотили собственный шахматный клуб, и кучу других черно-белых шуток.       Мы были близки, но не настолько, чтобы доверить ему свои мысли. Переживания я держал в себе, не позволяя им ни на грамм выливаться наружу. Убежденность, что если я расскажу хоть что-то, то стану уязвим или, чего доброго, вынужу людей переживать за меня, не уменьшалась ни на йоту. Когда Алека не было в зале, я мог подолгу слоняться от тренажера к тренажеру, варясь в котле воспоминаний. Чаще всего я до закрытия избивал грушу.       Мне говорили, что у меня сильный и хорошо поставленный удар, спасибо тренеру за это, но в периоды рефлексии я не думал о правильности. С каждым замахом и стуком в плотное тело мешка, я вспоминал все те избиения, которым подвергал меня брат. Звук, гулко разносящийся эхом по залу, только больше злил. «Теперь я мог бы ответить ему за все те годы. Но даже не знаю где он. Может сдох? А может и живет где-нибудь в Майями. Он не заслуживает нормальной жизни. Ни секунды. Я бы простил его, если бы он просто похоронил знание о моих страданиях. Но за то, что он по своей воле стал их частью, не может быть искупления. Где справедливость!?», - неслось в голове, пока в руки вкачивалось все больше отчаянной ненависти. Заканчивалось такое вымещение ярости обычно тем, что я просто падал на колени, прижимаясь лбом к многострадальной груше. Она не заслуживала такого интенсивного напряжения, ровно как и я не заслуживал столько страдать. Наш эмоциональный тет-а-тет всегда прерывал охранник: «Опять ты, Ксански? Иди-ка обратно в общежитие, а то схлопочешь выговор за нарушение комендантского часа».       Если злость на Ноя я мог вымещать так, то в отношении отца все было сложнее. Естественно, уже во время занятий с мистером Сопрано на меня упала правда о том, как правильно понять происходившие со мной события. Законодательство давало точные формулировки всему: незаконное лишение свободы, развратные действия. Сначала я предполагал, что это правильнее назвать изнасилованием, но мне объяснили, что насилуют только женщин. Тем не менее, очевидно, что это не сильно изменило картину. Тогда я воспринял информацию на удивление легко, более того, стало легче от конкретности. Когда ты четко понимаешь вещи, они уже не так сильно давят на плечи. К тому же, я не вдавался в подробности теории расследования подобных преступлений, не раскладывал составы по полочкам, ведь для поступления нужна была поверхностная осведомленность.       Зато когда методики расследования начались на парах, стало тревожно. Ладно, не тревожно. Отвратительно. При рассмотрении преступлений против личной свободы было еще ничего: в ушах просто беспрестанно звенели ржавые звенья той самой цепи, а ноги обтягивала фантомная тяжесть. Это ослабевало, если я смотрел в окно и фиксировался на каком-нибудь объекте, вроде птицы на проводе. Успешно сдав эту тему, я думал, что справлюсь с остальным. Я ошибся.       Наш преподаватель по группе преступлений против половой неприкосновенности был немолод и явно видел за свою практику все, что только возможно. Из-за этого он не особо церемонился со студентами, рассказывая в подробностях не только способы ведения дела, но и в красках расписывал сам механизм покушения.       В целом, я прекрасно понимал, что от этого никуда не уйти и придется еще раз пережить все с другой стороны вопроса, но, видимо, держался из рук вон плохо потому, что Алек чуть ткнул меня ручкой и шепнул: «Ты в порядке?» Тут враньем было уже не откупиться, и я просто сослался на то, что мне нужно выйти подышать, покинул аудиторию под внимательные взгляды одногруппников.       Я не сбежал в туалет: во-первых, это бы выглядело совсем позорно, а, во-вторых, там стояли эти ебучие зеркала, а видеть себя мне стоило в последнюю очередь. Поэтому я просто остановился у окна, разглядывая внутренний двор. Точнее, делал вид, что рассматриваю, так как все мои усилия направлялись на сжимание горла и быстрое моргание. Кроме меня в коридоре был еще кто-то, со старших курсов, и я не мог позволить себе плакать.       Конечно, в ту секунду я правда ненавидел отца. Но вовсе не за то, что он совершил такое. Гораздо сильнее меня цепляло, что из-за его поступков я был вынужден стоять на этаже, как настоящий слабак, и успокаивать себя глупыми увещеваниями раненого сознания. Я проклинал его не за нанесенную физическую травму, давно заросшую, а за то, что он просто сломал меня об колено в моральном плане. Я думал, что смогу жить заново, начать все с нуля, но теперь, похоже, мне светило всегда оглядываться на опасность задеть свои раны и схлопотать паническую атаку на ровном месте. Такой расклад меня не устраивал.       «Соберись и зайди обратно», - сказал мне взрослый Зак, и я вошел в лекционную, понимая, что наконец-то услышал свой собственный голос.       ***       Про остаток учебы говорить просто бессмысленно. Ничего принципиально иного в своем подходе к образованию я не развил. Зато как-то сама по себе, как паразит или опухоль, появилась идея-фикс, цель: после выпуска я хотел приехать домой. Не жить, нет. Мне было необходимо увидеть отца и, по возможности, въебать ему кодексом по лицу. Вершина моих желаний.       Ни о каком правосудии, ни в его сторону, ни по отношению к брату, речи быть не могло. Сроки давности давным-давно прошли, да и по документам я был им никем. Доказать четыре года моей жизни было просто невозможно. Но я жаждал хоть какого-то возмездия.       Как только я получил диплом и назначение в корпус, то сразу же отпросился на три дня. Этого должно было хватить на то, чтобы провернуть мою операцию. То, что я затевал, не приукрасило бы меня в глазах полиции, поэтому пришлось даже не заявляться в отдел в Шарлотт, а сразу арендовать машину в самом худшем салоне, где меня нельзя было отследить, и двинуться в путь. Вы даже не представляете, насколько становится легче творить беспредел, если вы ас в том, как этот беспредел расследуют.       У меня заняло не так много времени, чтобы вспомнить тот городок, откуда началась моя дорога в прошлом. Забив его название в навигатор, я ехал по шоссе под бодрый голос механической женщины-картографа. Индустриальный пейзаж Шарлотт быстро сменился знакомыми желтыми полями, в которых я вырос. Честно, навалилась какая-то тоска: раньше я считал, что это самое красивое, что только мог увидеть в своей жизни. Мое детство было настолько ужасающим и неполным, что пустое безграничное пространство стало самым ярким теплым воспоминанием. Теперь же я видел ущербный, умирающий край. Где-то глубоко все еще теплилось какое-то сентиментальное чувство, но оно померкло, как угасают, в конце концов, все старые воспоминания.       На автомобиле весь путь занял около двух с половиной часов. Как только я въехал в тот самый крошечный городишко, по спине пробежали мурашки. За столько лет моего отсутствия он совсем не изменился. На секунду подумалось, что на облупившемся автовокзале до сих пор сидит тот добрый старик, который надоумил меня ехать в Нью-Йорк, но он, должно быть, или уже сошел в могилу, или стал призраком, провожающим автобусы.       Прямая, как стрела, дорога насквозь прорезала этот богом забытый кусок земли, поэтому в скором времени я, даже не сворачивая, попал в еще более глухие заросшие реки злаков, принадлежащие фермам. Машину начало потряхивать на кочках, сообщая, что асфальт уступил щебенке, но я никак особо не отреагировал на этот факт, пока не достиг места, где, как новичок в автошколе, неловко притормозил: машина встала ровно там, где поймал меня за плечо мой старший брат, пресекая побег.       Я нажал на ручку двери, порываясь выйти, но так и не решился, просто просидел в салоне, рассматривая этот злополучный перекресток и думая, как бы повернулась моя жизнь, сбеги я в тот день.       «Никак. Ты не был готов по-настоящему. Не смог бы справиться».       Вжимая газ, я минул место памяти и, свернув, въехал на прямую дорогу, к отчему дому.       Как только вокруг начали один за другим мелькать жилые дома, в зеркало заднего вида я заметил, как на крыльцо почти каждого кто-нибудь, да выходил. Я был человеком на незнакомой им машине, привлекал слишком много внимания, и было лишь делом времени, когда жители пошлют кого-нибудь спросить, не заплутал ли я часом. Но все перестало иметь значение, когда я увидел его.       Наше жилище был воистину отвратительно. На фоне остальной деревеньки оно возвышалось омерзительным деревянным монстром. Выщербленные ступени, выбитые стекла, ржавый генератор в углу, под провалившейся крышей. Оно выглядело так, словно уже долго просто не должно существовать на этой земле. Выглядело покинутым.       Когда я вышел из машины, стало только яснее, что тут никто не живет уже какое-то время. Похоронная тишина и чертов скрип этого ветряка, который за годы коррозии стал только пронзительнее. Не желая ловить косые взгляды, я просто направился к рухляди. Крыльцо встретило человека протяжным стоном, как и едва прикрытая дверь, даже без замка.       Прямо со входа была видна черная стена, заставив поморщиться. Крест исчез, думаю, его или украли, или сняли сердобольные христиане, но чернила на обоях, потекшие от воды с ветхой крыши, все так же стойко держали свой пост. Невооруженному взгляду было видно, что тут кто-то похозяйничал, прибрав к рукам более-менее ценные вещи, включая телевизор. Но мне было, по большому счету, плевать, пусть бы хоть все вынесли. Я хотел найти здесь человека, а лучше двух, но, видимо, это было напрасно.       Под подошвой что-то хрустнуло. Сдвинув ногу, я понял, что раздавил мышиный скелетик. «Сходи в комнаты», - шепнуло мне подсознание. Теперь, когда цели не было, в моем распоряжении находилось все время мира в количестве двух дней, поэтому я двинулся к спальням. Комната Ноя, первая на пути, оказалась на удивление чистой. Еще больше это насторожило, когда я открыл свою, запыленную и грязную, со вздувшимися от краски обоями. Цепи не было, но я заметил ту самую лунку от гвоздя, спасшего мне жизнь. Не хотелось больше находиться в здании в принципе, поэтому я решил проверить отцовскую спальню как можно скорее.       В темном помещении пришлось подсветить фонариком телефона, так как окна были заколочены. Я ожидал полностью разрисованных стен, но ничего даже близко похожего на это не было. Только матрас вместо кровати, шкаф и секретер. В гардеробе нашлась какая-то старая одежда и обувь, что абсолютно не интересовало меня теперь. А вот стол показался любопытным.       Нетрудно догадаться, что он был закрыт. Естественно, для меня это проблемой не стало, поскольку малюсенький ржавый замок не выдерживал никакой критики против моей силы. Крякнув, железка поддалась, и с глухим стуком отвалилась на столешницу крышка ящика с бумагами. Та самая старая библия, которую я держал в руках так часто, что золотые буковки стерлись, показала мне причину, по которой комната выглядела прилично: она просто взяла весь удар на себя.       Страницы, исписанные вдоль и поперек проклятиями, призывами апокалипсиса и многим другим бредом, включая полностью заштрихованные и порванные пером листы, вскоре сменили содержимое на снова и снова, без перерывов, повторяемое имя. Обычно в такие моменты в фильмах за спиной у героя появляется что-то и произносит написанное вслух. Но я не играл в кино, так что просто отложил свидетельство умопомешательства моего отца в сторону и пролистал бумажки.       Множество моих старых рисунков, газетных листов и мусора. И больше ничего. Я надеялся было, что найду хотя бы свое свидетельство, но, кого я обманываю? Я с самого начала не должен был здесь оказаться.       Выйдя на улицу, я развернулся и снова посмотрел на место, куда никогда больше не вернусь. И тут за спиной раздался сухой голос с ноткой неуверенного узнавания: «…Закария?»       За мной стояла старушка лет шестидесяти, довольно крепкая, но уже склонившая спину перед годами. Как только я повернулся, к несчастью, через правую сторону, она охнула, приложив пухлую руку ко рту. Что-то в ней было, смутно знакомое, и тут как тумблер щелкнул:       «Миссис…Дормейн?»       На это она лишь грустно улыбнулась и замолчала. Я не стал перебивать ее, так как люди молчат подобным образом, лишь размышляя о чем-то. Наконец она подняла глаза и сказала: «Прости меня. Если бы я тогда знала…».       «Но что вы знаете?»       «Ничего, - сжала тонкие губы женщина. – Я просто почувствовала тогда, что дело не чисто. Но поверила этому лживому гаденышу. Полагаю, очень зря».       «Где мой отец и брат?»       Она не удивилась моему вопросу, хотя и никогда не знала наверняка о моем происхождении. Должно быть, все эти годы Дормейн выстраивала теории, сидя дома за кухонным столом, и как- то сама собой нашла единственный вариант – наше тайное родство с Ноем.       «Твой отец умер два года назад. Он совсем обезумел под конец, перестал выходить из дома и только кричал, думаю, твое имя. Мы похоронили его на районном кладбище. С отпеванием, как полагается. Не волнуйся об этом», - ее тон был мягок, видимо, старушка хотела пощадить мои нервы, но у меня вырвалось:       «Он не заслужил всего этого. Стоило закопать его под забором».       Дормейн дернулась, будто проглотив остальную часть своих утешительных слов, и просто закончила, ловя мой настрой:       «Ной Ксански сидит в тюрьме. Туда ему и дорога, позор на нашей земле».       «За что? Полагаю, он избил кого-то до полусмерти?», - без особого интереса уточнил я, понимая, почему комната казалась обжитой. Видимо, мой никчемный родственник все-таки вернулся в отчий дом, когда угроза отчалила в гроб.       «Нет, это бесовское отродье…, - ей явно было тяжело говорить, и я нахмурился, глядя ей в глаза. Женщина вздохнула и развела руками. – Малышка Коллинсов, Лили. Такое несчастье… Нет бы найти себе падшую женщину для своих грязных мыслей, но ребенка за что?»       Она замахала головой, словно отрекаясь даже от мыслей, а у меня руки сжались в кулаки. Не нужно было быть проницательным гением дедукции, чтобы понять. От ненависти и понимания, что из Ноя никогда не могло выйти ничего путного, и он в любом случае пошел бы по стопам отца, меня отвлекло мягкое касание морщинистой ладони. Миссис Дормейн стояла рядом. Едва поймав на себе мое внимание, она сказала: «Вряд ли ты сюда вернешься, верно? Можешь считать, что мы и не виделись. Я никому не скажу, кто ты».       Ничего не нужно было говорить, так что я просто кивнул пожилой леди, и она семенящей походкой направилась в сторону остальных жителей, торчащих у сарая в отдалении, переговариваясь о случайном госте.       Гораздо позже, в самолете, я точно знал, что буду делать дальше: если мне не удалось наказать свою испорченную родню, я не дам таким же уродам, как они, уйти от наказания за испорченные жизни многих и многих детей. В этом мое предназначение.       Карать.