Свет мой Булат

...Но что же там, в горном царстве, в крепости золотой? А в крепости той раскинулся дворец из меди, адамантами украшен, а сад кругом него серебряный. И всё в этим саду из серебра – на серебряных ветвях деревьев серебряна листва да цветы о серебре все. Нигде ни одной травинки живой нет. У самого окна в своей светлице Кащей стоит, взором вострым за горизонт глядит, где солнышко только над горизонтом подымается. Глядит неотрывно, высматривает гостей в края свои. — Угодно тебе спросить меня о чём, сын мой Агний? — говорит он, чуя как скрипнула тихо дверь в светлицу. Юноша молодой, чьи очи серебра светлее, а кожа снега белее, в спину ему глядит да с ответом не спешит. — Отец, скажи за что войска твои Заряницу вытоптали? По что землю дотла сожгли? — Такова цена слов плохих, что старый царь Всеслав бросил мне. — Но люблю я дочь его младшую, красавицу Василису, и свататься к ней хотел. — Про любовь твою я ведаю, сын мой, — обернулся Бэкхён к нему, а на лице, временем не тронутом, лишь равнодушие и тоска в глазах. Откинул накидку свою из бархата чёрного, что взметнулась подобно крыльями коршуна. — Пришёл я туда не войны ради, а Василису царевну для тебя сватать. Всеслав упрямый старик – отказывать мне стал, будто бы ты, Агний, не достаточно хорош для дочери его, а со мной ему родниться не хотелось. Не прощаю я обид, сын мой – всем за дела и слова их воздастся. — Хотел ты как лучше для меня, отец, да вышло не так. За месть твою ненавидит меня теперь Василиса, не добиться мне её любви. Коли не смогу её расположения добиться, не жить мне на свете. Не бессмертен ведь я, как ты, — сказал БэмБэм и вышел из светлицы, дверь со скрипом за собой закрывая. Смотрел Кащей в след сыну и думу думал, как сердце его уберечь. Врали сказания, будто нет сердца у коршуна жестокого, оттого то и не стареет. Было у него сердце, огня горячее и волшебной воды живее, да спрятано далеко за крепостью, чтоб никто не добрался. Но в сей миг короткий, в след сыну глядючи, отозвалось сердце издалека, что пустота в груди нестерпимо звенела. Как всякий отец, любил он сына своего и счастья ему хотел. Вырос у Кащея наследник – всем царевичам да королям на зависть. Агний Адамантовый, точно адамант дорогой – крепок и сложен хорошо, волосы серебряны, руки по локоть о серебре, у очей ясных россыпи малых адамантов сверкают. Да сердце у молодца больно хрупкое – чистый хрусталь горный, а мягче и теплее иных сердец у людей. Пока думу сию думал, из тени за спиной змея медянка появилась, а только на свет выползла, тут же обернулась статным юношей. — Кащей мой повелитель, дозволите мне за Агнием смотреть? — Дозволяю, Вольга, ступай вместе с ним в крыло восточное. Устрой Агнию встречу с Василисой, да проследи, чтобы никто им не помешал. — Будет исполнено. — Но прежде скажи, где был ты и что видел? — Был я мечом дозорной у лагеря Марьи Моревны, когда Олег Всеславович туда пожаловал. Был я и верёвкой крепкой, что руки овивала Булата Балагура, юноши на выдумки гораздого, когда Олег Всеславович его от гибели спасал. А после был я пёрышком в крыле Финиста Ясна Сокола, когда тот гостей в своём тереме встречал. Ждут они теперь в лесу финистовом семь дней да семь ночей, когда прибудет Марья Моревна со своим войском по морю. — Большую ты работу проделал, верный мой Вольга, не стану более держать тебя здесь за беседою. Ступай. — Беседы с вами мне милы, мой повелитель, — шагнул назад Минсок, снова обернулся медянкой и в щель у дверей проскользнул. Дождавшись только всё утихло по следам, вновь откинул Бэкхён свою накидку чёрную и направился в дальнее, северное крыло замка своего. Всё здесь из малахиту сложно – стены, пол, колонны и арка у входа в потайную светлицу без окон. Лишь только вошёл, разом на стенах зажглись свечи в медных подсвечниках и стало в светлице той дня светлее. В малахитовых покоях тех, на ложе дорогом сном непробудным спала красавица черноброва да белолица. Одежда её соткана из шелкова малахиту, туфельки из малахиту дорогого. Кто бы не увидал красоту её, ни мог бы устоять, да только не Кащей, что держал тут. Подошёл ближе и на перст тонкий надел перстень с изумрудом. В миг девица вздохнула и ото сна пробудилась. — Какие сны ты в этот раз видывала, милая? — Мила тебе была бы, не стал бы меня в родных стенах пленницей держать, — нахмурилась в ответ, но дале ответ дала: — А сны я видала дивные. Видала я глубины морские, что жемчугами дорогими усеяны, видала я золотистые нивы, где люди добрые пшеницу жали да песни пели такие, каких я раньше не слыхала. Виделось мне, как под облаками на ковре узорчатом в край наш мёртвый летит царевич прекрасный с песней и от песни той всем, кто слышит, долголетие да удача в делах добрых сопутствует. А ещё видала я, как войска твои в бегство обращены, а голова твоя с плеч летит и жизнь из тела утекает в землю. Грома страшнее расхохоталась девица, глядя на смятение и укор в глазах Кащея Бессмертного. Нисколько её не заботило, что думает коршун этот – знай хохочет да насмехается над ним. — Довольно! — выкрикнул грозно Бэкхён, рукою взмахивая, да ударить её не может – злобы не хватает. Девушка ведь и с места не двигается – на ложе лежит да колкостями осыпает. Потому то лишь прикрикнул да стихнуть её заставил. — Спрошу тебя снова, несносная девка – где душу свою ты прячешь? — Ты, кто завоевал полмира, конями нивы вытоптал, стрелами огненными грады и деревни спалил, взором за море глядишь да про помыслы людей ведаешь, а не можешь загадку мою отгадать? — Да, в руках моих полмира и смерть своя мне подвластна, коли захочу, могу я весь мир повернуть, а тебя одну не могу повернуть, упрямая девка! — Не повернёшь, пока смерть свою в руках чужих не увидишь! — Так спи и дальше, пока не развеются чары мои, — снял с руки её перстень и снова уснула девица мёртвым сном. — Разбудить тебя лишь я могу или смерть моя, но я бессмертен. ...Но всё ж не всё в сказе этом ладно да складно сказывается. А всё потому что в замке этом медном под куполами золотыми не одной лишь печали да ненависти место. Вместе с первыми лучами рассветными проникнул в сад серебряный Агний Адамантовый и поступью лёгкой к терему хрустальному подошёл, что в глубине сада, от глаз чужих упрятан. На крыле ко молодец поднялся и в дверь учтиво постучался. А как в горницу прошёл, застал у окна Василису Всеславну – сидела она на лавке неподвижно, лишь слёзы заметно в очах прекрасных блестели. Рядом же, чуть поодаль на полу извивалась змея медянка, шипя на неё. — Вольга! Сейчас же с глаз сгинь, не пугай невесты моей! Медянка лишь голову повернула в его сторону, а затем с тем же шипением быстро выползла из терема прочь. Как можно осторожнее подошёл к царевне БэмБэм и рядом на лавку присел. — Прости меня, прекрасная Василиса, за грубость отца моего, что тебя и сестёр твоих силой сюда забрал. Взгляни же на меня хоть раз, свет мой Василиса. Спой для меня, как пела в краю родном. Ничего не ответила Лиса, лишь губки алые поджимает и взор свой на сад за окном устремляет. А в глазах её васильковых тоска сильная – по краю родному, что не увидит боле, по цветам живым, что в полях средь лета благоухают, да по брату родному, что по свету доселе бродит. Знать печалится по сёстрам до пути сюда ищет, так не достать ему крепости этой, не найти терема сего заветного, как не одолеть ему Кащея Бессмертного. Молчит юная красавица – нет в ней голоса петь, как не поёт птичка певчая без гнезда родного. А у юноши сердце хрупкое в груди сжимается, от взгляда на тоску эту любимой своей. И сам не ведает, что сердце подсказывает – к Василиса ближе садится, стан её гибкий к сердцу прижимает и голосом ласковым шепчет: — Не плачь, милая, не плачь, душа моя Василиса! Всюду гонцы отца моего летают, вести земли всей знают. И брат твой Олег царевич сюда уже торопиться, тебя и сестёр твоих увидать желает. Утри свои слёзы, краса моя и улыбнись. — Что мне слова твои пустые? Тешишь ты надеждой меня пустою, дурманишь сердце моё, чтоб навеки с тобою осталася я, — вздыхает девица и слёзы на рубашку его шёлкову. — Коли и жив братец, не дойти ему до терема нашего, а коли дойдёт, то не выйдет уже под солнце. — А коли смогу я тебе и сёстрам твоим с ним без труда свидеться, смогу ли я ласку твою заслужить и прощение? Не стану я Олегу Всеславовичу никак вредить, не готов я от тебя отказаться, милая Василиса, и у него просить руки твоей буду. Веришь ли ты мне, свет мой Василиса? — Хотела бы верить тебе, Агний Адамантовый, да знать тебя мало знаю. Ежели доверия моего ищешь, так до времени, как с братом я свижусь, сделай так, чтоб вновь петь я могла и слёз не проливала тут одна. — Свет мой Василиса, слово тебе даю, что не оставлю тебя в печали и голос твой снова петь будет как прежде.