Лилия долин

Мы неплохо провели время с Майтели. Во всяком случае, его отношение ко мне заметно поменялось. У меня появилось такое чувство, что он признал меня равным себе — он больше не пытался меня поучать. Он учил. Увы, но все попытки расспросить Майтели о подробностях его гибели и его врагах успеха не имели. — Я хотел бы рассказать тебе всё, Кири, — ответил Майтели на мои осторожные вопросы. — Но не могу. Просто не могу. Только когда матушка поможет мне обрести новое тело, с меня спадут старые клятвы. И старые обещания. Увы, я уже понимаю, что кое-что потерял, так и не успев обрести. Но ты должен знать, моя скрытность — это не интрига против тебя. Это просто невозможность всё объяснить. Выглядел при этом Май таким грустным и беззащитным, что я невольно пожалел парня. И на этом наш разговор о моём прошлом закончился. Зато я выучил ещё несколько заклятий и получил примерное объяснение, как мне вступить в контакт с паучьим малышом. Оказывается, до определённого возраста детёныши М’Хшаа не способны общаться вербально. Только образами и только на понятийном уровне. Теперь понятно, зачем на малыше ошейник — разозлённые родители вполне могли уловить его зов на большом расстоянии и примчаться на разборки с теми, кто покусился на их дитя. А так… его словно бы и нет. — А как же я тогда смогу… вступить в контакт? — спросил я Майтели. — Если ошейник блокирует мыслеобразы малыша? — Он блокирует их только от М’Хшаа, — пояснил Майтели. — А ты — человек. Маги могут дрессировать детёнышей М’Хшаа, могут обучить этому приёму персонал зверинцев. Агрессивная, не понимающая простейших команд игрушка никому не нужна. Куда приятнее демонстрировать дрессированного питомца, обученного командам. Правда, со взрослым М’Хшаа такой номер не пройдёт — они могут закрывать сознание и вгоняют себя в самоубийственный транс, а вот на такого малыша вполне можно воздействовать. Но похитить дитя М’Хшаа весьма трудно — именно поэтому они неимоверная редкость в зверинцах знати. Обладать таким питомцем престижно. — Ты так говоришь, словно считаешь, что это бессмысленная тварь, — сердито сказал я. — Это не я так считаю, — спокойно ответил Майтели. — Так считают те, кто покупает маленьких М’Хшаа в свои зверинцы. И ты кругом прав, спасая этого малыша. Многое из того, что рассказывают о М’Хшаа — чистая правда. Но не всё. Далеко не всё. — Но… — начал я. — Тебе пора просыпаться, — сказал Май. — Уже утро. Меня резко выкинуло из сна — да так, что я поначалу и не сообразил, где нахожусь, и только спустя целых две секунды припомнил, что ночую в фургоне с коврами. А уж когда вспомнил — быстренько покинул место ночлега. В лагере уже началась утренняя суета — дымились костры, над которыми уже повисли котлы, издававшие вкусный запах, люди приводили себя в порядок, готовясь к новому дневному переходу, слуги собирали палатки, гмыхари впрягали гмыхов в фургоны… В общем, самое обычное утро. Мне кивали, здоровались, махали руками, кое-кто окликал, отпуская весёлое замечание, на что я отвечал не менее незамысловатой остротой, вызывая взрывы хохота. А потом меня окликнул Сиджай Апонити, подзывая к костру, у которого завтракал сам. Я подошёл, получил огромную миску каши с мясом, парочку крупных очищенных то ли овощей, то ли фруктов, две поджаристые лепёшки и огромную кружку с приятно пахнувшим напитком. На еде тут явно не экономили — но это и понятно. Нам предстояло двигаться весь день, кроме короткой днёвки, на которой не будут разводить костры — земли М’Хшаа приближались, и почтенный Сиджай планировал пройти мимо них со всей возможной скоростью. Так что люди старательно напихивались горячей едой на весь день, ведь нормально поесть они теперь смогут только вечером. Я принялся с энтузиазмом уничтожать содержимое миски, приныкав одну лепёшку для Юлия и фрукты для паучьего малыша. Сиджай Апонини некоторое время смотрел на меня, а потом тихо сказал: — Галия рассказала мне о вашей сделке. Я всё знаю. — И? — поинтересовался я, облизав ложку. — В чём-то я тебя одобряю и восхищаюсь твоим даром. Но ты затеял опасное дело, Тайче. Попадёшь к восьмилапым — сгинешь. — А я к ним и не собираюсь, — ответил я. — Мне главное — малыша отпустить. А так мне надо в Грамин. И чем скорее, тем лучше. — Что ж, попробуй… — кивнул купец. — Не буду препятствовать. Но ответственность за твой поступок — только твоя. Именно так я сказал Галии, когда она просила меня взять в караван не только её и сына, но и паучье дитя. Она обещала. — И я… обещаю, — кивнул я. — Хорошо, — кивнул Сиджай Апонити, — да будет так. И он протянул мне какой-то предмет. Я машинально принял его. Это был небольшой тонкий цилиндр с затейливым узором на боках, прикреплённый к тонкой длинной цепочке. — Что это? — спросил я. — Ключ от ошейника малыша, — ответил купец. — Галия оставила его мне на хранение… но сейчас она попросила отдать его тебе, Тайче. А вот это, — тут он протянул мне здоровенный ключ с вырезной бородкой, — ключ от клетки. Не знаю, сможет ли он понять тебя, но не открывай клетку раньше, чем убедишься в его дружелюбии. Ты понял? — Понял, — ответил я. — Спасибо тебе, почтенный Сиджай. — Это ещё не всё, — неожиданно улыбнулся купец, отчего морщинки у его глаз собрались лучиками. — Возьми ещё и это. Все дети любят сладкое. И он протянул мне ещё и плотный коричневый мешочек. Я заглянул туда и увидел несколько кусочков чего-то, похожего на прозрачный коричневый янтарь. — Камышовый сахар, — пояснил Сиджай. — Очень сладкий. Все малыши его любят. Наверное, и такому он понравится. — Спасибо… — сказал я. — Ты хороший человек, почтенный Сиджай. — Это ты умеешь будить лучшее, что дремлет в людских душах, Кири, — ответил купец. — Пусть так оно и остаётся. После этого он резко встал и отправился проверять — все ли готовы к дневному переходу. А я отыскал Юлия, скормил ему приныканную лепёшку и тихо прошептал на ухо: — Сегодня я попробую пообщаться с маленьким М’Хшаа… Юлий сердито фыркнул и топнул ногой, но я снова прошептал: — Ну-ну, не злись… Я смог исцелить сына Галии, и она согласилась отдать мне паучьего ребёнка. Я должен объяснить ему, что не враг, что хочу его отпустить. На сей раз Юлий фыркнул менее сердито и как-то задумчиво, а я почесал ему лоб, откинув длинную чёлку, спускавшуюся между ушами. — Всё будет хорошо, — закончил я свою речь. Юлий в ответ только вздохнул, но тут раздался приказ трогаться в путь и я вскочил на гмыха, выискивая взглядом фургон, в котором везли маленького М’Хшаа. Рассматривая повозки, я вдруг столкнулся с прозрачно-синими глазами. Из-за занавески одного из проплывающих мимо фургонов на меня смотрел Арсин. Это продолжалось всего одно мгновение, только одно — потом парень скрылся за занавеской, но мне словно иголку в сердце воткнули. И мне очень хотелось, чтобы благодарность и нежность в этом взгляде мне не почудились. Просто до безумия хотелось. Но я ещё раз напомнил себе, что у меня и Арсина разные пути в жизни. По крайней мере — пока. Хорошо, что Юлий понял, что со мной что-то не так, и медленно порысил рядом с фургонами. Не знаю, сколько времени понадобилось мне, чтобы прийти в себя, искренне надеюсь, что немного, но меня привёл в чувство голос знакомого охранника — того самого, что в прошлый раз показал мне паучьего малыша. — …так ты сегодня будешь за ним наблюдать? — Что? — пришёл я в себя. — Прости, задумался. — Да ничего, — заулыбался охранник, — если ты нынче такую же историю расскажешь, как вчера, витай в облаках, сколько влезет. Я говорю, госпожа Галия велела тебя в фургон к восьмилапому пускать и препятствий не чинить — вроде как ты у неё попросил разрешения понаблюдать за ним. Ну, всё правильно. Умная женщина. Об исцелении сына распространяться не стала, просто списала всё на причуду Тайче. А причудам Тайче — что? Никто не удивляется. Вот и охранник не удивился. Подумаешь, посидит Тайче в фургоне, поглазеет на паучьего ребёнка — кому от этого вред? Верно, никому. Так отчего бы и не разрешить? — Моя благодарность госпоже, — кивнул я. — Непременно воспользуюсь её разрешением. Вот прямо сейчас. И я хотел уже направить Юлия к фургону, но охранник неожиданно сказал: — Погоди малость, Тайче. Я… я спросить хочу. Про эту твою… музыку. Я слегка удивился, но потом вспомнил внезапно вышитые Зазой розы, ответил: — Спрашивай, доблестный воин. Смогу ответить — отвечу. — Ну… я… — замялся охранник, потом всё-таки собрался и сумел высказаться членораздельно, — я слушал твою песню, слушал музыку… а потом она мне приснилась. То есть не твоя, а другая. — Песня? — удивился я. — Да нет, только музыка, — ответил охранник. — И сейчас я чувствую себя так, словно она звучит внутри меня и хочет вырваться. А я не знаю, как её выпустить. Ведь я — не Тайче. — Попробуй, — протянул ему тракку я. — Может, у тебя сейчас получится. Охранник дотронулся пальцами до струн… Увы, чуда не случилось. От громкого неприятного «Дзззз!!!» шарахнулся даже Юлий. А охранник выглядел настолько огорчённым, что мне стало его жаль. — Погоди, — сказал я. — Сейчас… И полез в один из многочисленных карманов своей куртки. Дело в том, что будучи в поместье, я однажды решил разнообразить свой репертуар и, срезав стебель тростника, росшего у заброшенного пруда в самом дальнем углу поместья, сделал что-то вроде дудочки. И да, на ней получалось высвистеть простейший мотив, но чем-то меня это не устроило тогда. А потом я получил тракку, а про тростниковую дудочку и позабыл, просто сунув её в карман куртки. И не вспоминал до этого дня. А вот теперь… Я достал дудочку из кармана и сказал: — Я как-то видел сон, в котором дети пасли странных животных и играли на таких вот инструментах. Но меня он не очень слушается, может, послушается тебя? Нужно просто поднести это к губам и подуть. Попробуешь? Охранник вздохнул, но отказываться не стал. Он поднёс дудочку к губам и резко выдохнул. К моему удивлению, она издала сильный тонкий звук, и он инстинктивно зажал пальцем отверстие, а потом отпустил. Звук стал переливчатым, а глаза охранника тут же сделались огромными от удивления. — Тайче… Она слушается, слушается! Я могу выпустить музыку наружу! Ты маг, Тайче! Я прижал палец к губам, а потом лукаво улыбнулся: — Я не маг. Я просто следую своим путём. А теперь, доблестный воин, я хотел бы посидеть с малышом. — Ингар, — тихо сказал охранник. — Меня зовут Ингар, Тайче. Я… я запомню… Это чувство… Словно что-то нашлось. Я лишь кивнул и, откинув полог, на ходу перебрался в фургон прямо со спины Юлия. — Не беспокойся о моём гмыхе, Ингар, — сказал я напоследок. — Он будет следовать за мной столько, сколько потребуется. Не отгоняй его. — Конечно, — ответил охранник. Глаза его горели странным огнём, а пальцы прижимали к груди тростниковую дудочку, словно величайшую драгоценность. Я опустил полог и оказался наедине с малышом М’Хшаа, как и вчера, молча сидящим в клетке. Он только поднял взгляд на меня и снова вернулся к своему занятию — на сей раз он методично выдёргивал нитки из устилавшего клетку ковра и старательно сплетал из них что-то вроде тоненькой косички. Похоже, настроение у пацана явно не ладилось, впрочем, я его вполне понимал. Но в контакт как-то вступать надо… Поэтому я подошёл поближе и мягко сказал: — Привет! Меня зовут Кири. Я тебе вкусного принёс. Хочешь? То ли моя интонация сделала своё дело, то ли малыш немного понимал язык людей, но он оторвался от своего занятия и взглянул на меня с некоторым интересом в глазах. А я вытащил из мешочка кусок золотистого прозрачного сахара и протянул ему: — Возьми, малыш. Надеюсь, это вкусно. Ребёнок медленно приподнял паучье туловище и скользнул ко мне на своих суставчатых ножках. Удивительно быстро скользнул, мне стоило большого труда не отшатнуться, но я не отшатнулся. Если я хочу добиться доверия паучьего ребёнка, то не должен показывать ни страх, ни брезгливость. Впрочем, я почти не испытывал первого и точно не чувствовал второе. Несмотря на свою своеобразную внешность, паучий ребёнок выглядел до странности гармонично. Нечеловечески гармонично, так ведь он и не человек. Малыш явно ожидал совершенно другой реакции, и в его глазах блеснуло любопытство. А затем он очень аккуратно взял кусок сахара с моей ладони, засунул его в рот, расплылся в улыбке и зачмокал, как самый обычный ребёнок, сосущий леденец. Некоторое время мы смотрели друг на друга, а потом, когда леденец кончился, малыш сам протянул ладошку и в глазах его возник вопрос — дадут ли ещё? Я дал, на этот раз выбрав кусочек побольше. Сцена повторилась, только вот на сей раз паучий ребёнок не просто смотрел мне в глаза. Он явно пытался то ли что-то сказать, то ли прочитать в моём взгляде. А потом вдруг ткнул пальцем себя в грудь и издал несколько шипяще-свистящих звуков, произнеся что-то вроде: — Тишшьююю. — Тишью? — повторил я. Малыш радостно закивал. — Тебя зовут Тишью? Это твоё имя? Малыш закивал снова и на сей раз ткнул пальчиком в мою сторону. А он смышлёный… И, вроде бы, вполне мирный. Впрочем, сколько ему по человеческим меркам? Четыре года? Пять? В этом возрасте все дети милы… Но мне обязательно нужно наладить контакт… Поэтому я поднёс ладонь к груди, постучал по ней и сказал: — Кири. Меня зовут Кири. Понимаешь? Кири. — Кирршшши… — с некоторым усилием произнёс малыш, а потом добавил, словно понял, как нужно произносить, — Киирии… — Умница! — обрадовался я. — Да, я Кири. Давай поиграем. — Ииигра? — вопросительно поинтересовался малыш. А потом взглянул на рассыпанные по полу кусочки дерева, раскрашенные в разные цвета, быстренько ухватил несколько и протянул их мне, совершенно неожиданно добавив: — На! Игра! Я принял деревяшки и решил позабавить Тишью. Как-то в далёком детстве мне попалась на глаза книга про цирк, и меня почему-то удивили в ней именно жонглёры. Я просто не понимал, как можно одновременно подкидывать и ловить несколько предметов, а уж если я чего не мог понять, то принимался экспериментировать. В итоге, кучу побитых яблок и картофелин спустя, я с грехом пополам научился удерживать в воздухе шесть предметов, больше так и не осилил. Конечно, мои потуги ни в какое сравнение не шли с умениями настоящих цирковых жонглёров, но у меня ничего не падало, и, поймав ритм, я был способен подкидывать и ловить эти шесть предметов достаточно долго. Убедившись, что это умение не выдумка, я благополучно к нему охладел — нашлись другие интересные занятия. Правда, иногда я тренировался — просто так, чтобы не забыть. Да и координацию движений это умение развивало изумительно. И вот сейчас… Я стал подбрасывать и ловить деревяшки — одна, две, три… пока не задействовал все шесть. Поймал ритм, и они покорно подчинились мне. Малыш с открытым ртом наблюдал за мелькающими кусочками дерева, в глазах его было неподдельное восхищение. А я негромко запел: — Спит Гавана, спят Афины, спят осенние цветы. В Чёрном море спят дельфины, в Белом море спят киты. И подбитая собака улеглась под сонный куст, и собаке снятся знаки Зодиака, сладковатые на вкус. Та-ра-рам-па, гаснет рампа, гаснет лампа у ворот. День уходит, ночь приходит, всё проходит, всё пройдёт. Путь не длинный, не короткий, посвист плётки, запах водки, кратковременный ночлег, скрипы сосен корабельных, всхлипы песен колыбельных, дальний берег, прошлый век… И висит туман горячий на незрячих фонарях. И поёт певец бродячий о далёких островах, о мазуриках фартовых, о бухарской чайхане, и о грузчиках портовых, и немного обо мне. И о том, что кто-то бродит, ищет счастье — не найдёт, и о том, что всё проходит, всё проходит, всё пройдёт… Век прошёл; у нас всё то же. Ночь прошла, прошёл прохожий, путник дальше захромал, смолк певец, ушла собака… Только знаки Зодиака да дождинок бахрома. Ночь уходит, день приходит, всё проходит, всё проходит…* Тишью смотрел на меня, не отрываясь, потом он стал раскачиваться, словно входя в транс, я понял, что происходит что-то странное, хотел остановиться, но не мог, пока не допел до конца, ловя деревяшки по одной. А когда я закончил, то паучий ребёнок вжался лицом в решётку, неотрывно глядя на меня… и я вдруг увидел картинку — громадный мужчина М’Хшаа — загорелый, в сверкающем золотом ожерелье с огромными синими камнями и золотых же браслетах на могучих запястьях, нёс на плече улыбающегося Тишью. А потом картинка размылась, я почувствовал страх, боль и тоску, которые совершенно неожиданно сложились в слова: «Домой… Я хочу домой… Отпусти меня… Пожалуйста…» *Михаил Щербаков «Колыбельная».