honeyed and caramelised

Марк жалеет, что не обнимает Донхека дольше на прощание, но это, наверное, не имеет никакого значения, ведь, как там говорят, перед смертью не надышишься? Марк не думает, что умирает, это было бы слишком драматично, сгодилось бы только для книг. Он абсолютно спокоен, ничто его не тревожит, им с Донхеком даже выпадает возможность поговорить наедине, на балконе: никто не курит, все только мерзнут, но лучше места, похоже, и не найти. Два соседних окна открыты, Марк смотрит Донхеку в лицо, выглянув наружу: чужие руки расслабленно лежат на пыльной перекладине пластикового окна, пальцы окунаются в первую ночь сентября; донхековы волосы еще не обсохли на концах после позднего душа (перед самим отъездом лучше не мыться – плохая примета), и Марк думает, что это все, наверное, что-то значит. Донхек смотрит чуть левее его лица (спасибо, что не сквозь), а сам Марк не стесняется того, как открыто и свободно на его собственной продрогшей шее (гусиная кожа по пунктирам царапин от бритвы) болтается маленький серебряный яблонев цвет, который он при Енхо, конечно, всегда прячет под футболку. – Спасибо за подарок, – это Марк говорит немногим раньше, еще до того, как к его горлу подступает противный душащий комок слез, который раздавить бы пальцами, как ягоду, и никогда не обнажать. – Я бы не обиделся, если бы ты ничего мне не оставил. – Брось это, – Донхек усмехается, отводя взгляд от Марка – к городу, – я же не умираю. Возможно, для Марка – да. Он не спрашивает ни о сроках, ни о маршрутах, ему нравится делать вид, будто это – обычный вечер, и Донхек перед ним обычный, домашний, он ни о чем не думает и никуда не спешит, как и сам Марк. Но когда этот вечер заканчивается, несправедливо быстро, а Донхек, по привычке потрепав Марка по волосам, коснувшись рукой его дурной пустой головы, уходит отдыхать, ничего не возвращается на круги своя, и тогда Марк уже окончательно понимает, что вот, они поставили последнюю точку. По крайней мере, на данный момент. Утром Марк не выглядывает из окна, не смотрит вслед удаляющемуся по узкой улочке такси, – да кому он лжет, конечно, он смотрит, стоит на балконе, свесив руки наружу, неосознанно повторяя донхекову вечернюю позу, и даже не замечает, как стремительно начинает холодать. Сентябрь, завтра продолжается школа, а у Марка – ни тяги, ни мотивации. Что-то в его жизни начинается – и что-то заканчивается. И только Донхек остается перманентно вечным. Когда их с Енхо нет, Марк не чувствует пустоты или одиночества, а если и чувствует, если тишина вдруг становится слишком монохромной, – он приглашает к себе Минчжон. На сутки, на двое, на целые недели, которые они проводят вместе, не разлей вода, так близко, будто Минчжон собирается с концами сюда перебраться. Маме марковой она очень нравится, – та наведывается раз в неделю, с горящим в глазах голодом и тоской по дому набрасывается на все, что видит в холодильнике, и за столом без умолку рассказывает захватывающие истории о своих приключениях на работе. Археология – вещь непростая, особенно, когда исследуешь историческую местность своей же страны, ведь тебе непозволительно оплошать ни с датами, ни с координатами, ни с именами. Ты должен знать как историю, так и географию досконально. Это, можно сказать, твой долг перед родиной. После одного из таких приездов мамы Марк начинает задумываться о том, в чем же он видит долг собственный. Конечно, у него достаточно хобби, он занимается множеством вещей, но кажется, что вот то самое, что зажигает его и оставляет зажженным надолго, находится на самой поверхности, – только Марк никак не может его найти и определить. Проходит уже месяц, дни в настенном календаре на кухонной двери зачеркиваются все более лениво, на полках с сервизами и картонными пачками каких-то фруктовых мюслей собираются слои пыли, потому что Марк всегда рефлекторно забывает об уборке там. Он успел привыкнуть к тому, что обязанности они с Донхеком разделяли относительно поровну, и в кухне тот всегда вызывался все делать самостоятельно. За этот месяц от Енхо прилетают несколько смазанных фотографий в Снэпчате, в основном какие-то виды, горы, водопады, и одно быстрое сонное селфи, на котором даже нет Донхека. От Донхека Марк не получает ничего, и ему даже немного обидно, но в то же время подсознательно он понимает, почему все происходит так. Донхек и так отдал ему, возможно, самое ценное, что у него было, – яблонев цвет, который Марк отныне не снимает с собственной шеи ни при каких обстоятельствах, и даже когда они (господи) занимаются любовью с Минчжон, он не позволяет ее дрожащим тонким пальцам прикасаться к серебряной цепочке, водопадом стекающей по его выпирающим ключицам. Зимой они созваниваются по Скайпу, и Марку вмиг совсем ничего не нужно, когда он видит на некачественном от скверной связи, прямоугольном пиксельном экранчике донхеково лицо, – алеющие пятна от солнца на его щеках и под глазами, смешная летняя панамка, голая шея и ключицы. Енхо на фоне – натирает себе плечи солнцезащитным кремом, а потом подходит к ноутбуку тоже, толкает Донхека бедром, мол, подвинься, и усаживается рядом, принимаясь оживленно о чем-то рассказывать и между делом разглядывать Марка. Марк, чтобы не смотреть Донхеку в лицо, не искать в его глазах что-то, чего там давно уже нет, отрешенно смотрит им за спины, на неряшливо застеленную кровать отельного номера, концептуально соломенного, на помятое постельное белье в гавайский цветок. Интересно, как часто они занимались любовью на нем? Прикусив щеку и продолжая слушать краем уха, Марк отворачивается к окну: там метель застилает Сеул, непривычно суровая, пробирающая до костей, даже если просто выходишь на балкон. Все белое, и оттого очень много света, кристально-чистого, но отдающего серым. А тот свет, который Марк видит на экране собственного ноутбука, – теплый, оранжевый, абсолютно августовский, будто измерение, в котором застряли Енхо с Донхеком, невесть кто навсегда пригвоздил к тому вечеру второго августа на пляже, когда Марку только-только исполнилось семнадцать и когда он смотрел на донхековы губы голодно и пристально, не потому что хотел их поцеловать, а потому что хотел, чтобы они что-нибудь ему сказали. И они сказали. Донхек улыбается неловко уголком рта, Марк не может не заметить, как он скользит по нему взглядом, то есть, по той части Марка, которую он сам позволяет увидеть, и будто бы сам с собой оценивает, насколько он успел вырасти, возмужать. Марк не сказал бы, что за эти полгода радикально изменился, – он только больше прокачал мышцы, стал ходить на баскетбол уже четырежды в неделю, научился причесываться и укладывать волосы так, чтобы больше походить на студента, нежели на школьника. Минчжон тоже немного изменила имидж, расплела косички, стала носить линзы и подкрашивать тушью глаза перед школой. Они с Марком превратились в кого-то вроде звездной парочки из сериалов, парочки, за которой все и повсюду беспрекословно следят, стремясь выцепить какой-нибудь слушок или скандал. По школьным коридорам они ходят, держась за руки, обедают вместе, Марк всегда дожидается Минчжон в сквере, если она задерживается, и, читая книгу, делает вид, что не замечает, как вокруг хитро перешептываются девушки и украдкой поглядывают в его сторону. Марк солжет, если скажет, что ему отнюдь не лестно внимание, но он, пожалуй, просто совершенно не умеет на него реагировать. Он ничего не чувствует, совсем, и только в момент, когда Донхек в углу экрана проводит по нему взглядом, оглаживает, отстраненно, спокойно, Марку впервые в жизни кажется, что его позорно раздели догола на людной площади. И площадь эта – для казни. Они созваниваются еще раз через неделю, потом Енхо говорит, что не знает, когда получится выйти на связь в следующий раз, потому что они собираются в горную экспедицию. Марк не выдает того, как его сердце пропускает удар от внезапного всплеска волнения, и с натянутой улыбкой только желает беречь себя и просит обязательно сделать много-много фотографий. Отключившись и закрыв ноутбук, он отставляет его на стул у кровати и откидывается на спину, устало потирая пальцами глаза. Ему кажется, что он что-то пропустил. Где-то поступил не так, как должен был. Тихо скрипит дверь – заходит Минчжон, на носочках, в нижнем белье и с полотенцем на голове, вытирает мокрые волосы у зеркала на шкафу, расправляет их пальцами, смотрит на Марка через плечо. – Что-то случилось? – уточняет она растерянно. Марк даже не отдает себе отчета в том, что все это время неотрывно смотрит на нее и молчит, подложив ладони под голову. – Знаешь, – тяжело сглотнув, тихо говорит он, – мне очень повезло с тобой. Минчжон на миг замирает, вздрогнув, а затем мимолетно улыбается собственному отражению, смотрит на Марка в отзеркалье, прежде чем обернуться и подплыть к кровати, забираясь на свободную половину. Марк тут же двигается ближе, обнимая ее за еще влажные и пахнущие гелем для душа плечи, зарывается носом в ее волосы, тянет запах миндального кондиционера. Минчжон, перехватив его руку, мягко поглаживает пальцами запястье. – Думаешь, у нас все будет хорошо? – полушепотом спрашивает она. – А ты сомневаешься? – хмурится Марк. – Нет, конечно нет, – спешит исправиться Минчжон. – Просто… ты такой хороший. Кажется, что в тебе вообще нет изъянов, и это пугает меня. – Ты хочешь найти во мне недостаток? – Марк усмехается. – Я вот их в тебе не вижу. – С тобой даже не поговорить серьезно, вечно включаешь свое, – Минчжон приподнимается, чтобы шутливо ударить его маленьким кулаком в плечо, – обаяние. Смеясь уже по-настоящему, Марк вновь обнимает ее за обнаженные плечи и, застыв на несколько секунд с нестираемой улыбкой на лице, подается вперед, чтобы поцеловать. Минчжон охотно отвечает, зарывается пальцами ему в волосы, и все то время, что они целуются, Марк старательно формирует у себя в голове мысль о том, что он никогда не захочет с Минчжон расставаться. Он знает об этом. Пускай начало их отношений было несколько спонтанным, и Марк не думал, что это все зайдет далеко, но сейчас, спустя столько времени, он понимает, что присутствие Минчжон в его жизни – единственное, в чем он уверен беспрекословно и будет уверен всегда. Это спокойствие. Это – защита. От сомнений, догадок, страхов, бессонных ночей. Пока у Марка есть Минчжон, ему не нужно переживать о ком-то другом. Для него больше никого не существует. – Знаешь, что? – вдохновленно выдыхает Марк, первым разрывая поцелуй, и смотрит на растерянную девушку с горящими глазами. – Давай сыграем свадьбу? После школы. Минчжон хлопает длинными, слипшимися после душа ресницами, и несколько секунд молчит, после чего выпускает резкий выдох, который тут же превращается в неуверенную улыбку. – Ты серьезно?.. – Да, – не теряет энтузиазма Марк, не глядя находя ее руки где-то на голых бедрах и переплетая их пальцы. – Это, конечно, еще не предложение, я сделаю все по-настоящему, как в кино, как ты заслуживаешь, но… но сейчас я просто хочу, чтобы ты знала, что мои намерения серьезны. Все еще будучи растерянной, Минчжон легонько кивает. – Хорошо, конечно… – она бегает взглядом от его губ к глазам. – Нам всего по семнадцать, Марк, я не думаю, что об этом нужно беспокоиться сейчас. – Время беспощадно, – Марк подносит ее бледные костяшки к своим губам и поочередно целует каждый палец. – Мы не знаем, где окажемся завтра. И он прав, он прав, он прав, – он даже не представляет, насколько прав. / Марку нравится заниматься любовью с Минчжон, он не думает, что ему понравилось бы больше делать это с кем-либо другим, даже несмотря на то, что их первый раз получается очень неловким и быстрым, Марк учится, раскрепощается, перестает стесняться собственного тела, особенно когда оно из тощего и несуразного превращается в атлетичное и достаточно привлекательное. Минчжон никогда не упускает возможности напомнить, как сильно ей нравятся марковы сильные руки, и Марк, не стоит скрывать, ощущает неприкрытое самодовольство. Ему нравится тот человек, в которого он вырастает, в которого превращается, слой за слоем срезая с себя подростковое прошлое, шлифуя до чистоты и блеска поверх. Больше нет прыщей, неловких ситуаций с утренним стояком, ночных пятен спермы на нижнем белье, неконтролируемых откровенных фантазий. И что самое главное – чем больше проходит времени, тем реже Марк вспоминает Донхека. Несмотря на то, что Енхо продолжает периодически слать фотографии, Италия, Португалия, Французская Ривьера, Альпы и «Мы скоро домой!» размашистой подписью в углу залитого солнцем селфи, несмотря на то, что они все еще изредка созваниваются, и Донхек как будто бы совершенно не меняется, он все такой же, полуобнаженный, со всех сторон обцелованный солнцем, ребячливый, смешной, с неугасающими кокетливыми искрами в глазах, – Марк понимает, что перерастает его, переживает, отвыкает, отсекает от себя, словом, делает все то, что и положено с обреченной первой любовью. Между ними не остается неловкости, а на яблонев цвет, снимая его перед сном и пряча в ящик прикроватной тумбочки, Марк отныне смотрит не с тоской, а с благодарностью. Он благодарен Донхеку за все, чему он его научил, за все, что он сказал и что сказать не успел, за то, что между ними было, даже если было это для одного только Марка, в его наивных подростковых фантазиях и влажных полусонных мечтах. Теперь же у Марка есть приближающийся последний год учебы, выпускной экзамен, окончательно укоренившиеся в сознании мысли о будущем, взрослой жизни и о том, что он с этим всем (и с собой) собирается делать. Марк очень осмысленно и серьезно задумывается о поступлении в спортивный университет, пускай и все еще не знает, как сообщить об этом родителям и не натолкнуться на явное неодобрение. Если Марк поступит туда (а он практически безотказно уверен, что так и случится), ему придется переехать в студенческий городок, что примерно в двух часах езды от Сеула, и видеться с семьей станет гораздо проблематичнее (не то чтобы дела обстоят иначе сейчас), и это, пожалуй, – единственное, о чем он переживает. У Минчжон, к тому же, совершенно иные планы на жизнь, она серьезно настроена стать авиаконструктором, и Марк, безусловно, поддерживает ее как никто другой, восхищается ею с блеском в глазах. Расстояния он отчего-то отнюдь не боится, пускай и все еще не привык к тому, что год-полтора, о которых в красках рассуждал Енхо, растянулись практически на два, а «Мы скоро домой», повторившееся около десятка раз на присланных снэпах разными цветами и шрифтами, похоже, было бесстыдной ложью. В начале весны, своей последней школьной весны, Марк впервые серьезно заговаривает с родителями о своем решении поступить в спортивный университет. Отец устало потирает пальцами брови, опустив взгляд, мама молчит, надрывно долго, и по ее взгляду ничего нельзя прочитать. Это пугает Марка, у него под столом трясутся коленки, хотя он даже не осознает до конца, что от того, что он услышит сейчас, будет зависеть его будущее и, возможно, вся его жизнь. – Мы надеемся, что ты еще передумаешь, – в итоге говорят ему, ничуть не разбавляя напряжение, и Марк покорно кивает, хоть и знает наверняка, что этого не будет. – Они думают, что спорт – это несерьезно, – фыркает он чуть позже, когда они с Минчжон лежат в обнимку в марковой спальне. – Что это для мальчишек, которые навечно застряли в детстве, которые не хотят заниматься ничем серьезным. – Даже если и так, – хмурится Минчжон, – что плохого в детстве? К тому же, спорт – это престижная и серьезная карьера. Если ты пробьешься, то будешь купаться в богатстве. – Мы будем, – поправляет Марк и мягко целует ее блондинистые волосы, – мы станем семьей, помнишь? И Минчжон счастливо улыбается в ответ, и они долго целуются после, думая о ярком совместном будущем, в унисон стараясь игнорировать то, что с каждым днем они все меньше и меньше уверены в том, что это будущее им предстоит. Девятнадцатилетие Марк не празднует, с головой зарывшись в учебники по подготовке к экзаменам, хотя у него сегодня первый за месяц заслуженный выходной от учебы, даже репетитора отец отпустил, но вот Марк себя отпустить – не может. Ближе к вечеру родители с радостными улыбками заносят в его комнату торт, Марк задувает свечи, все как положено, и ему со своими метр восемьдесят приходится пригнуться, чтобы плачущая от радости мама могла потрепать его по волосам и поцеловать в макушку. Вздохнув и решив, что учебники никуда не убегут, Марк позволяет себе несколько часов отдыха в кругу семьи, и они с родителями собираются за обеденным столом, мама делает целый чайник горячего цветочного чая и толкает Марка в лопатки, напоминая, чтобы он позвонил и непременно пригласил на праздничный ужин Минчжон. Та в трубку только радостно смеется и наигранно обиженно сообщает, что и сама собиралась приехать, а Марк только испортил сюрприз. Пока они ждут Минчжон, скромно отрезав себе по кусочку торта, Марк ковыряется десертной ложечкой в воздушном белом креме и вздыхает, понурив плечи. – Что такое, милый? – взволнованно спрашивает сидящая рядом мама, пытаясь заглянуть ему в лицо. – Скучает по брату, – усмехается напротив отец. – Скажи, скучаешь? – Ни за что, – категорично качает головой Марк, совсем как делал в детстве, когда они с Енхо не могли поделить очередную машинку или конструктор. – Целая квартира практически все время в моем распоряжении, какое тут скучать! И они хором смеются, смеются долго, но в какой-то момент грусть все равно настигает и воцаряется, и все снова замолкают, в тоске и тишине, а мама, не сдержавшись, всхлипывает, доставая из кармана мобильник и принимаясь листать присланные Енхо фотографии, которые Марк предусмотрительно расшарил до этого. – Ну чего ты так, будто они не вернутся никогда, – цокает языком отец. – А кто их знает, – отмахивается мама, вытирая тыльной стороной ладони нос. – Укатили, мерзавцы, почти на два года, они разве предупреждали, что так задержатся? Минхен вон совсем уже вымахал, они как вернутся – и не узнают. – Не называй меня так, мам, – отмахивается, морщась, Марк. Он пытается свести весь разговор в ненавязчивую шутку, поддержать и успокоить родителей, особенно отца, который, хоть и внешне не позволяет себе выдавать тоски, но по родному сыну скучает, на самом деле, куда больше, чем Марк с мамой вместе взятые. И Марк, конечно, не может не признать хотя бы перед самим собой, как скучает он сам – и по Енхо, и по Донхеку. Следующее «Мы скоро домой!» приходит ему в середине августа, за несколько дней до выпускного экзамена, который решит всю маркову судьбу, а потому он, измученный недостатком сна, солнечного света и свежего воздуха, не знающий, за какую из тренировочных экзаменационных брошюр браться, смотрит на привычно размытую фотографию лишь вскользь и не придает ей особого значения. А вернувшись домой в солнечный душный день после экзамена, Марк, никому ничего не рассказывая и ничем не делясь, заваливается спать, как ему самому кажется, на целую беспробудную неделю. Ему ничего толком не снится, его никто не тревожит, а мобильник он предварительно ставит в режим полета. Когда он просыпается, на самом деле, проходят всего сутки, одни из последних жарких суток лета, Марк продирает глаза, выпрямляется на помятой постели, пошатываясь, встает, – открыть жалюзи, сквозь которые прежде просачивался терракотовый закат. И правда – на город уже опускается вечер, и Марк застывает на какое-то время, разглядывая серо-рыжее небо перед собой, пока не слышит чьи-то шаги, доносящиеся с кухни. – Мам? – зовет он, но ему никто не отвечает. – Пап? – снова. Могла, конечно, прийти Минчжон, Марк уже давно отдал ей запасные ключи, но она обычно не заявляется без предварительного предупреждения, да и сама сейчас наверняка по-прежнему отдыхает после напряженного экзамена, который из всех выпускников выжал последние соки. И в какой-то момент до Марка доходит. Он, босой и резко продрогший после теплой постели, выходит в коридор, не удосужившись даже влезть в стоптанные тапочки, и испуганно семенит в сторону кухни, откуда доносится стойкий и слегка терпкий запах свежего черного кофе. В прихожей он замирает, натыкаясь взглядом на большой пухлый чемодан и несколько измятых бумажных пакетов, стоящих рядом с ним. И пахнет пряным индийским летом. Повернув голову, Марк видит в кухне Енхо. Тот привычно курит, широко распахнув окно, и, приподняв турку над плитой, легонько покачивает в разные стороны и снова ставит на огонь. Замечая застывшего на пороге Марка – потрясенно вздыхает. – Мы уж думали, ты в кому впал, – подшучивает, отложив сигарету на пепельницу, а Марк, не сдерживая слез, рвется вперед, бросаясь брату в объятия. – Тише, тише, мелочь, ты совсем уже неподъемный стал. Вымахал, с ума сойти. Марк, которому больше не надо приподниматься на носочки, чтобы зарыться пальцами в волосы на затылке Енхо, делает это легко и свободно, укладывает голову ему на плечо, тычется носом в ворот футболки, шею, висок. Там все пахнет летом, вся его кожа – горячая и словно в пыли душного пригорода Дели, потому что каким-то причудливым образом Марк все-таки запомнил, что Индия была последним пунктом их с Донхеком маршрута. К слову. – А где?.. – отстраняясь, нетерпеливо хлопает глазами Марк. – К семье первым делом поехал, конечно, завтра вернется сюда, – Енхо оборачивается, чтобы вновь поддеть пальцами сигарету и затянуться, но Марка из объятий не выпускает. – Ну же, дай на тебя посмотреть. Не могу поверить! Ты теперь, должно быть, в армрестлинге меня на раз два уложишь! Да и в отжиманиях… Марк смеется, позволяет потрепать себя по волосам, обнять снова, крепко-крепко, почти до нехватки воздуха. Через час, бросив все рабочие дела, приезжают родители, которым Енхо сообщил о возвращении еще утром, и продолжаются, продолжаются, продолжаются объятия, сначала – поочередные, затем – общие, семейные. Мама не может перестать разглядывать Енхо, немного исхудавшего, даже будто бы подросшего, загорелого, изможденного, но при этом – кошмарно счастливого, плакать и вытирать щеки тканевым платком. Отец поначалу держится стойко, но в какой-то момент Марк замечает, что и он не сдерживает скупой слезы, в очередной раз за вечер обнимая Енхо и похлопывая его по лопаткам. Они заказывают еду из ближайшего ресторана и устраивают первый за долгое время полноценный семейный ужин, только мама периодически сетует на то, что им здесь не хватает Донхека, а Марк, в такие моменты скукоживаясь, с опаской поглядывает на пустующий стул справа от себя, будто на нем может тотчас материализоваться, возникнуть из воздуха тот, кого он сильнее всего на свете боится и сильнее всего на свете хочет увидеть прямо сейчас. Енхо бесконечно рассказывает об их приключениях, о том, как Донхек в горах неудачно ступил и подвернул ногу, но ничего серьезного, она быстро зажила, как он месяцем позже – эту же самую ногу поранил о подводный камень, когда они прыгали в океан со скалы, несчастье эдакое, носится, как ребенок, все время за ним приглядывать нужно было, показывает фотографии, которые не присылал, и Марк слушает его неотрывно, единственный не смея задавать вопросов. Он ловит себя на мысли о том, что ему почему-то страшно хочется послушать все эти истории снова, вот только – уже от Донхека. Его версию с вкраплениями неуместного юмора. После ужина Марк остается помочь маме с посудой, и пока они в четыре руки перемывают тарелки и кружки после чаепития, в какой-то момент мама легонько толкает его локтем в плечо. – Тебя что-то беспокоит, – без явного упрека; она всегда была несправедливо проницательной. Марк немедленно находит, чем прикрыться. – Волнуюсь из-за результатов экзамена, ничего более, – быстро закончив со своей частью посуды, он мягко целует маму в висок и спешит ретироваться. – Спокойной ночи. Уже в своей комнате, за закрытой дверью, влажный и продрогший после вечернего душа, Марк думает, что на экзамен ему – прямо сейчас – практически плевать. Укрываясь одеялом до самого подбородка, он думает лишь о том, что уже завтра встретит Донхека. Воочию, впервые спустя два года, посмотрит в его глаза и совершенно не найдет, что сказать, кроме: – Привет? Абрикосовым утром Донхек, тихо прикрыв за собой входную дверь, застывает у самого порога, и растерянно смотрит на Марка, который, проснувшись первым и едва успев почистить зубы, останавливается посреди коридора. И одной этой секунды, одного этого робкого «Привет» хватает, чтобы Марк осознал: все эти два года он безнадежно настырно лгал самому себе. Донхек стоит напротив, смуглый, взъерошенный, подобно Енхо исхудавший, в джинсовых шортах и оставшейся с отпуска гавайской рубашке навыпуск, и Марк меряет взглядом всю его фигуру, мысленно отмечая, что теперь это он – тот, кто выше, и Донхеку нужно смотреть на него, немного приподнимая подбородок. Еще Марк заметно шире в плечах, сильнее, потому что за два года разлуки все в его жизни на два и умножилось. Ему кажется, что он все еще видит призрачные следы налипшего песка на чужих голых щиколотках, поверх кожаных ремешков забавных сандалий, бесчисленных царапин и того самого широкого свежего шрама, о котором вчера за ужином упоминал Енхо. Парадоксально в Донхеке абсолютно ничего не меняется, но в то же время – перед Марком стоит совершенно другой человек. – Привет, – тяжелым вздохом отвечает он. Донхек, не удосужившись даже разуться, делает глубокий вдох и в одно мгновение сокращает расстояние между ними, заключая Марка в объятия. Поначалу Марк теряется, ничего не делая, потому что объятия эти безумно горячие, они обжигают ему плечи, как донхеково дыхание – шею поверх пижамной футболки, но в конце концов он совладает с собой и мягко окольцовывает руками чужую поясницу, на миг позволяя себе вольность – скользнуть пальцами туда, где безразмерная рубашка не заправлена в шорты и оголяет тонкую полоску кожи, коснуться чужой поясницы, такой же горячей, как Донхек весь, запомнить ее бархатистость и мягкость. И тут же отпустить. – Ты вырос, – Марк надеялся, что хотя бы Донхек ему этого не скажет. – То есть, сильно. Сильнее, чем я ожидал. Марк усмехается, бегая взглядом по разные стороны от его лица, все еще не решаясь посмотреть в глаза, – кажется, прямо сейчас ему просто недостает мужества. Кажется, мужества в Марке не было никогда. – А ты будто бы стоптался, – подшучивает он, за что получает кулаком по плечу. И они молчат. Внезапно, они молчат, прямо так, посреди коридора, и Марк даже почти не находит это странным, хоть ему и казалось, что у него слов для Донхека – на целую поэму. Но иногда мы хотим сказать что-то лишь потому, что заучили это заранее и приготовили для какого-то случая, даже если в момент этого самого случая наши слова уже теряют свою актуальность. И поэтому Марк молчит. И только смотрит на то, как Донхек, не делая ни шагу в сторону, ни шагу назад, медленно расстегивает свою рубашку, постепенно, пуговица за пуговицей, прямо перед Марком, как будто бы для него. Марк забывает дышать и теряет даже те ничтожные обрывки слов, что у него были, он думает, что происходящее ему снится, но наваждение отгоняет Донхек, который, легким воздушным движением сбросив рубашку со своих плеч, сообщает, что пойдет в душ, ведь на улице по-прежнему стоит страшная жара. И он проходит мимо, оставляя Марку свой пряно-грейпфрутовый шлейф, заставляя привалиться плечом к стене и тяжело вздохнуть, прикрывая глаза. Марк нащупывает под футболкой яблонев цвет, который снова начал носить не снимая, едва узнав, что Донхек вернулся в Сеул, и крепко-крепко сжимает его пальцами, будто прося о спасении, как у ангела-хранителя. На языке цветов яблоня означает предпочтение. Значит ли это, что Донхек предпочел Марка еще тогда, когда оставил ему свой кулон?