honeyed and caramelised

как мне вернуться из индии, расскажи мне, как это сделать?

Первые дни после возвращения Енхо и Донхека проходят странно, никто никак не может привыкнуть к тому, что необходимо заново восстанавливать весь тот быт, что существовал в их семье два года назад, и переиначивать распределение обязанностей. Начинаются споры и ссоры, но они довольно быстро переходят в смешки и шутливые похлопывания по плечам, все понимают, что вернуться из Индии – тяжело. Практически невозможно. На самом деле, побывав там единожды, твоя душа остается там навсегда. Перемещается же лишь физическая оболочка. Донхек не может отучиться от привычки расхаживать по квартире босиком и собирать пятками пыль, развешивать белье на веревке на балконе, хотя у них уже несколько лет как есть сушилка, а еще едят они с Енхо теперь исключительно на полу, предварительно подложив под задницы мягкие подушки в атласных наволочках. – Вы как парочка чокнутых хиппи, – однажды подшучивает Марк, за что почти сразу же оказывается награжденным подзатыльником от Енхо. В некоторые дни, впрочем, Донхек будто бы берет временный отдых от своего индийского образа и вновь превращается в того прежнего себя, давно уже позабытого Марком. Он делает зарядку прямо в кухне, пока Марк сидит за столом и пьет кофе, листая новости в телефоне, и изредка поглядывает в чужой затылок, никак не решаясь начать разговор. У Донхека загорелые плечи и еще не сошедшая краснота солнца на спине, яркий южный свет, расцеловавший созвездия родинок, ни одну не пощадив. Между ними повисает неловкость, замечает которую, похоже, один только Марк. Он не находит лучше повода расправиться с ней, чем познакомить Донхека и Минчжон. – Это моя девушка, – с важным видом представляет Марк, наблюдая за тем, как Донхек приветливо пожимает ее руку и даже наклоняется, чтобы оставить джентльменский поцелуй на тыльной стороне ладони. Минчжон мило хихикает, переглядывается с Марком, срывая и с его губ улыбку, пускай и нервную. – У нас… все серьезно. – Я очень рад это слышать, – немедля отзывается Донхек и не сводит с Минчжон восхищенного взгляда. Марк осведомлен, что на нее так смотрит абсолютно каждый, кто знакомится с ней впервые, потому что она просто не может не очаровывать своим бесконечным благородным светом, но в глазах Донхека помимо смеси принятия, одобрения, удовлетворения есть что-то еще. Какое-то странное, почти надрывное облегчение, будто его цепко поймали за руку и вытащили из пропасти за долю секунды до падения в нее. Марк старается не придавать этому значения, но не может. Проводив Минчжон после ланча, он возвращается домой и молчаливо вплывает в кухню, где Донхек пьет свой кофе с матчей и отстраненно пялится в одну точку на стене. Заметив Марка, он натягивает маску привычного расслабленного безразличия, но от маркова взгляда все равно не ускользает то, как подрагивают под столом его голые коленки. – Все хорошо? – уточняет Марк, скромно присаживаясь напротив. Донхек немедля кивает. – Да, все в порядке, просто… – он отворачивается, потирая пальцем верхнюю губу, и Марк неотрывно пялится ему в щеку, потому что знает: им нужно поговорить; от этого бесполезно бежать. И сейчас, пока они дома только вдвоем, пока все разошлись по делам, а им некуда спешить, сейчас, этот самый момент – беспрекословно идеальный. Дальше тянуть уже некуда. – Не ожидал, что у тебя так быстро все устаканится. Ты уверен, что Минчжон – та самая? – Да, – твердо, даже не думая, отвечает Марк. – А ты это просто решил, – Донхек вновь смотрит ему в глаза, – или все взвесил прежде? – Что ты хочешь от меня услышать? – хмурится Марк, начиная закипать. – Что я жалею? – Просто хотел дать совет- – Достаточно с меня твоих советов, – отрезает Марк, не давая ему закончить. – Возможно, если бы ты и сам знал, чего хочешь от жизни, умел отличать желания от обязанностей, прекратил, наконец, лгать самому себе и окружающим, мы бы- И здесь он запинается, испуганно хватаясь ладонью за шею, будто экстренно понадобилось проверить, на месте ли яблонев цвет, – его предпочтение. – Мы бы – что?.. – сухим тоном переспрашивает Донхек, следя за его рукой. Марк сглатывает тяжело, опуская взгляд в стол. – Мы бы смогли подружиться по-настоящему, а не притворяться милыми друг с другом, только потому что мы вроде как семья. Хмыкнув, Донхек откидывается на спинку стула, забрасывая ногу на ногу. – Технически, – он смотрит куда-то в потолок, – твой брат мне не муж, поэтому никакая мы не семья. Мы, пожалуй, что-то, что пытается ею быть. Очень неудачливое и жалкое. – Мы – это то есть мы с тобой? – со смешком уточняет Марк. – Именно, – непоколебимо отвечает Донхек. – Мы с тобой. Неудачливые и жалкие. И никакая мы, опять же, не семья. И никогда не будем. С этими словами он, оставив на столе кружку с остывающей кофейной гущей, поднимается на ноги и, босой, уходит прочь. Марк борется с практически непреодолимым желанием броситься ему вслед и отвесить пощечину, потому что Донхек и приблизительно не подозревает, что творит с ним, каждым своим взглядом, словом и действием, невольно заставляет Марка самоутверждаться, что-то кому-то доказывать, твердить себе, что он в безопасности, потому что у него есть любовь, он в безопасности, потому что у него есть любовь, он в безопасности, потому что- В безопасности – от чего? Тем же вечером Марк, едва расслабившись достаточно для того, чтобы уснуть, широко распахивает глаза, слыша прямо за стенкой громкий протяжный стон. За ним следует черед таких же, откровенных и несдержанных, слишком настырных, чтобы их можно было просто проигнорировать. Марк приподнимается и, прижавшись лопатками к изголовью кровати, закрывает глаза. Почти сразу он отчетливо понимает одну вещь: Енхо сегодня работает в ночь и домой вернется ближе к обеду. А значит, Донхек делает это нарочно. / Утром в кухне все как обычно: Донхек готовит яичницу, растрепанный и в пижаме, даже не оборачивается на Марка, когда тот заходит и сразу же заглядывает в холодильник. – Я делаю и для тебя тоже, – сообщает, не оборачиваясь. – Я не голоден, – лжет Марк, и, даже если бы это действительно было так, он все равно в жизни не отказался бы от донхековой еды. – Почему тогда в холодильник лезешь? – усмехается Донхек. – По привычке, – бормочет Марк и, не давая их диалогу развиться, уходит прочь. Он понимает, что, если они с Донхеком еще хоть немного побудут наедине, это может закончиться плачевно, а потому он пишет в их с друзьями общий чат и впервые за долгое время первый предлагает куда-нибудь сходить. Соглашаются на кино, и тогда Марк, бегло приняв душ и переодевшись, вылетает из квартиры, оставляя завтракающего Донхека растерянно пялиться себе вслед. За время, проведенное с Ренджуном, Джено и Джемином, Марк немного отвлекается, после кино (какого-то нового голливудского боевика) они идут в сабвэй, где, ожидаемо, бесконечно обсуждают предстоящие результаты экзамена. У всех абсолютно разные планы на будущее, Ренджун вообще собирается поступать в университет за границей, а Марк, когда озвучивает решение собственное, оказывается награжденным только удивленными взглядами и следом – неуверенным одобрением. Марк знал, что друзья поддержат его, что бы они ни думали о его выборе на самом деле. Безусловно, спорт считается престижной карьерой, и в спортивном образовании нет ничего зазорного, просто, вероятно, люди, знающие Марка с детства, с трудом могут представить его в этой стезе. Ему бы пойти по стопам матери и стать ученым, неделями ночевать в лабораториях и протирать халатом стулья, да, конечно, что за потрясающая жизнь. Но Марк выбрал то, что выбрал, и о своем выборе он жалеть не смеет, – в конце концов, он и так слишком во многом в своей жизни сомневался, а в некотором (точнее сказать, в некоторых) продолжает сомневаться и до сих пор. Он возвращается домой поздним вечером, как раз к ужину, и ловит себя на мысли, что это невероятно забавно – то, как он уходит и возвращается от трапезы к трапезе, словно неосознанно стремясь успеть попробовать все, что готовит Донхек. Марк соскучился по его еде, его словам, его объятиям, и даже сейчас, когда он злится на Донхека, когда ему кажется, что он увидит его – и все у него внутри взорвется в осколки и мелкую пыль от раздражения и боли, он продолжает по нему скучать. – Был на свидании? – интересуется Донхек, расставляя по обеденному столу тарелки и приборы на троих. Из ванной доносится шум воды – очевидно, Енхо принимает душ, а у Донхека на шее и едва прикрытых широким вырезом футболки плечах совсем свежие алеющие пятна. Марк не сдерживает усмешки уголком рта и, подкатывая рукава, подходит к раковине, чтобы вымыть руки. – Что молчишь-то?.. – Так интересно? – не выдерживает Марк, начиная закипать. – Может, я теперь должен докладывать тебе, где я и с кем? – Эй-эй, спокойнее, что я такого сказал? – Донхек удивленно вскидывает брови. Марк и сам до конца не понимает, что на него вдруг нашло, почему он испытывает больше агрессии, чем должен, и изливает ее даже вне конфликтной ситуации. Он не хотел ссориться с Донхеком – но это получается как-то само по себе. – Послушай, ты шесть лет как встречаешься с моим братом, живешь с ним, спишь с ним, бог знает, что вы еще делаете, – Марк вздыхает, опуская взгляд и упираясь мокрыми ладонями в столешницу, – ты устроил свою личную жизнь, у тебя все серьезно и долговечно, так какого черта ты лезешь ко мне? Возможно, ему хочется, чтобы Донхек лез. Чтобы он мешал. – Я всего-то радуюсь за тебя, – Донхек фыркает, немного расстроенно, и отворачивается к окну. – Серьезно? – Марк поднимает голову, неуверенно глядя ему в лопатки. – Ага. Мало кто к двадцати годам находит любовь всей жизни, еще и первую. До боли прикусив и отпустив нижнюю губу, Марк почему-то считает нужным сообщить: – Минчжон – не моя первая любовь. Донхек отзывается короткой усмешкой, в которой содрогается все его тело, и не говорит ни слова. Марк знает, что их недо-ссора приближается к опасной черте, отметке, за которой только падение в пропасть, а потому вздыхает и, наспех вытирая руки маленьким тканевым полотенцем, уходит прочь из кухни. – А ужин? – доносится ему вслед. – Я не голоден, – и Марк закрывается в своей комнате, совсем как подросток после ссоры с родителями. / На Марка накатывает странная двойственность, сомнения, будто все, чем он жил эти два года, оказалось сущей ложью, притянутой за уши выдумкой, и теперь, после того как он увидел Донхека снова, в момент, когда они обнялись посреди коридора, укутанного утренним светом, в марковой жизни случился регресс. Отныне он не уверен в постоянстве абсолютно ничего, кроме Донхека, живущего в соседней комнате, по привычному ритуалу принимающего долгий душ каждый вечер и каждую ночь стонущего, черт возьми, под его старшим братом. Марк думает, что он ни в чем своей жизни не уверен так же сильно, как в том, что Донхек всегда будет рядом. Что он больше не денется никуда. И от этого больнее всего. Пожалуйста, отпусти меня, хочет сказать ему Марк. Подойти, вжать в стену, потрясти за плечи, посмотреть в глаза, отпусти, отпусти, отпусти. Хватит ломать мою жизнь. Донхек даже не осознает, как делает все это, и самое страшное – Марк не может ему запретить. Потому что запрещать и не хочется. В день, когда Енхо на две недели улетает вместе с отцом – помогать в важной рабочей командировке – Марк чувствует, будто ему подписали смертный приговор. Две недели наедине с Донхеком, который все еще (пока что – тщетно) ищет новую работу, в его расписании, повседневности, где распланирована каждая секунда. Душ, завтрак, йога, какой-то онлайн-вебинар, прогулка, уборка, чтение, ужин, снова душ, сон. Когда они остаются вдвоем, поначалу все очень неловко и тихо, – не могут разминуться в тесном коридоре, устало закатывают глаза, Донхек заваривает какой-то индийский чай, пахнущий пряностями, и его резкий запах стоит в воздухе всей квартиры и – комком в марковом горле. Закрывшись в комнате, Марк выходит на балкон и закуривает – в плохой привычке, которую относительно недавно подцепил у Джено. Здесь он слышит только стылую вечернюю улицу, машины, голоса, и до него не доносится ни единого донхекова шага. Это успокаивает. Ужинают они по-отдельности, боятся, что если окажутся за одним столом, – все в очередной раз закончится ссорой. Однако иногда они все же сталкиваются, ненарочно, в кухне, Марк выходит сварить себе кофе, Донхек отрезает уголок у пачки каких-то специй и приправляет суп, они оба молчат и не смотрят друг на друга. Только Марк, наклонившись к урне под раковиной, случайно соскальзывает взглядом на голое донхеково бедро, где еще не смывшиеся до конца следы какой-то очень едкой индийской хны, витиеватые узорчатые пятна, протянутые до самых колен. – Я думал, это только на руках рисуют, – выпрямляясь, хмыкает он. – Мы там сдружились с одним мастером, – мимолетно проследив за его взглядом отвечает Донхек и случайно задевает марково плечо своим, – я попросил на бедрах. Марк задумчиво хмурится, выключая конфорку с туркой, в которой уже поднялся и вспенился кофе. – Разве это не богохульство? Донхек фыркает. – Ты даже не представляешь, – он понижает голос почти до шепота, вскидывая голову и вызывающе глядя Марку в глаза, – сколько всего богохульного мы там делали. Переливая кофе в кружку и растворяя на дне кубик рафинада, Марк хмыкает. – Не боишься ада? Размешав суп, Донхек постукивает ложкой по железному бортику кастрюли и убавляет газ, уже целиком поворачиваясь к Марку. – А ты? В ответ на это Марк только усмехается и, обхватив губами ободок кружки, делает глоток кофе, нарочно глядя в окно. Заставляя Донхека смотреть себе в лопатки, как тот всегда делал с ним. – Помнишь, ты мне как-то сказал разделять боль? – через несколько минут тишины подает голос Марк. Донхек только хмуро утвердительно мычит в ответ. – Ты сам-то этому научился? И Марк заранее знает, что Донхек ничего ему не ответит. – Можешь есть суп, – небрежно бросает тот, выключив плиту, и выходит из кухни. Через несколько секунд в их с Енхо спальне громко хлопает, закрываясь, дверь. Марк допивает кофе, оставляет кружку в раковине и идет следом за ним, потому что ему кажется – нет, он уверен, – что этот разговор еще не окончен. Что он не может прерваться просто так. – Донхек? – Марк прислоняется виском к холодной деревянной двери, стучится, и это кажется ему неправильным: что он должен вот так вот стоять в собственном доме и звать кого-то, просить до себя снизойти. – Почему ты подарил мне подвеску тогда? Пальцы на автомате нащупывают маленький яблонев цвет на шее под футболкой. Холодит кожу. Никто не отвечает, ни через минуту, ни через пять, но Марк не сдается и стучит снова, уже более громко и настырно – он знает, что Донхек не спит, знает, что он слышит каждое его слово. – Ответь мне, – настаивает. – Пожалуйста. Когда Донхек наконец сдается и открывает дверь, в его взгляде все по-другому: нет гордости, высокомерия, самодовольства, агрессии, остается только тоска – жгучая, колкая, та, что сыпью раздражения по коже, его прекрасной бархатной коже, которой Марк коснулся бесстыдно один-единственный раз и никак не может забыть. – Подарил, потому что вырос из него, – безучастно чеканит Донхек. – Разве из украшения можно вырасти? – А из любви? – Донхек вопросительно вскидывает брови, и в этот момент Марк все понимает. – Уходи, пожалуйста. Иди к себе. Он собирается захлопнуть дверь, но Марк реагирует молниеносно, выставляя вперед ногу и не давая этой преграде возможности встать между ними. Не так. Не сейчас. Донхек смотрит на него, вздыхая, со всей усталостью мира, и сдается, пятится, позволяя Марку войти. – Давай поговорим, – тут же наступает он, загоняет Донхека в угол, но на самом деле – всего лишь в самый центр комнаты, ее сердцевину, останавливается прямо напротив и смотрит в глаза. – У меня есть что тебе сказать. Его не особо интересует, что там вокруг, в комнате, какая смесь света и тени, где хлам и пыль по углам, а где идеальный порядок, где вещи из прошлого, а где – будущее, привезенное из далеких южных краев. Марк не разглядывает ни сувениры, ни статуэтки, ни вышитые золотыми нитями индийские ткани, ему плевать на богатства, на пряности, на реликвии, – прямо сейчас для него имеет значение только лицо Донхека напротив. – Хорошо, – сдается тот, понимая, что Марк не отступит просто так. – Говори.