honeyed and caramelised

Марк не может до конца объяснить, как это случается, только обрывками, фрагментами, но Донхек с ногами в домашних цветастых гетрах забирается на их с Енхо широкую кровать, подзывает Марка к себе, мол, присядь, и когда Марк слушается, ему кажется что он прикасается к какой-то большой вселенской тайне, которую непозволительно раскрывать. Уже внимательнее присматриваясь к комнате в ее антрацитовой полутьме, Марк думает, что попал в иное измерение: здесь все еще сувениры, статуэтки, реликвии, пряности, осколки всего мира, в котором он пока не успел побывать, теснятся друг с другом за донхековой спиной и по обе стороны от его плеч. – Я боюсь что-то менять, знаешь, – Донхек будто бы говорит обо всем этом хламе. – Мне безопасно с твоим братом, спокойно, и если вдруг у нас что-то пойдет наперекосяк, я вряд ли смогу довериться кому-то еще. Тяжело вздохнув, он, придерживаясь обеими руками за кровать, оставляя эфемерные вмятины от пальцев в мягком одеяле, двигается на подушку и ложится, на какое-то время оставляя Марка лишь беспомощно пялиться ему в голые колени, двумя широкими полосами виднеющееся между шортами и плотной тканью гетров. Марк не думает, что имеет право лечь рядом, занять место, которое принадлежит его брату, пускай даже он находится в доме, где все семейное, общее; и донхеково – тоже. – Марк? – М? – задумчиво закусив губу. – Ты считаешь меня своей семьей? Ответ на это находится как-то молниеносно. – Не совсем, – Марк старается вложить в свои слова именно тот смысл, который вертится у него в голове последние пару недель. – Ты – что-то очень постоянное, что будто бы жило в этом доме еще до того, как мы все в нем обосновались. – Что-то вроде призрака? – не теряет шанса подшутить Донхек. – Нет же, – небрежно отмахивается Марк и в порыве размышлений и сам не замечает, как двигается ближе к Донхеку, как ложится рядом (дрожащие ладони лодочкой – и под голову), просто чтобы иметь возможность смотреть на него, говоря. – Ты для меня – кто-то более привычный, чем семья. Даже с семьей мы в какой-то момент знакомимся. А с тобой мне знакомиться не пришлось. – Но твой брат представлял нас друг другу, – подмечает Донхек, однако по нему видно, что словами Марка он несколько очарован. Марк и сам до конца не понимает, почему говорит все это сейчас, но, наверное, иного шанса ему и не выпадет. – Ладно, забудь, что я спросил, просто было интересно, почему… – Почему – что? – Марк смотрит ему в глаза со всем спокойствием, которое собирает в себе, прямо-прямо, откровенно, терять уже нечего. Что-то застывает в воздухе между ними, чернильном, звездном, и в горле внезапно становится очень сухо. – Мы ведем себя друг с другом так, – Донхек тихо шмыгает носом, – ссоримся, едва ли не деремся, можем сцепиться как коты… я не хочу воевать с тобой. Ты знаешь, почему, хочет сказать Марк, но не говорит. Он облизывает губы, но все без толку, сжимает их в тонкую линию, не пропуская сквозь персиково-розоватую мякоть кожи слова. Конечно, Марк уже гораздо старше, чем был, он должен быть осознанным и ответственным, отвечать и за выполненное, и за то, что выполнить не смог или не успел. И, конечно, Донхек старше еще, ему уже двадцать четыре, или только двадцать четыре, а он, кажется, уже остепенился и определился. Во всем. И Марк тоже не хочет с ним воевать. Не из-за этого. На самом деле, он хочет рассказать Донхеку о своей мечте. – Кампус за городом?.. – восхищенно хлопает ресницами тот, стоит Марку признаться в собственных планах на ближайшее будущее. – С ума сойти! Там же будет столько свежего воздуха, и лес, и открытое пространство, и даже до моря недалеко… я тебе завидую, – он безнадежно вздыхает, – по-доброму, конечно. – Я буду приезжать, навещать вас, так часто, как смогу, – зачем-то успокаивает его Марк, хотя Донхек не выдал ни единой нотки тоски из-за факта того, что Марку (если все получится) придется уехать. – Когда объявят результаты экзамена? – Ближе к концу осени, потом будет около месяца на подачу документов в вузы и заполнение всех необходимых документов. – А первый семестр?.. – Начнется в марте, – Марк позволяет себе улыбку, короткую, скорее грустную, чем какую-то еще, и он замечает, как Донхек в этот момент опускает на его губы взгляд, в котором невозможно ничего прочитать. Под его ухом, виском, щекой медленно нагревается чужая подушка с шероховатой наволочкой, в комнате свежо и тихо, снаружи тает в закате поздний вечер ранней осени. Марк впервые чувствует себя целиком, осознанно дома в комнате, которая даже ему не принадлежит. – Донхек? – А? – снова взгляд прямо в глаза. – Я не смогу уехать, зная, что тебе из-за чего-то больно. Донхек фыркает, затем улыбается, и он делает так всегда, когда пытается солгать во благо. Только Марк читает его, как открытую книгу. – Каждому из нас из-за чего-то больно, не повод же это для драмы. – А то, что ты мне говорил, – не сдается Марк, – тогда, на пляже. Тебе уже стало легче?.. Донхек на миг прикрывает глаза, делает глубокий вдох, медленно выдыхает, смотрит на Марка снова, внезапно стирая между ними всяческую недосказанность. И так же внезапно – оставляя ничтожно мало пространства, даже не двигаясь ближе на постели, которая, все же, – для Марка – и холодная, и неуютная, и вся эта комната совершенно не кажется местом, в котором ему бы хотелось поговорить с Донхеком вот так, по душам. На несколько секунд о чем-то задумавшись, Донхек вдруг говорит: – Помнишь, в «Хорошо быть тихоней» Сэм как-то сказала Чарли, что его первый поцелуй должен быть с человеком, который его любит? – Марк кивает, потому что этот фильм они однажды, при случае, посмотрели вместе, и Донхек вздыхает с горечью. – Я свой первый поцелуй потратил совершенно бездарно. На мудака, который не стоил ни единой моей слезинки, – он переводит дыхание, нервно, немного судорожно, и Марк замечает каждое мелкое изменение в его лице, даже то, как дрожат его губы, будто он готов вот-вот заплакать. – Пожалуй, только из-за этого мне порой больно немного. Что меня никогда не любили так, как мне этого хотелось бы. Громко и, знаешь… с фейерверками. Как будто я что-то очень важное значу. – А Енхо?.. Донхек цокает языком с некоторой досадой. – Он очень спокойный, твой брат, гораздо спокойнее, чем кажется. Он в жизни не покажет больше чувств, чем посчитает нужным, не переступит черту. Это часто заставляет меня сомневаться, чувствует ли он что-то вообще. – Но ты так долго продержался рядом с ним, – не успевает вовремя прикусить язык Марк. – То есть… – Потому что он единственный ни разу не причинил мне боли, – немедля отвечает Донхек. – Наверное, это моя планка. Стандарт. И это грустно, да?.. Марк молчит какое-то время, сосредоточенным и задумчивым взглядом путешествуя по его лицу, бесстрашно заглядывая даже в его глаза, внезапно кажущиеся ужасно тоскливыми. Возможно, Донхек говорит все это, потому что жаждет понимания, возможно, он говорит просто так, и ему ничего от Марка не нужно, но каждый человек по природе своей эгоист, каждого в первую очередь интересует собственная участь, а потому Марк не может не сдержаться, чтобы не спросить: – А я? Донхек реагирует непонимающим взглядом. – А что ты? – Я причинил тебе боль? – между кадыком и сердцем что-то неслышно, но больно клокочет. – Хоть раз. Неожиданно для Марка Донхек на мгновение расплывается в улыбке, какой-то талой, ленивой, будто ее оплавило солнце, и тоска в его глазах сменяется смирением, согласием, даже какой-то долей безразличия. – Ты спрашиваешь, потому что хочешь знать ответ, или?.. Опешив, Марк отрывает пристальный взгляд от его лица и смотрит куда-то в шею, голую, беззащитную, сейчас прикрытую дрожащими тенями сумерек. Он не думает, что спрашивает, потому что хочет знать. Для него это, скорее, что-то вроде исповеди. Потому что он не простит себе, если не расскажет Донхеку всего, если оставит между ними хоть малейшую крупицу недосказанности, но все равно, в момент, идеальный для того, чтобы признаться и отпустить, он делает самое инфантильное и глупое, на что только может решиться: – Знаешь, – он снова поднимает взгляд, останавливая его где-то во впадинке над донхековой верхней губой, места, которого заботливо касался тонким пальцем ангел-хранитель, – у тебя может быть второй первый поцелуй. Вздрогнув, Донхек напрягается и размыкает губы – не то возразить, не то позволить, – однако они оба знают, что позволил он уже давно, возможно, еще в тот самый вечер, когда оставил Марку в подарок серебряную подвеску перед своим двухлетним исчезновением навсегда. Марк уже знает, что пожалеет о том, что собирается сделать, что разрушит всю свою жизнь, если прямо сейчас, на одну-единственную секунду выключит мозг и позволит себе действовать сердцем. Они все спланировали, обо всем договорились, на словах, как нужно, не хватало только подписать бумажки и с важным видом пожать руки. Они рассказали друг другу о планах, о том, как все устаканится, как все будет хорошо, и каждый пойдет своей дорогой, своим маршрутом, безоблачным и счастливым. Сейчас Марк как никогда ясно видит маршрут собственный: податься вперед, мимолетно заметить, как Донхек закрывает глаза и затаивает дыхание, как весь сжимается, будто ему ужасно страшно, но прекращать не хочется, положить ладонь на его горячую шею и прижаться к таким же горячим губам, сухо, сладко, но до вибрации по всему телу, до самых кончиков пальцев. Марк не понимает, почему не может остановиться, когда переворачивает Донхека на лопатки, нависает сверху и продолжает целовать, чувствуя, как ему отвечают, сначала очень несмело, но затем – все более и более уверенно, с каждой секундой расслабляясь и обмякая. Это не должно быть так, это не должно быть так: мнущееся в ногах постельное белье, разгоряченные тела, громкий стук сердец, будто сбившихся с ритма, то, как Донхек задирает футболку у Марка на пояснице и буквально вдавливает свои пальцы в его кожу, будто пытаясь прижать его ближе к себе. Он разводит ноги, чтобы Марку было удобнее, обнимает его бедрами, пока они продолжают целоваться, задыхаясь, и совсем не знают, смогут ли остановиться. Марк кусает Донхека за пухлую нижнюю губу, напоминающую кисло-сладкую мякоть спелой ягоды, что сочится и на его губы тоже, полупрозрачной жидкостью стекая по подбородку. Донхек расслабляется, от его напряжения не остается и следа, и Марк чувствует, что прямо сейчас, в это самое мгновение хочет его так, как никого и никогда в своей жизни. Сильнее, чем эту самую жизнь прожить по собственному нерушимому (как ему казалось) плану. – Марк, – шепотом зовет его Донхек, оторвавшись, и кончиками пальцев касается его губ, не позволяя поцеловать себя снова. – Иди к себе. Пожалуйста. Они все еще задыхаются, Марк растерянно смотрит в полные желания глаза напротив, но в конце концов слушается, потому что если поступит иначе – будет ненавидеть себя до конца своих дней. Он оставляет неощутимый поцелуй на чужих пальцах и отстраняется, с трудом, ведь ему кажется, что чьи-то невидимые руки изо всех сил пытаются его удержать, толкнуть вперед и вжать лицом в чужую постель так, чтобы Марк попросту задохнулся в сладком донхековом запахе. Он хочет попросить прощения, но не говорит ничего, когда выходит, неуклюже переставляя ноги, случайно спотыкается об уголок ковра и вовремя придерживается за дверной косяк, потерянный, немой, странник в собственном доме. Донхек все это время провожает его взглядом почти жалостливым, приподнявшись на измятой постели, и кусает губы, на которых Марк абсолютно точно успел оставить свой собственный влажный привкус. Запираясь у себя изнутри, Марк сильнее всего на свете хочет громко закричать, разбить торшер, ноутбук, бросить в стену кружку с недопитым чаем, к чертям, пусть бьется в осколки и разливается прямо с заваркой, пусть вылетит в разбитое окно кому-то из прохожих под ноги, – Марк страшной ненавистью ненавидит все, что видит здесь, и все, что видит его. Он зарывается лицом в подушку и клянется самому себе, что больше никогда не выйдет из комнаты. В какой-то момент ночи, окончательно обмякая и с трудом заставляя себя даже дышать, он слышит за тонкой стеной тихие, судорожные донхековы всхлипы. / Разговор, который должен был стать примирением, последней точкой в конце длинного-длинного рассказа, в итоге лишь вконец все разворотил, вывернул наизнанку и выпотрошил, и теперь, когда у Марка остается еще чуть больше недели наедине с Донхеком, он уже знает, что каждый момент превратится в нестерпимую пытку. Первые два или три дня (на самом деле, трудно определить, сколько времени проходит так, в вакуумном одиночестве) они старательно избегают друг друга, Марк прислушивается к тому, что делает Донхек, пытается рассчитать, в какой момент он выйдет из комнаты, чтобы ни в коем случае не столкнуться с ним в коридоре. Не посмотреть в глаза. Потому что Марк знает, что если посмотрит, то неотвратимо сломается. Донхек, похоже, делает все то же самое, выучивает марково несуществующее расписание и в моменты, когда Марк зачем-то выходит из комнаты, предусмотрительно прячется у себя. Несколько раз Марк сбегает из дома, то к друзьям, то просто пройтись в одиночестве, подышать воздухом, покурить и подумать. Когда он уходит, Донхек у себя, когда возвращается – тоже. Вскоре им двоим – одновременно, но без согласования, – надоедает во все это играть. Снова нелепые столкновения в коридоре, попытки не встречаться взглядами, скупые приветствия и пожелания доброй ночи. Вот и все, что их связывает после того вечера: Донхек больше не готовит ужин на двоих, не предлагает Марку выпить кофе, не ругает его шутливым тоном за запах сигарет от джинсовки. Они ведут себя, словно обыкновенные чужие сожители, и Марк понимает, что его это не устраивает. Он не понимает, что между ними, когда одним вечером заходит в кухню, налить чаю и чего-нибудь перекусить, и натыкается взглядом на чужие напряженные лопатки, что остро торчат из-под кожи и тонкой ткани футболки, будто две скалы. Донхек как раз возится с растениями на подоконнике, поливает и брызгает листья, даже не оборачивается на Марка, хоть и слышит его шаги. Марк, откусывая тонкую корочку кожи от нижней губы, только вздыхает и подходит к холодильнику, надеясь, может, отыскать немного сливочного сыра для тостов. Сыра там не оказывается, как, впрочем, не оказывается и у Марка ни единого алиби, доказательства, причины, почему он здесь, почему все так, и что ему делать со взглядом Донхека, рассерженным, ненавистным, больным, когда Марк, тихо прикрыв белую дверцу, напарывается на него, словно на острие. – Зачем ты это сделал? – впервые голос Донхека звучит с кошмарной досадой. – Что? – Марк пытается притвориться, что не понимает его, но выходит совершенно бездарно. – Зачем? – повторяется Донхек, ставя уже ненужную лейку на стол и наступая на Марка короткими, но уверенными шагами. Ну вот, воевать не хотел, а начинает первую битву. Марк старается не смотреть никуда, кроме его глаз, у него нет путей отступления, кроме распахнутой двери за спиной, коридора, прихожей, подъезда, двора, да и, вообще-то, целого мира в его распоряжении; у Марка нет шанса сбежать, он не пытается даже пятиться. – Я никогда не прощу тебе то, что ты сделал, с чего ты вообще взял, что имел на это право? Как я буду смотреть твоему брату в глаза, когда он вернется? – Но ты позволил мне, – Марку хотелось бы, чтобы это отрицание вышло куда более уверенным, но звучит оно ничтожно и сухо. Он пытается исправиться: – Ты не толкнул меня, не отвесил пощечину, не выгнал, что я должен был подумать? Донхек усмехается с горечью, останавливаясь в каком-то шаге от него. – Мне казалось, ты у нас достаточно взрослый и рассудительный молодой человек, который в своей жизни уже все распланировал и решил. Мне казалось, импульсивность не в твоем стиле. Как же университет, переезд, твоя девушка? – Я поделился с тобой всем этим не для того, чтобы ты меня высмеял, – Марк начинает закипать. – Правда? – но Донхек неприступен. – Потому что для меня это все сейчас больше походит на шутку. Разве то, что ты меня поцеловал, не стерло подчистую все твои слова? – Ты тоже целовал меня, Донхек. – Ты не думал, что это могло быть из жалости? – его голос предательски вздрагивает на последнем слове, что вызывает у Марка только безнадежную тоскливую улыбку. – Да, и именно поэтому я чувствовал твой стояк бедром. – Господи, – Донхек закрывает уши ладонями и отворачивается, отходя обратно к окну. Он трясет головой, резко, будто пытается отогнать от себя какое-то наваждение, и Марку даже почти его жаль, жаль, что он так запутался в собственных мыслях и чувствах, но вот только и сам Марк – точно такой же. Какое-то время они молчат, оба дышат тяжело и прерывисто, и Марк уже даже думает, что далее ничего не последует, что очередной их скандал оборвется на недосказанности и вздоре, но Донхек вдруг резко выпрямляется и, глубоко вздохнув, вновь поворачивается к нему. – Я думаю, мне лучше будет на время уехать отсюда, – решительно произносит он, отчаянно стараясь не смотреть Марку в глаза. – По крайней мере, пока мы оба не остынем. Марк в свою очередь не сводит пристального взгляда с его потерянного лица. Кажется, будто они резко поменялись местами, и сейчас он видит напротив отражение самого себя, тринадцатилетнего, потерянного, запуганного подростка, который впервые в жизни столкнулся с влюбленностью и не имеет ни малейшего понятия о том, что с ней принято делать. – Если для тебя так будет лучше, – бесстрастно отвечает он и нарочно не поддается донхекову ожиданию того, что он попытается его остановить. – Будет, – Донхек твердо согласно кивает и, шумно сглотнув, бросается вперед, чтобы поскорее сбежать прочь от их бездарного разговора. Но Марк снова делает то, что диктует ему сердце, а не чертов разум, которому давно пора бы заткнуться хоть ненадолго: в момент, когда Донхек равняется с ним, он хватает его за запястье и небрежно, резко, слишком, наверное, агрессивно прижимает к закрытой дверце холодильника, не давая возможности уйти. Марку плевать на все магнитики, прикрепленные записки и вырванные из разноцветного планера листы за чужой спиной, под теми самыми острыми скалами лопаток, – он смотрит только Донхеку в глаза, глаза оттенка лесного ореха, темные и глубокие, и в них сейчас нет ничего, кроме страха, огромного и всеобъемлющего, и он передается Марку тоже, безудержный, щекотный, горящий. – Пожалуйста, не останавливай меня сейчас, – шепчет Марк, прежде чем поцеловать его разомкнутые губы, глубоко, крепко, и почувствовать, как его руки будто самопроизвольно царапают маркову голую поясницу, пробравшись под футболку. Донхек отвечает на поцелуй, прижимает Марка к себе так крепко, будто хочет слиться с ним, раствориться в нем и исчезнуть, у него напрочь отказывают тормоза, сносит крышу, он целует так, что Марк невольно стонет сам, – его еще никогда так не целовали, и он не думал, что смогут. Сладко, липко, горячо, Донхек гладит его по щекам, опускается на шею, сжимает, царапает. Марк хочет прижаться ближе, сильнее, но ближе и сильнее уже некуда, между ними совсем не остается пространства. – Я не буду, – судорожным шепотом отвечают в его ноющие от поцелуев губы. За то, что они делают, принято гореть, это недопустимо и неправильно, но Марк горит прямо сейчас, пока Донхек трется пахом о его бедро и изо всех сил сдерживается, чтобы не стонать. Марк отрывается от него, смотрит в затуманенные глаза, чувствует, как его пальцы самопроизвольно сжимают разгоряченную донхекову шею, будто мягкий пластилин. Я хочу тебя, я хочу тебя, я хочу… Марк не думал, что способен хотеть кого-то настолько сильно. Он легко берет Донхека на руки, придерживая за голые бедра, и уносит в комнату – на этот раз свою, настоящую, откровенную, захламленную и странную, но они должны сделать это здесь, в марковой постели, помятой и небрежно заправленной, здесь должен остаться запах кожи Донхека, его уже столько лет бессменного геля для душа, его парфюма, и Марк не простит себе, если это случится как-то иначе. Донхек раздевается сам, с большим энтузиазмом, и даже тянется вперед, чтобы раздеть Марка тоже, будто все это время, что они не разговаривали и избегали друг друга, только и ждал этого момента. Он касается марковых голых рук, торса, целует горячими губами холодный яблонев цвет между его ключицами, тем самым заставляя крупно вздрогнуть и почти простонать. Марк приподнимает его лицо за подбородок, смотрит в глаза, оглаживает большим пальцем разомкнутые губы. Донхек целует его ладонь, а ладонями собственными опускается на его бедра, сжимает пальцами с внутренней стороны, прежде чем коснуться члена, и в этот самый момент что-то в Марке меняется местами. Что-то, как ему кажется, давно пустившее в нем корни, внезапно сохнет и вянет, оставляя вместо себя только пустынные пашни. Он укладывает Донхека на спину, расцеловывает его шею, без стеснения пробует на вкус его кожу, делает все то, что еще три года назад ему, шестнадцатилетнему безнадежно влюбленному сопляку, могло только видеться в мокрых снах. Сейчас мокрые они оба, Марк проглаживает взглядом Донхека, который течет, оставляя полупрозрачные пятна смазки на животе, и откидывает назад голову, расправляет плечи, подставляя поцелуям всего себя, беспечно и безнадежно. – Тише, тише, – Марк склоняется к его уху, шепчет и целует, пока ладонью шире разводит его худые дрожащие бедра и ласкает в ответ, плавно и мягко. Донхек скулит, искусывая собственные губы, и он просто невозможно чувственный, настолько, что от этого сносит крышу и будто затапливает вязким горячим воском все внутренности. Марк хочет его всего, он теряется, не зная, к какой части его дрожащего от возбуждения тела прикоснуться, он снова целует в губы, пылко и жадно, но Донхек только кусается и стонет громче, шепчет что-то о том, что больше не может терпеть. И Марк знает, потому что чувствует то же самое. Донхек сбивчивым полушепотом говорит ему принести смазку и презервативы из их с Енхо комнаты, и на мгновение Марк чувствует себя странно, пока делает все это, будто что-то вязкое и неприятное случайно проскальзывает в этом медово-сладком потоке желания. Он быстро отгоняет это от себя, когда возвращается и снова устраивается между чужих раскинутых в стороны ног, видит, что Донхек беспощадно искусал все костяшки пальцев, пока ждал его, хотя прошло, быть может, не больше минуты. Марку жарко, и это не отпускает, он слишком чувствителен и вздрагивает даже от того, как Донхек кладет одну ладонь ему на поясницу и царапает неровными пунктирами, пока он сам медленно растягивает его, обильно смазав пальцы. Донхек поскуливает, но не сжимается, и Марк, который уже почти задыхается от того, как сильно ему хочется оказаться внутри, все равно терпит до последнего, двигая в нем пальцами как можно дольше, – он ни за что на свете не хочет ему другой боли, помимо той, которую уже успел причинить. – Марк, пожалуйста, – Донхек смотрит ему в глаза, дыша сквозь приоткрытые распухшие губы, – сделай это. Кажется, он готов вот-вот заплакать, умоляя. Марк в конце концов поддается и, вынув пальцы, осторожно приподнимает его бедра, чтобы медленно войти. В момент, когда он крепче сжимает в руках чужие выпирающие подвздошные косточки, Донхек кажется ему одним большим ожогом – на его постели, его доме, его жизни. Он расслабляется, как может, стараясь не сжиматься, и стонет, пока Марк оглаживает вспотевшими ладонями внутреннюю часть его горячих бедер и не знает, что им двоим сказать, чтобы оправдать, успокоить. Возможно, таких слов и не существует. Возможно, сейчас они и не нужны, потому что ему слишком хорошо, чтобы это требовалось хоть как-то озвучивать. Когда он начинает медленно двигаться, Донхек не сдерживает оборванного вскрика, но только крепче обнимает его бедрами, не давая ни единого шанса выйти и отстраниться. Марку и не хочется. Когда первая волна слепого наваждения немного спадает, он замечает, каким голодным взглядом Донхек скользит по всему его телу, заметно вспотевшему от напряжения. Марк не станет лгать, в последнее время он не беспричинно считал себя достаточно привлекательным внешне, но у чувства, которое он испытывает прямо сейчас, совершенно иная природа. Марк вспоминает свои подростковые годы и то, как он сам смотрел на Донхека, с какими восхищением, обожанием, жадностью, – и даже этого не замечал. Теперь они будто меняются ролями, и Марк чувствует этот взгляд уже на себе, взгляд человека, который за шесть лет ни на секунду не перестал быть его самой сильной любовью. – Я люблю тебя, – зачем-то говорит Марк, и черт возьми, это не то, что нужно озвучивать в таких обстоятельствах, душных, грязных и пошлых, когда Донхек вдруг сжимается на его твердом члене и стонет, но он все равно произносит это, сбивчивым шепотом, и наклоняется вперед, чтобы коснуться ладонью чужой напряженной шеи, провести по ней сухими горячими пальцами. – Донхек. – Умоляю, заткнись, – его «заткнись» срывается на протяжный стон, когда Марк толкается еще глубже в него, и он выгибается в спине, крепко зажмуриваясь и беспомощно царапая марковы голые предплечья. Марк не знает, как заткнуться, если все его тело буквально кричит о том, что он сам не может толком сложить в слова. Он гладит Донхека по ребрам и животу, опускается ладонями ниже, ласкает его, сжимает крепче, входя под другим углом, быстро и размашисто. Марк не отдает себе отчета в том, что они делают, в том, как это неправильно и грязно, как им будет стыдно смотреть друг на друга, когда все это закончится. Он просто трахает Донхека, постепенно теряя всю свою нежность, каждым отточенным и резким движением заставляя его судорожно глотать воздух и стонать. Марк без слов озвучивает все то, что таил в себе шесть лет, и он ни о чем не жалеет. Донхековы руки окольцовывают его запястья, будто наручники, и сжимают до боли крепко в момент, когда Донхек уже на грани оргазма, но говорить он об этом, конечно, не станет. Просто чтобы раздразнить сильнее, задеть. Марк хочет тотчас стянуть чертов презерватив, войти снова и кончить внутрь Донхека, а после испачкать спермой внутреннюю сторону его бедер и подвздошные косточки, и живот, он не знает, как еще сказать, как закричать, срывая голос, о том, что. Ты мой, мой, мой, твердит в нем дурацкий эгоцентричный собственник, жадный, ревнивый, оставшийся еще с того времени, когда Марк был совсем ребенком и чувствовал, глядя на Донхека, то, что никакими словами не мог объяснить. Ты всегда был моим. Как в ребенке, у которого отобрали любимую игрушку и спрятали, все в Марке закипает, жжется, бесится, и он двигается только быстрее, доводя Донхека до слез от оргазма, в котором он вскрикивает и сжимается, тут же закусывая собственную ладонь. Марк толкается в него еще несколько раз, бегло вытирая слезы с его горячих щек, и кончает следом, в презерватив, все-таки не позволяя себе вольность, что всплыла в его голове всего какую-то минуту тому назад. Он все еще остается внутри, крепко сжимает в руках липкую от пота кожу под чужими ребрами, и неотрывно смотрит Донхеку в глаза, пока тот продолжает всхлипывать, почти на грани истерики, и в какую-то секунду не выдерживает, пряча лицо в ладонях и рыдая уже по-настоящему, отчаянно, безудержно, громко.