Весенняя Сказка

Где крики, стоны и проклятья Наркоз спокойный прекращал, И непонятные заклятья Сестер улыбкой освещал. Мельканье фонарей неясных, Борьба любви и духов тьмы... В. Гедройц

Татьяна рассеяно прислушивалась к болтовне сестер, сидя у окна в своей комнате. Ольга давно уже спала, а Татьяна, как обычно, засиделась допоздна. Ей это было не в новинку. Она, еще будучи подростком, привыкла бодрствовать по полночи рядом с мама, когда той это было необходимо. Невзирая на осуждающие гримасы фрейлин, мама была самым близким другом. Они и заботились друг о друге, и искали друг у друга поддержки, помощи и совета. Мама делилась с ней самым важным, даже тем, что не доверяла другим детям, и Татьяна доверяла ей почти все… кроме того, что могло ее огорчить, и с чем она могла справиться сама. И о том, что, по ее мнению, с Ольгой творится что-то странное, и на это надо обратить внимание, она ей тоже, в конце концов, сказала. Сейчас, размышляя об этом, она сознавалась себе, что, наверно, не стоило. По крайней мере, нужно было лучше все обдумать. Но она так разозлилась на Ольгу тогда. У Ольги были от нее секреты. Точно были, она узнала об этом, прочитав однажды самым бессовестным образом ее дневник. И до сих пор так и не смогла себя заставить признаться ей в этом. Но ведь она не рассказала мама ни о чем таком конкретном. Хотя точно знала об этом. Просто умело обратила ее взгляд в нужную сторону. И никогда об этом не сожалела, хотя чувствовала себя виноватой перед Ольгой. Но только потому, что не поговорила сначала с ней сама. Но затеять этот разговор – что при жизни, что сейчас, было невообразимо стыдно. Ведь для начала нужно было завести речь не о том, что она рассказала кому-то, а о том, что она прочитала чужой дневник, а это было просто немыслимо. Это был по-настоящему постыдный поступок. Хотя сама Татьяна никогда не писала в дневнике ничего такого. Не то, что Ольга. Сначала просто в голову не приходило о чем писать, а после одного случая она и вовсе зареклась писать что-то важное. Она и дневник-то вела только потому, что так у них в семье было заведено. Писала о конкретных насущных делах и проблемах – о том, что решено или сделано. Сухо и сдержано. Только один раз так случилось, что кто-то прочитал ее собственный дневник, и ей до сих пор было противно вспоминать об этом. Была это, конечно же, Анастасия, кто же еще. Ей, Татьяне, было четырнадцать лет, Анастасии соответственно - десять. Было это осенью. Татьяна это помнила, потому что как раз писала о том, что пока лето еще чувствуется даже в Петербурге, но скоро начнутся дожди и слякоть, а там придут и холода, и ей уже заранее бывает грустно от этого. Вслух она никогда не жаловалась и не ныла, открыто презирала тех, кто ноет, но на страницах дневника позволила себе тогда разоткровенничаться. Они сидели тем вечером в гостиной, у камина, и Татьяна даже не обратила внимания, куда вдруг делась Анастасия, кажется, она пошла в их с Ольгой комнату – но мало ли зачем? А потом она вдруг просунула в дверь свою мордашку и помахала хорошо знакомой Татьяне тетрадкой, которую она всего час назад оставила на столе. - Очень интересные записи! Спасибо! – насмешливо крикнула она, и тут же исчезла за дверью. Татьяна словно приросла к стулу, сидела, то краснея, то бледнея, ощущая собственное бессилие. Неужели она такая плохая старшая сестра, что не смогла внушить младшей разницу между проказой и действительно дурным поступком? Она всей душой ощущала, что Анастасия поступила просто низко, но объяснить, почему это так, не смогла бы. Вряд ли Анастасия понимала, что всерьез оскорбила сестру, для нее это была просто очередная шалость, вполне, с ее точки зрения, безобидная. Возможно, ожидала, что Татьяна просто погонится за ней, чтобы отнять дневник, а потом она рассмеялась бы и сказала, что Татьяна сама виновата. Если дневник такой секретный и важный, незачем было оставлять его на столе без присмотра. Как объяснить, что не прятать что-то важное от близких - это значит доверять им и уважать их и ожидать в ответ такого же уважения. А уважать - это в первую очередь значит – не подозревать, что они способны на такой дурной поступок. В конце концов, Татьяна пошла к мама и рассказала все ей. О чем они после этого говорили с Анастасией, она не знала, но сестра после этого долго ходила подавленная. Мама всегда умела найти нужные и понятные слова, у нее самой так ни за что бы не получилось. *** Они с Анастасией были в большей степени «мамиными дочками», так же как Ольга с Марией – «папиными». И, тем не менее, именно ей и Анастасии немного не хватало женственности в сравнении с сестрами. У Анастасии это проявлялось в ее неуемной энергичности и бесшабашности, а у Татьяны - в излишней твердости характера и почти мужской решительности. Раньше Татьяна этим гордилась. Теперь сожалела. Однако, отметила она про себя – поклонников больше всего и там, и здесь все-таки у Анастасии (ну и само собой у Ольги), а не у Марии. Значит, женственность - это еще не все. Татьяна вспомнила последние годы их земной жизни – войну, работу в госпитале. Какую бы глубокую личную драму ни пережила Ольга (отчасти по ее вине), но молодость брала свое. В госпитале они постоянно были окружены молодыми людьми, и как бы ни уставали от работы (а они, кто бы что ни говорил, действительно много работали), все же трудно было оставлять это без внимания. У Ольги появился особо близкий друг. Мария и Анастасия просто купались во всеобщем внимании, и Татьяна в первый раз почувствовала себя в чем-то ущербной. Она всегда во всем была первой среди сестер. Была лидером. И вдруг поняла, что впервые в чем-то уступает им, в чем-то очень важном. Сестры стремительно взрослели и удалялись от нее. Она уже не была первой. Не вела их за собой. Даже просто для того, чтобы быть с ними на равных приходилось делать над собой усилие. Она с легкостью обошлась бы без этого всего. Ей гораздо интереснее и важнее было просто работать, и хотелось отдавать этому все силы. Но не хотелось, чтобы что-то отделяло ее от сестер. Если для этого необходимо было повзрослеть и обзавестись поклонником... что ж... Она старалась никогда не делать различий между простыми солдатами и офицерами. Наоборот, к офицерам она относилась даже строже. Однажды даже сделала очень резкое замечание по поводу того, как следует вести себя с медсестрами. Не стоит слишком досаждать им любезностями. Они в первую очередь на работе здесь, и слишком устают, чтобы отвечать на глупые комплименты. Кроме того некоторые из них замужем, а у некоторых есть женихи, и вообще это неприлично! Конечно, некоторые девушкам это нравится, но таким вертушкам не стоит идти в медсестры, так считала Татьяна. Она первое время и вовсе старалась в палаты к офицерам не заходить без крайне важной причины. И уж во всяком случае, не в одиночку. Обычно с мама и сестрами. Или с другими сиделками. Она отлично помнила тот день, когда впервые взглянула на раненных офицеров с несколько другой точки зрения, не как на страждущих, нуждающихся в ее помощи, а как на людей молодых и интересных. В тот день мама, как обычно, прислала в подарок выздоравливающим сезонные фрукты и ягоды – Татьяна сама помогала их мыть и укладывать в корзинки. В тот день она его и увидела. Он был совсем не такой, каким она иногда представляла себе будущего избранника, весьма абстрактного, правда. Он, наверно, был не выше ее ростом, лицо у него было худое и усталое. Впрочем, он ведь был ранен. Вот глаза были действительно хороши – большие, блестящие, темные. Их глубокий, пристальный взгляд привлек ее внимание, заставил выделить этого юношу среди остальных офицеров. На следующий день она решилась заговорить с ним. Повода для этого не нужно было искать. Она просто решила сделать ему перевязку. Перед этим полагался обезболивающий укол. Ольга всегда советовала выждать между уколом и самой перевязкой минут 10-15, чтобы лекарство успело подействовать как следует. Татьяна прибегала к этому методу только при тяжелых ранениях, а так обычно ждала лишь две-три минуты, считая, что при легком ранении мужчине-воину не зазорно и потерпеть. Но на этот раз решила последовать совету. Но ведь нелепо сидеть десять минут молча! Нужно заговорить – хотя бы из вежливости. - Так странно, - сказала Татьяна задумчиво. - Одна и та же вещь может быть и злом, и благом. Вот как это лекарство. Оно может приносить облегчение, снимать боль... Но если принять слишком большую дозу, может быть смертельно. Умом она понимала, что говорит страшные глупости, и скорее всего офицер тоже это понимает. Но понимала и то, что все, что бы она ни говорила, он выслушает и насмешничать не станет. Поэтому продолжала нести несусветную чушь. - Да ведь если подумать, то и все в мире так. Тот же огонь – он может и согревать, и сжигать. Или вода, без нее вообще нет жизни. Но это и смерть тоже… Офицер приподнял брови и кивнул, вежливо и слегка удивленно. Возможно, он просто не знал, что ей ответить. Или – не очень стремился продолжать разговор. - Но я вообще-то не боюсь смерти, - сказала она, помолчав. - И не считаю, что это такое уж зло. Это никого не минует, а христианскому человеку и вовсе нечего ее бояться… - Вы что же, умирать собрались? – спросил он, наконец, нарушив молчание. Спросил с усмешкой, но без иронии. - Не знаю, - протянула Татьяна задумчиво. – Как жизнь сложится. Он пытался смотреть на нее серьезно и сочувственно, но не смог сдержать улыбки. И Татьяна улыбнулась в ответ. И решила про себя: он даже красив. И приятен ей. Второй раз она увидела его однажды вечером в комнате отдыха среди других выздоравливающих офицеров. Она, конечно, не решилась бы подойти и заговорить с ним на виду у всех. Но ей безумно хотелось привлечь его внимание. Например, сделать что-нибудь такое, чего раньше никогда не делала. Что с того, что он об этом не знает? Она сама почувствует себя увереннее, если сделает что-то необычное. Татьяна не любила пинг-понг – они с Ольгой предпочитали шашки. Но на этот раз ее дернуло сыграть партию с Анастасией. Глупо это было или не глупо, она не могла в тот момент рассуждать здраво. Анастасия обычно заставляла играть с собой Марию, которая почти все время проигрывала, или кого-то из офицеров, которые тоже все время проигрывали – из галантности. Татьяна и вовсе пробовала играть всего пару раз. И даже не то чтобы проиграла; у нее просто ничего не получилось. И не особо понравилось. Она быстро потеряла к этому интерес. Но сегодня… Нет, она не пыталась привлечь к себе внимание. Просто ей нужно было дать выход кипевшему в ней странному волнению. Мария довольно охотно составила Ольге компанию в шашки. Трудно было объяснить, что именно произошло, и какая такая волшебная сила направляла сегодня ее руку, но она не пропустила ни одной подачи – мячик, казалось, сам собой летел на ее ракетку, как намагниченный. Она, раскрасневшаяся от удовольствия и азарта, все же не позволяла себе расслабиться ни на секунду, не сводила глаз с прыгающего между ней и Анастасией шарика. Не металась у стола, а лишь направляла руку – всегда удачно. На саму Анастасию она и не смотрела. Зато время от времени улучала миг чтобы бросить взгляд на того самого офицера, который наблюдал за ней. Наблюдал с открытым восхищением, не притворяясь, что зашел сюда просто со скуки. Нет, он определенно болел за нее. Один раз, когда она взяла особенно трудную подачу, даже восторженно приложил руку к груди и покачал головой, словно наповал сраженный подобным мастерством. - Еще партию? – задорно спросила она у Анастасии, разбив ее наголову. - Нет уж! – надулась та. - Я лучше с Машкой сыграю. Так она и познакомилась с офицером М. По крайней мере, теперь ей было с кем поболтать, присев на край кровати, в то время как Ольга вертелась вокруг своего прапорщика. Их избранников даже звали одинаково! Со стороны это, наверно, выглядело как маленькая идиллия. Но все равно ее грызла досада. Ольге могло быть хорошо с кем-то без нее. Эта мысль сильно портила ей настроение, хотя избранный ею офицер оказался на редкость приятным собеседником. И он так глубоко и искренне ею восхищался. Это было все-таки приятно, хотя она никогда не призналась бы себе в этом. И ей совсем не хотелось разбираться – было ли это ради нее самой или ради образа прекрасной княжны. А вот избранник Ольги ей по-прежнему не нравился. Хорошенький, но, по мнению Татьяны, слишком глупый. И чересчур уж застенчивый для мужчины! Ей почему-то казалось – было в этой привязанности что-то надуманное, Ольга так же трепетно ухаживала бы и за котенком, сломавшим лапку. Конечно, все это было немножко не совсем пристойно. Могли пойти сплетни. Но они были уже достаточно взрослые, чтобы понимать, что сплетни все равно пойдут. Когда молодые девушки целые дни проводят среди мужчин - болтать все равно будут. В первую очередь, как это ни прискорбно, сами раненые, за которыми они ухаживают. Ведь и в самом деле, когда сама великая княжна за тобой ухаживает, даже если просто подает стакан воды – разве можно об этом не рассказать потом приятелям? А рассказав, не приукрасить. Оставалось лишь надеяться, что рассказы будут в границах приличия. Но ведь они и в самом деле, чего греха таить, позволяли себе «кое-что». Все эти прикосновения, пожатия рук, присаживания на край кровати были явно предосудительны. Ни о чем большем мысли не возникало. Нечто большее – настоящий поцелуй, например – это было уже за гранью скандала. Татьяна даже представить себе такого не могла. А вот Ольга эту грань перешла, это было ей доподлинно известно. Что до Марии с Анастасией – это дело темное. Татьяна предпочитала даже не спрашивать. Она так мало знала о романтике и поцелуях тогда, но и сейчас не намного больше. В кино она, конечно, на это насмотрелась, но разве можно судить по кино? В большинстве фильмов влюбленные с первых дней знакомства целуются так страстно, долго и сочно, что Татьяне это казалось неправдоподобным. Не было в этом чего-то такого, чего она представляла себе, не было священного трепета только что возникшего чувства, когда даже от прикосновения замирает сердце. Первые поцелуи, как ей казалось, должны быть невинными и робкими. Себя ей все же очень трудно было представить в такой ситуации. Говорят, с момента влюбленности в людях возникает неодолимое физическое притяжение, желание близости. Но ей до сих пор было почему-то неприятно думать об этом. А тогда она и вовсе не допускала подобных мыслей. Теперь ей было смешно об этом вспоминать. И этот пинг-понг, и все те глупые слова и забавы. Даже щеки горели от неловкости. Да, тот мальчик был очень милым. И он ей нравился. И, может, она его даже чуточку любила. По-своему. Но французского бульдога, которого он подарил ей на прощание, она любила гораздо больше. Правда, бульдог скоро умер, но он прислал ей другого. Однажды в разговоре с ней мама, как будто между прочим сказала. - А этот мальчик, офицер М., кажется, очень мил. - О да! – откликнулась Татьяна. - Мне рассказывали, что он очень переживает из-за того, что ранен и теряет время в госпитале, тогда как его товарищи на фронте. - Да, - подтвердила Татьяна. – Для него сознание долга превыше всего. За это он мне и нравится. - Вот такого юношу любая мать была бы рада назвать своим зятем. Жаль, что иностранные принцы не так милы! - Да, - сказала Татьяна в третий раз, но ей сразу расхотелось разговаривать на эту тему. Ей вообще была неприятна тема женитьбы. О ней, конечно, меньше сплетничали в этом плане, чем об Ольге, и сватали ее меньше, но все же и ей доставалось слухов, самых неправдоподобных. Молва сговаривала ее то за наследника болгарского престола Бориса, то за румынского Кароля, то чуть ли не за японского принца. Иногда ее эти слухи раздражали, иногда откровенно смешили. Кароль, который сватался то к Ольге, то к Марии, уж точно смешил. На самом деле ее всерьез сватали только один раз, за черногорского принца Александра. Принц обучался в Петербурге и иногда бывал у них на обедах. Он был довольно красив, с правильными чертами лица и светлыми волосами, хотя сестрам он казался слишком благовоспитанным и скучным. Больше слушал, чем говорил. И смотрел по большей части на Татьяну. Но она не придавала этому значения. Несколько лет спустя, когда Александр уже вернулся на родину, от сербского короля Петра пришло официальное предложение о браке принца с одной из княжон. С ненавязчивым намеком на то, что сам принц предпочел бы Татьяну. Отец отнесся к этой просьбе благосклонно, но визиту потенциального жениха в Россию и сватовству помешало начало войны. Татьяна с Александром обменивались после этого письмами. Принц был умен, и переписываться с ним было интересно. И Татьяна против брака не возражала. Возможно потому, что в глубине души предчувствовала, что этому не суждено свершиться, и не раздумывала над этим всерьез. Нет, она была совершенно не против брака вообще! Теоретически. Но ни говорить, ни слушать об этом не хотела. И как бы ни был ей мил офицер М., от разговора о браке настроение сразу испортилось. Офицер М. скоро вернулся на фронт, и хотя они еще несколько раз встречались, но та бурная нежность, которую она питала к нему в госпитале, быстро сошла на нет. А вот к Ольге очень скоро вернулся прежний поклонник – вторично раненный. Кажется, она всерьез к нему привязалась, но Татьяна относилась к этому уже гораздо спокойнее, чем в первое время. И даже у Марии появился «сердечный избранник». С тех пор Татьяна стала в госпитале несколько внимательнее к своим воздыхателям, и скоро у нее появился новый друг. Действительно в большей степени друг, чем воздыхатель. Она выбирала его более осознано, он был красив, умен и загадочен. С ним было интересно говорить и еще интереснее молчать, сидя в сумерках у рояля и перебирая клавиши. Он тоже был офицером, но после ранения решил не возвращаться на фронт, а остаться санитаром в госпитале. С ольгиным прапорщиком они были приятели, поэтому они много времени проводили вчетвером, и это было весело. Офицеры были приняты у них в доме, навещали их; мама пригласила однажды на вечер всех троих - марииного друга тоже. И снова фрейлины и сестры милосердия в госпитале закатывали глаза и многозначительно вздыхали. К Ольге относились более снисходительно, уж очень непосредственна она была в своем увлечении, не скрывая ни горя от разлук, ни радости от встреч. А Татьяну, прятавшую, как обычно чувства глубоко в себя, считали просто холодной ветреницей, которой «все равно, с кем кокетничать ». И шушукались о том, что безнравственно, когда великие княжны так открыто флиртуют с молодыми людьми. Но какое им было дело до этих толков, когда мама была не против? Впрочем, вряд ли мама тогда говорила всерьез, когда намекала на замужество. Неужели она и правда думала, что для них что-то возможно в будущем? Она считала, что такое свободное общение здоровее и полезнее для их духа, чем балы и светские приемы, но как далеко она готова была зайти в своей демократичности? Татьяна подумала: а ведь это было последнее место, где мы были счастливы – госпиталь. Когда уже не могло быть ни Ливадии, ни «Штандарта». Когда не давали больше балов и не устраивали парадов и пышных празднеств. Правда, Татьяна толком и не успела побывать на них – в отличие от Ольги - и не успела проникнуться этим развлечением. То есть, конечно, многие люди, даже их близкие знакомые и во время войны устраивали балы, называя их «благотворительными». Но такие увеселения подобны пиру во время чумы, и не пристало царским дочкам принимать в них участие! Если с самого начала войны ни мама, ни кому-то из них ни разу не купили и не сшили ни одной новой вещи. Все лишние деньги они отдавали на нужды госпиталя и благотворительных комитетов, но не устраивали из этого спектакль. Там, несмотря на тяжелый труд, а может, именно благодаря ему, отдых казался столь сладостным, а все немудрящие развлечения вроде того же пинг-понга, особенно увлекательными. Странно, ведь именно там она впервые увидела воочию страдания, кровь и смерть. И вместе с этим там ей казалось, что она, наконец, вырвалась из золоченой клетки, где жила с самого рождения. И только там началась настоящая жизнь... такая, увы, недолгая. Что случилось с ее вторым другом после революции, она не знала, а офицер М. погиб в бою в Гражданскую Войну, до конца верный долгу. Ни с кем из них она больше не виделась. Вот странно. Ольга сразу же, как стала ангелом, устремилась на поиски своего земного возлюбленного и оберегала его до конца его жизни. А Татьяна просто помогала тем, кто нуждался в ее помощи. Все равно кому. Да, она любила когда-то своих далеких друзей и поклонников, но никто не стал для нее единственным и незаменимым. Они с Ольгой были совершенно разные. Ольга жила в ореоле романтики и светлых мечтаний. Ее внутренний мир переплетался с реальным. Все то прекрасное, что жило в ней, наполняло окружающий ее мир красотой, и она щедро делилась этой красотой со всеми. Ее словно окутывала постоянная аура света, но иногда из-за этой ауры ей не были отчетливо видны черты настоящей жизни, и острые углы реальности, задевая ее, глубоко ранили. Татьяна всегда четко разграничивала мечты и реальность. Она не боялась смотреть неприглядной стороне жизни в лицо, принимала земной мир таким, каков он есть, не пряталась от него, подобно Ольге, а училась быть стойкой и бороться. А свой внутренний мир прятала так глубоко, что уходя в него временами, словно закрывалась от реальности алмазным панцирем. Ничто не могло потревожить и осквернить ее грез, но об их глубине мало кто подозревал, разве что кроме Ольги, и, наверно, ее многие считали ограниченной и сухой. Ольга любила и страдала, но когда с любимым ее разлучили, она нашла в себе силы обратить свое сияние на другого. Это была не любовь – лишь привязанность, но свой запас нежности она не могла держать при себе. Ей необходимо было быть счастливой. Без этого она не смогла бы жить. Татьяне казалось – она могла бы прожить вовсе без любви, чем придумывать ее себе. Она могла бы быть жива и без счастья – одним только долгом. Ей казалось: полюбить - это что-то такое, от чего весь мир должен содрогнуться. Но ничего необыкновенного с ней не произошло. Значит, и не было любви. А то, что творилось с ней сейчас... Просто некое чувство, незнакомое ей, которому она не смогла придумать названия, когда при мысли о почти незнакомом человеке немеют руки, и сердце начинает биться быстро и с перебоями... *** Татьяна подняла глаза от дневника, в котором так ничего и не записала, и с удивлением обнаружила, что уже светает. Обычно в этот час ее начинало неудержимо тянуть ко сну, хотя она редко засиживалась так поздно. Но сейчас спать совершенно не хотелось. Ей захотелось прогуляться по саду, но отчего-то было неловко, что Ольга проснется и застанет ее за таким непривычным занятием. Впрочем – Ольга просыпалась обычно с первыми лучами солнца, но солнце еще не встало. Значит, можно успеть пройтись. Парк здесь был почти такой же, какой был у них дома. Перед центральным крыльцом была разбита огромная круглая клумба, засаженная разнокалиберными тюльпанами, нарциссами и гиацинтами. Между дорожками тянулись узкие клумбы с пионами всех мыслимых оттенков. В том прежнем парке, конечно, клумбы не были таким большими. При желании сразу из этого парка можно было попасть в другой – Ливадийский, с острыми кипарисами и зарослями сирени, жасмина, магнолий и роз. Впрочем, все эти цветы – кроме магнолий – росли и в русском саду, вперемешку с цветущей калиной и жимолостью, которых не хватало в Ливадии. Солнце еще не взошло, хотя было уже совсем светло. Небо было серым с бледно-розовой оторочкой, и только на востоке тлела багровая полоска. Было тихо и холодно, Татьяна поежилась. Воздух, наполненный запахом цветов, таким свежим, какой бывает только в предрассветные часы, казался сладковатым на вкус. Птицы, проснувшись, щебетали все разом, но не так крикливо и навязчиво, как днем, они переговаривались нежно и приглушенно, словно удивляясь такой необычной в этот час гостье. Какой-то загулявший с ночи соловей выводил трели в гуще парка, где было еще совсем темно. Татьяна снова посмотрела на восток, затянутый облаками. На самом горизонте они были плотные, темно-лиловые, с рубиновыми прожилками. Те, что выше, пушистые и прозрачные, просвеченные выбивающимися из-за горизонта лучами солнца, словно каплями расплавленного золота стекали с небес. Она стояла, задумавшись, пока облака не растаяли, а небо на востоке не стало девственно чистым. Солнце поднялось уже над горизонтом, но на него еще можно было смотреть не щурясь. Татьяне во чтобы то ни стало хотелось увидеть, как оно всходит. Высокие кусты шиповника мешали ей смотреть, она раздвинула ветки, усыпанные темно-розовыми цветами. Небо побелело, а над горизонтом казалось золотисто-желтым от солнечного света, а само солнце, медно-рыжее, поднималось над землей, как гигантский, пылающий крест, отбрасывая красноватый отсвет на листья шиповника. Татьяна смотрела на него, пока оно не засияло ослепительно-ярко, и глаза у нее не заслезились. Тогда она повернулась к нему спиной и пошла обратно к дому, наблюдая, как тают предрассветные сумерки, как все резче обозначаются тени, разделяя мир на свет и тьму. Нужно было лечь, потому что с минуты на минуту могла проснуться Ольга. А она так ничего и не написала. За целую ночь. И она не спала целую ночь. Раньше с ней такого не случалось. И никогда раньше ей не становилось так смутно и тревожно при мысли о завтрашнем дне. Вернее, уже сегодняшнем. Нет, ей нечего было записать в дневник. Ведь ничего особенного с ней не произошло. На самом деле. Просто все остальное стало особенным. И рассказать об этом было нельзя, потому что все старые слова оказались бессильны рассказать об этом и потому бесполезны, а новых она не знала. Как рассказать кому-то: матери, сестрам, своему дневнику о самой обычной, случайной, ничего не значащей встрече, которая почему-то показалось ей такой важной? О коротком разговоре – ни о чем? О знакомстве, которое даже нельзя назвать знакомством, ведь знакомство предполагает дальнейшесть встреч, а им не за чем было больше встречаться. Она почти каждый день встречала новых людей здесь, а потом они исчезали из ее жизни, и она понимала, что, скорее всего, это навсегда. Она хотела бы придумать причину, по которой им стоило вновь встретиться. Искала ее и не находила. А потом он попросил ее помочь. Как многие до него. Она откликнулась на его просьбу о помощи с такой же готовностью, что и всегда, но с неизмеримо большей радостью, чем обычно. И упрекала саму себя за эту радость. К ней обращались те, кто страдал. Всегда. И грешно было радоваться тому, что кому-то понадобилась ее помощь. С того самого дня, как она оказалась здесь, она знала, что ее призвание в служении Всевышнему и в помощи ближним. Каждый человек, попавший во Тьму и нуждающийся в помощи и утешении, и был близок ей. Другого наслаждения она не знала. Она вспомнила об одной книге, которую они с сестрами читали еще при жизни. О девушке, богатой и благородной, которая всю свою жизнь посвятила воспитанию детей-сирот, отказавшись от личного счастья с любимым человеком ради своего дела. Ни Ольга, ни Анастасия так и не смогли этого понять. Почему, для того чтобы помогать другим, надо отказаться от всего дорогого для себя? Мария говорила, что если бы пришлось выбирать, она бы выбрала детей, а не выйти замуж. Что ж, сейчас ей представилась такая возможность. Татьяне казалось, что она понимает. Понимает, что мелкое личное счастье - ничто по сравнению с высоким уделом самоотречения. Она не могла бы выразить этого на словах, но судьба той девушки представлялась ей идеалом, которому стоит следовать. Но в последние несколько дней что-то изменилось. Особенно после их второй встречи.